«Город – это я».
Она не раз ощущала подобную связь. Но никогда не видела столь простой и практический смысл. Решив свою проблему, она может решить и проблему Города, и порой для этого вовсе не нужно выходить из Башни Киевиц.
– Сколько у меня есть времени?
– Когда у вас начнут отниматься руки и ноги, мадам Моровица победит. Но, полагаю, сутки в запасе имеются. До полуночи время есть точно. До конца дня в вашем Городе никто не умрет. Просто повторяйте самовоскрешение раз в два часа, – он снова стал похож на чопорного дореволюционного доктора с обширной практикой.
А еще на учителя, и в его черных, непроницаемых как камень-оникс, глазах была одновременно незыблемая уверенность в ее бесконечной силе, даже легкое удивление перед размерами данной ей силы, и… разочарование, словно Маша очередной раз дала маху.
А разве нет? Вместо того чтобы метаться полночи по Киеву и уничтожать последствия болезни, она должна была искать ее причину. Искать решение проблемы…
В самой себе?
– Вы – это Город, – повторил Киевский Демон.
А Маша плотно закрыла глаза двумя ладонями и попыталась считать свое тело. Представить себе, что весь Киев поместился у нее в животе. Прочувствовать Город как свой организм.
«Робин Бобин Барабек, скушал сорок человек… – всплыл в памяти старенький детский стишок. – Скушал церковь, скушал дом, и кузницу с кузнецом. А потом и говорит: «У меня живот болит!»
И живот таки болит.
Сердце? Томится тяжестью, но упрямо молчит.
Хуже всего печень… колет и колет… Это Подол. Дорогожичи. Кирилловские высоты. Верхний и Нижний вал. Подобно колким занозам, вонзившимся, въевшимся в кожу, ее печень терзали три смерти – трое мертвецов, ушедших за утро. И она уже не могла разглядеть их черты, определить их пол.
Чуть ниже, в ее поджелудочной, умирала целая семья… Она видела их. Большую комнату в районе Контрактовой, вмиг ставшую неуютной, двух детей в кроватях, усталую, умученную мать. И отца, который вот-вот падет с ног – не в переносном, в прямом смысле слова. Отец безуспешно пытался вызвать «скорую», но не мог назвать убедительных, с точки зрения нынешней реформы, причин… он умрет через пять минут прямо с трубкой в руках.
Моровица. Черная смерть.
Маша лишь сейчас поняла, почему Смерть изображалась Скелетом с косой – отец рухнет, словно кто-то невидимый отрубит ему лезвием ноги. Мать закричит, но уже ничем не сможет помочь.
Нужно спешить – тяжелеет правая рука. Правый берег!
А левая – легкая, почему-то на Левом берегу нет больных.
Какой страшный, ей единственной из Трех Киевиц, выпал дар – принимать боль целого Города.
Маша вдруг поняла своего Демона, на дух не выносившего всех людей. Неужели он так же чувствует их? Их боли. Их глупость. Их страшные и дурные поступки, убийства, изнасилования, надругательство друг над другом… и все это разъедает, мучает изнутри его тело, живот?
Робин Бобин Барабек
Скушал сорок человек,
…А потом и говорит:
«У меня живот болит!»
Видит Бог, люди с их страстями, грехами, болезнями – не самая здоровая и полезная пища.
Киевица сложила на себе руки крест на крест и прочла Воскрешение.
– Ты, пришедший на эту землю… испроси Того, кто тебя послал, вернуть мне жизнь рабы его, во имя Града моего, и блага земли его… и небес его, и грешных чад его… Ты, по левую руку от меня, испроси Ту, кем он стал, Землю-мать… Отца-небо… внемли… Встань и воскресни!
Впервые ей довелось испытать Воскрешение на себе самой – оно прошлось по телу волной, освежающей и жаркой одновременно. Вмиг тело вернуло безмятежную легкость, гибкость и силу. От тошноты, изнеможения, головокружения не осталось и следа.
Утратив боль, она утратила и связь с умирающими, с мертвыми. Но сама легкость свидетельствовала… Мертвые восстали! Больные выздоровели!
А у нее есть два часа.
И еще сутки, чтобы отыскать свое сердце.
Киев, 1870 г.
Перехрестився старий ігумен та й одійшов собі. Став на високій могилі і принародно наложив на Танського таку клятву:
– За те, що Антін Танський занапастив неповинні душі, втаїв церковні гроші, земля його не прийматиме! Добро його, придбане неправдою, щезне, яко воск од лиця огня, перейде і к чужим людям, і рід його нанівеч зведеться.
Обратный путь показался более длинным. Невзирая на резвую молодость, Алеша устал, больше душой, чем телесно – от вида неисчислимых страданий людских. Проживая в обители, он слышал, что болезнь забирает по сорок, пятьдесят, а то и сто человек в один день, но до сего дня услышанное было только словами.
Он миновал Флоровский женский монастырь, где обитала когда-то княгиня-схимонахиня Нектария. И чтобы сократить путь, пошел от монастыря через высокую Флоровскую гору, через церковное кладбище, мимо Троицой церкви.
Многие могилы здесь были убраны цветами – свежими, но уже увядшими от летней жары, источавшими сладкий запах гниения, и откуда-то справа из-за кладбищенской церкви доносился безутешный долгий плач.
И Алексей приостановился и удивленно расширил глаза – никогда еще не доводилось ему видеть такого!
В полном безмолвии два десятка босоногих женщин в ослепительно белых намитках и рубахах сидели на могилах с куделями белоснежного льна, похожие на ведьм или русалок, на белых призраков, восставших из мертвых. Их пальцы сучили нити, их руки были быстрыми, как стремительные и мудрые птицы, и со стороны казалось, что руки исполняют некий волшебный танец.
«Обетное полотно», – догадался Алеша. Обетное создают за один день. Если до конца дня бабы на кладбище успеют вместе спрясть, основать, выткать полотно и обвернуть им кладбищенскую церковь… уйдет моровица. Так говорят. И покоробленный этим бабьим колдовством, Алексей не нашел в себе сил осудить их, лишь ускорил свой шаг.
Четверть часа спустя он вышел к скверу между двух монастырей.
Прямо напротив трехъярусной колокольни Злато-Михайловского словно чудесное зеркальное отражение высились колокольня святой Софии и купола храма Премудрости Божьей. И, проходя мимо, Алексей всегда осенял себя крестом при виде этого древнейшего храма, обители киевского митрополита.
Тем паче, что и в Софии, в отдельном ковчежце хранилась святыня.
Мощи Варвары, как писал Феодосий Сафонович, прибыли из Константинополя в Киев во времена древнерусских князей. Но левая рука мученицы осталась на земле греческой. И спустя много столетий прибыла во сребном киотце в Луцк, а затем и в Киев вместе с митрополитом Гидеоном. Познала в пути надругательства, была сожжена, но не сгорела в огне… чтобы с подобающею честью быть положенной в Киевософийском соборе, совсем неподалеку от нетленного тела святой и ее правой рукой в Свято-Михайловском.
Вот уж воистину святой Город Киев, если здесь, меж двумя древними монастырями сошлись в небесном рукопожатии две руки всехвальной великомученицы девы Варвары!
Да и в куховарню софийскую Алешу влекли вовсе не яства, а старинный приятель – послушник Василь. Поначалу, поступив в Михайловский, Алеша тоже нес послушничество на монастырской кухне и иногда бегал по надобности на кухню в Софию. С тех самых пор и сдружился он с Василем, чернявым, высоким, худым и деятельным, как бронзовый пестик в ступке.
Момент Алеша выбрал удачно – в куховарне было тихо, посуда, кастрюли, плошки и ложки, уже стояли помытыми после обеденной трапезы, лишь двое послушников скучливо скребли большой деревянный стол, и неутомимый Василь осваивал очередной изысканный рецепт митрополичьей кухни.
Был он сыном известного на Киеве поставщика Игоря Новохаткина, знал, что пробудет послушником лишь ограниченный срок, и никогда не скрывал от Алеши, что его работа на куховарне высокопреосвященнейшего киевского митрополита впоследствии послужит ему отличной рекомендацией и откроет немало дверей. Но послушание свое он любил, (не меньше чем Алеша уборку в Михайловском храме), и разглагольствовал о нем не менее часто, вдохновенно и велеречиво, чем Алексей о двенадцати чудах святой девы Варвары.
И теперь, едва поприветствовав приятеля, Василь затараторил:
– Слышал, в Могилянке-то холера почти всех профессоров прибрала, а бурсаков оставила… Ну и спроси меня, отчего? Отчего же они не пришлись ей по вкусу? А я так отвечу: все дело в гастрономических предпочтениях – в питие и еде. Начнем с того, что иные сладости нимало не противоречат посту. Ибо изготовляются они из тех растений земных, которыми питались и наши святые отшельники в Лавре, которыми исцелял больных и страждущих сам преподобный наш врач безмездный Агапит! Возьмем хоть рецепт изготовления конфект из лепестков руж. Для него следует взять лишь фунт отборных розовых лепестков, два фунта цукру и кварту воды… А цукор, замечу, не запрещен во время поста. Вот и выходит, что эта услада вполне позволительна и человеку, стремящемуся всячески блюсти себя в святости. Но даже такую невинную сладость тятенька мой никак не велит употреблять в пищу сейчас. Ибо если и спаслись по промышлению Божиему, святой Варвары и чудотворной иконы Братской Богоматери бурсаки в Могилянке, то лишь оттого, что в отличие от профессоров своих всегда голодны… И не могут позволить себе никакие сладости и вкусные яства, а потребляют самую скудную пищу и дегтярную воду, которую я рекомендую пить и тебе. Хоть знаю, знаю, оберегает тебя сама святая Варвара.
– Ты тоже можешь молиться Варваре каждый день и лобызать ее левую руку.
– Успел облобызать руку-то? Ну и молодец. Теперь можешь и чаем посладобиться, – сказал Василь и с торжественностью, достойной служителя митрополита, поставил перед Алексеем стакан с чаем и блюдце с кусочками сухого варенья из лепестков руж, сиречь, роз. – Уж кому-кому, а тебе, голубиная душа, можно трапезовать цукором без опасения и страха… – улыбнулся приятелю Новохаткин. И принялся, было, с той же живостью делиться новым рецептом орехов и черносливов в цукре, но Алеша прервал приятеля беспокойным вопросом: