– Петра убили?
Инок Ампилий кивнул, перекрестился и быстро пошел прочь. Алексей знал, что тот благоволил к юному отроку, ценил его ангельский голос и предрекал ему стать большим певчим.
Алеша смотрел на спину уходящего Ампилия, сгорбленную и словно подрагивающую от невидимых слез…
И просто не мог поверить.
Будто сам ад пожрал их богоспасаемую обитель всего за один день его отлучки!
Федор украл главу святого – на то толкнул его бес…
Но юный отрок… кто мог убить четырнадцатилетнего Петра?
И как это случилось? Вчера? Где и когда? Неужели на похоронах его родителей в Лавре? Как такое возможно вообще?
Хуже всего было то, что никто из братии не желал говорить о смерти мальчика. Одни крестились, иные отворачивались, третьи плакали – Петра любили в обители, и не только за деньги его отца, именитого пана, и не только за ангельский голос, – сам он, тоненький, светловолосый, приветливый впрямь казался по юности лет истинным ангелом, херувимом.
О Федоре же говорили охотно – но лишь ругали да проклинали его, призывали несчастья на его буйную голову, хоть, похоже, никто кроме самого отца Александра точно не знал, за каким именно дьявольским наущением застал его дядька Алеши – поминали и оскверненные мощи из реликвария, и бочку капусты, украденную из погреба на хозяйственном дворе.
На всякий случай, придя на свое послушание в храм, Алеша первым делом пересчитал «разные штучки» на балдахине Варвары. Но сребная нога звонаря была на месте, и на первый взгляд там ничего не пропало.
Кроме самого Федора… с которым Алексей столько лет делил свое послушание.
Теперь он был тут один, если не считать старца Пафнутия, сидевшего на своем излюбленном месте – на самом краю длинной дубовой лавки.
Старец не спал по своему обыкновению – он смотрел прямо на Алексея полуслепыми глазами.
– Нет тут больше дружка твоего? – Пафнутий не спрашивал. – А я ведь остерегал. Так и вышло… Бесы забрали его!
Бесы? Из Беремища! Выходит, Пафнутий пришел к тому же выводу, что и сам Алексей.
– Был отрок – и нету его.
Но Федор ведь жив!
Алеша перестал понимать, о ком говорит сейчас старец – о Федоре, попутанном бесом, или об убитом Петре?
– А ведь предостерегал я вас, он из проклятого рода, из Танских. Предок его сам сгубил весь свой род, и вина его навеки лежит на потомках.
– Из Танских?
Алексей был совершенно сбит с толку. Раньше Алеша не сомневался, что слова об изуроченном роде адресовались его приятелю Федору. Но ведь старец сказал тогда «Слушай, отроче…» А для Пафнутия отроком был как Петр, так и Федор, так и сам Алексей.
– Один закон для всех – и для царей-королей, и для казаков, и для монахов: нельзя красть у святых! – завершил старец.
Он все же о Федоре? Может быть, хоть старец Пафнутий знает:
– Что он украл?
– Полковник Киевский Танский самый страшный грех совершил. Украл золото и серебро у монахов афонских, а самих монахов той же ночью убил, утопил. И за то отвергла его земля после смерти. И стал он упырем. И сто с лишним лет живым мертвецом бродит по миру. И прокляты все потомки его. Один раз согрешат – и уже не раскаются!
Алексею окончательно стало не по себе, затошнило, закололо внутри.
«Коли мор на Киев нашел, да не отступит никак, значит, упырь у вас свой появился … ходит в окошки смотрит – в какое дыхнет, там и покойник».
– Не послушался дружок твой Петр, ушел из обители… а там бесы – прямо перед Великой церковью лаврской Печерской. Бесы и забрали его!
Значит, речь сейчас все же шла о Петре, не послушавшем отца Александра, советовавшего ему не выходить за пределы Варвариного монастыря.
– Ох, как шумит нынче Город Киев. Не слышишь? – Старец помолчал, и Алексей попытался различить в тишине некий особый киевский шум, но услышал лишь испуганный стук своего собственного сердца. – А я вот слышу. Многие, многие видели это. Прямо на похоронах бесы вышли и вселились в отца его – знатного пана, и встал тот из гроба.
– Из гроба встал? Как?
– Как живой…
– Отец Петра ожил?
Алеша со страхом посмотрел на святую Варвару.
«Оживи мои родителей, святая Варвара… оживи!» – попросил ее юный Петр.
– Ожил его отец и встал из домовины… Глаза красные… зубищи как ножи… Как бросился он на своего единокровного сына Петрушу, так и загрыз его у всех на глазах… грыз и терзал, пока тот не пал бездыханным. И все видели, как полчища бесов вышли и разбежались по Лавре.
«А чумные бесы – они как жабы лезут, выпрыгивают изо рта упыря – прыг-скок…» – говорил мужик из Войтовки.
– Но как бесы могли зайти в святую Лавру Печерскую?
А разве не в Лавре бесы напали на преподобного Исаакия? Разве не в Лавре Печерской бесы довели до греха скорбного умом многострадального князя-монаха Долгорукова?
– Разве не знаешь ты, не в Лавре одной, повсюду мрут нынче люди. За что они мрут? За грехи… оттого что грехи наши, как бесы проклятые, рыщут и алчут крови. Хоть и не все видят их… Но многие слышат. Слышат, как над нами смеются они.
– Смеются?
– Ты тоже слышал?
– Да, – Алеша почувствовал, как дрожат его руки, страх, обуявший послушника в ночи у ворот, догнал его снова, здесь, в самом безопасном месте на свете, в Варвариной церкви.
«Оживи мои родителей, святая Варвара …»
Нет, нет, страстотерпица угодница Божия Варвара тут ни при чем!
– Ужели упыри приносят чуму и холеру? Упыри плодят бесов? – спросил Алексей.
– Сколько раз уж было такое, – скорбно сказал старец. – Мертвецы оживали и несли в города Черную Смерть. Разве не читал ты летопись нашу? В год 6600[7] пришли впервые они… рыскали ночами бесы, как люди, в человечьем обличии. И если выходил кто из дома, то тотчас невидимо уязвляем бывал бесами язвою и умирал. И говорили, что это мертвецы ловят живых. И умерло от той же напасти семь тысяч людей! С тех пор все повторяется снова и снова. И единой твердыней стоит наш монастырь лишь потому, что поставлен он в честь Архангела победителя Бесов, над древним обиталищем всех киевских бесов, чертей. Но и к нам может однажды пробраться упырь, перелезть через монастырскую стену!
Алексей в ужасе слушал старца, пытаясь поверить… Или напротив – всеми силами пытаясь не верить ему?!
Слишком жуткой представлялась картина. Бесы, как огромные крысы, мечутся по святому подворью Печерской лавры. Упырь ходит по Киеву в ночи, смотрит в окошки, и бесы вылетают из его рта – как из чертового чрева.
И даже в Лавре святой от них нет спасения.
Неужто и к ним в Злато-Михаловский может зайти холерный упырь – бес в человечьем обличии?
«…и упырем этим может быть кто угодно – хоть сам первый киевский пан, хоть сынок пана, особенно если байстрюк он от ведьмы прижитый!.. Или монах, что по ночам часто бродит…»
И Федор тоже любит бродить по ночам, любит заглядывать в окна людей… сам ведь рассказывал!
Но третья новость, ниспосланная Алексею этим днем, была ужаснее двух предыдущих.
– Потому благочинный и решил запереть монастырь, – сказал старец Пафнутий.
И Алексей разом забыл про всех чумных и холерных бесов, упырей и полковника Киевского Танского.
– Как можно закрыть Варварин монастырь? – восстал он. – Ведь люди идут к святой Варваре за исцелением – за спасением?
– А если бесы войдут и сюда?…
– Но ведь никогда они сюда не входили. Нет у них власти такой. Никогда не ступали они на Варварину землю! Ведь все знают, и в 1710-ом и в 1770-ом во время моровой язвы чумы всегда монастырь был открыт… и никогда не умирал тут никто.
Старец опустил голову и искоса поглядел на Алешу.
– Что ты знаешь, отроче, – горько и чересчур громко сказал он, как человек, не слышащий от глухоты своего голоса. – Говорили люди, что закрыли его во втором чумном году[8]…оттого никто из братии нашей и не помер.
– Как же так… как могли закрыть монастырь от людей?
– Что ты знаешь, отроче, – повторил старец Пафнутий. – Черная Смерть пришла тогда в город. И съела его – весь села. Пустой Киев стоял… и я сам видел это. Как всех чумных – заболевших гнилой горячкой плетями гнали на остров. Как ночами люди бросали своих мертвецов, отцов и детей, в канавы, в овраги, как шелудивых собак, и псы, и свиньи глодали их кости… Всё, чтобы скрыть в каком доме чума, чтобы всю семью не погнали плетями на верную смерть. Я видел, как святая София лишилась своей братии… иноков, послушников, певчих. И лишь Михайловский был неприступен. Потому что он был закрыт!
– Неправда! – позабыв про уважение к старцу, закричал Алексей. – Я тоже видел. Видел сам! И в прошлом, и в позапрошлом году холера была, и никто из нашей братии от холеры не помер, никто… И мы не закрывали ворота. Нельзя это делать, нельзя людей спасенья лишать, – почти взмолился он.
Старец Пафнутий лишь устало прикрыл глаза, давая понять, что завершил разговор – в конце концов, решения в обители принимал вовсе не он, а благочинный их был непреклонен, о том знали все.
Хоть большая часть монастырской братии разделяла чувства Алеши.
О том говорили полные ужаса молчаливые взгляды, которыми монахи обменивались во время своей скромной постной трапезы.
Алеша видел, как старец Варсонофий молится перед ракой Варвары, стоя на коленях, припав до самой земли, он быстро-быстро шептал что-то, то и дело повторяя одно слово:
– Вразуми… вразуми…
И Алексей был уверен, что слово это должно было лететь к благочинному.
Ужас – вот что испытали монахи при виде закрытых ворот.
Ужас – оттого что благочинный совершил святотатство, усомнился в святости их собственной обители, святости, известной и в Киеве, и за тридевять земель от него.