Зазвонил телефон.
– Она! – провозгласил Топов.
Все замерли.
Виктор Топов быстро вышел из кабинета и вернулся минут пять спустя.
Вид у него был ошарашенный
– Что, что она хочет теперь? – не выдержал Алик.
– Дай угадаю? Она хочет мумию Ленина! – ввернул Андрей.
– Бери круче. Отрубленные руки Че Гевары! – подхватил Алик.
– Ну… давай же!
– Она сказала… – Топов явно не верил сам себе, – что я очень милый. И у нас, возможно, есть будущее.
– Вот я и говорю, не останавливайся, – удовлетворенно кивнул Юрик. – Удиви ее!
Михайловский монастырь, 1870-е гг
– Вот! – вскрикнула в радости госпожа Хохлакова, возвращаясь к Мите, – вот что я искала!
Это был крошечный серебряный образок на шнурке, из тех, какие носят иногда вместе с нательным крестом.
– Это из Киева, Дмитрий Федорович, – с благоговением продолжала она, – от мощей Варвары-великомученицы. Позвольте мне самой вам надеть на шею и тем благословить вас на новую жизнь и на новые подвиги.
Особенно мучительным и несвоевременным казалось решение благочинного закрыть монастырь на следующий день, когда пришло время читать акафист в честь святой Варвары.
Со времен Иоасафа Кроковского читали его по вторникам, но при митрополите Зборовском, акафист Варваре приобрел особенную пышность: каждый второй день недели торжественная процессия выступала от обители митрополита в Софии и следовала к Златоверхому Михайловскому храму, привлекая внимание горожан и паломников, зевак и случайных прохожих.
Но и после смерти владыки вторничные акафисты, прославляющие страстотерпицу Варвару, неизменно собирали горожан. Храм был переполнен, и сотни киевлян сходились послушать благодарственная пения и хваления в честь всехвальной великомученицы.
Да и не только в дни молебнов – каждый божий день в теплое время года, когда стекались паломники в Киев, в Златоверхом было не продохнуть от столпотворения людского.
Словно волшебный остров возвышалась серебряная рака Варвары, и потоки прихожан, словно волны, шли и шли к ее берегам. Сотня, а может и тысяча свечей, зажженных просителями, горели в храме во славу угодницы божия.
Варвару любили все, и все приходили за помощью к ней – и цари и царицы, и князья, и генералы, и кобзари, и купцы, и казеннокоштные студенты, и крестьяне, и наймички, и великосветские дамы. В иные дни последних было особенно много: в кружевных накидках и узорных шалях, в платьях с огромными турнюрами, украшенными множеством присборенных лент, с бархатками на белых шеях, с тщательно завитыми локонами, лежащими спиралями на плечах, в шляпках с нежными перышками, трепещущими от горячего воздуха свечей – они окружали среброкованный гроб Варвары, как фрейлины окружают свою царицу.
Бывали, конечно, особенно в лютое зимнее время, и не слишком многолюдные вторники.
Но впервые на веку Алексея акафист в честь святой Варвары читали без прихожан.
Варвару святую почтим: вражия бо сети сокруши и, яко птица, избавися от них помощию и оружием Креста, всечестная …
– выпевал хор.
Не хватало и золотого голоса отрока Петра, и Алексей лишь надеялся, что теперь мальчик выводит где-то на небесах с херувимами:
Ангелом честную и вселюбезную чистоту непорочно сохранши, честная Варваро, Ангелом сожительница быти сподобилася еси …
Алексей повторял знакомые слова, но благость не приходила.
Золотой благочинный стоял у украшенной серебряной сенью и ликами ангелов Варвариной раки, из всех кадильниц шел фимиам, и дьяконы покачивали своими светильниками. Но слишком пустым был храм без людей, слишком огромным, и даже немалая братия монастыря выглядела сейчас сиротливо, печально. Построенный еще в княжьи времена, с высокими сводами, с пустыми хорами – храм, словно с укором, смотрел на насельников обители глазами бесчисленных святых на иконах и фресках.
И мнилось Алеше, что все сорок восемь литых позолоченных ангелов, окружавших раку Варвары, взирают на благочинного с осуждением и немой укоризной.
Радуйся, паче старец идолослужительных разумнейшая.
Радуйся, паче мудрецев мира сего мудрейшая.
Больше всего в «Повести о преславных чудах» Варвары Алексей любил перечитывать главу о чуде 12-м. Быть может, потому, что в этой истории Варвара разговаривала со своим почитателем – игуменом иеромонахом Феодосием Сафоновичем.
Игумен признавался, что однажды нарушил обычай и, желая несколько облегчить житие братии во время сурового рождественского поста, отменил молебны в честь святой Варвары по вторникам.
А затем увидел он во сне, как святая Варвара привстает – садится в своем гробу.
«Ложись, святая Варвара, не горазд так сидеть», – с почтительным страхом попросил ее Феодосий.
И святая тотчас легла, но странно – криво и косо, свесив из гроба руку и ногу.
«Ложись ровно, святая», – попросил ее иеромонах.
И получил ответ:
«Не лягу ровно, пока ты сам не поправишь то, что криво».
И понял игумен, что отменить молебны по вторникам было кривым решением!
«Если так расстроилась святая Варвара, когда отменили акафист ее, как же осерчает она оттого, что к ней на молебен не допускают людей?» – думал тоскливо Алеша.
Одиноким, растерянным выглядел в тот день и их гробовой Нафанаил.
Обычно и до, и после акафиста к нему подходили люди, желая приложиться устами к целебоносным мощам или заполучить вещицу из гроба святой.
Чаще всего шли за чудесными колечками святой Варвары, лежащими в ногах у угодницы и нанизанными на пальцы ее нетленной руки. (Колечки защищали от внезапной смерти – от молнии, пожаров, холеры, убийства, оберегали от нечистой силы… и помогали в любви).
Как и положено во время акафиста, на серебряной раке стояла икона Варвары в драгоценной шати – усыпанной алмазами ризе, к которой были припаяны драгоценные дары двух цариц: массивные перстни Анны Иоанновны и Елизаветы Петровны.
В свое время обе императрицы, посетив их обитель, обменяли свои кольца несметной цены на простые колечки с Варвариной чудотворящей руки. И другие дамы охотно следовали их примеру. Снимали кольца и серьги, медальоны и ладанки и протягивали гробовому, чтобы обменять на заветный варварин перстенек.
Колечки – и золотые, и копеечные финифтевые синего цвета – разбирали в огромных количествах, скупали дюжинами, сотнями.
Некоторые богомолки невесть почему считали целебным масло из лампадок над ракой и набирали его в пузырек. (Хоть на сей счет в «Варварнике» и не было известно чудес).
Другие пытались положить на время молебна в раку свои вещи, надеясь, что близость с Варварой сделает их целебными. Порой даже чересчур бесцеремонно они распоряжались телом святой – натягивали на Варвару свои перчатки, клали ей в гроб медицинскую вату…
Но на то при гробе и состоял гробовой. Одним позволял приложиться к нетленной руке, испить с нее водицы, вторым отливал лампадного масла, третьим разрешал обменяться колечками с девой Варварой, давал кипарисовых стружек и ладану для окуривания дома во время грозы.
Четвертым же не позволял ничего
Как определял – ведомо было ему одному.
Само собой, богатым, именитым позволялось больше иных. Заметил Алеша, что гробовой Нафанаил неравнодушен и к хорошеньким барышням, и к нарядным барыням, тем паче, что последние обычно не скупились на свечи, скупали колечки и крестики и щедро жертвовали деньги на храм.
Но порой руководствовался он какой-то неуловимой потребностью в глазах, осанке и позе молящих, иных сам подзывал поближе движеньем руки и позволял припасть к честным мощам святой Варвары.
(И иногда Алексей ловил себя на недостойных уколах ревности и, взирая на уверенного гробового, царившего у раки святой, мечтал, что однажды, возможно, займет его место при великой Христовой мученице и страстотерпице).
Но так или иначе, святая Варвара была открыта для всех – молящих, болящих, немощных, страждущих, испуганных, убогих, хилых, сильных, робких и властных.
Но сегодня гробовой Нафанаил стоял у раки без дела – лишь звонарь подошел проверить, в хорошем ли месте висит его правая хромая нога.
«Прогневается святая Варвара, ох, прогневается… покарает всех нас», – горевал Алеша.
От этой неизбывной тоски и полез он на стену – на стену монастыря, где обычно сидели они с Федором вдвоем, в сумерках, когда горожане, прогуливающиеся возле памятника, уже не могли увидеть снизу двух послушников, примостившихся, как воробьи, на монастырской ограде.
Какая красота открывалась отсюда, с горы – великая река и за ней дальняя даль, небесные просторы. До чего прекрасным казался мир с высоты монастырской стены. И трудно было поверить, что, словно чаша, он наполнен ныне лишь смертью, страданиями, болью и горем. И трудно было забыть об этом, когда с Подола летел очередной погребальный звон.
Но еще труднее – уложить в голове все случившееся.
Мор вызывают бесы и упыри?
Или еще в 1770-м моровую язву наслал самоубийца-монах, проклявший собственную мать? Или, став Черным Монахом, князь Долгоруков тоже стал упырем? Ведь упырь – это и есть мертвец, в которого вселяется бес.
А первую чуму призвал еще в 1710-м упырь Антин Танский, проклятый афонским игуменом? И отец Петра из рода Танских – тоже упырь, и загрыз насмерть единственного сына… И станет ли упырем теперь Петр? Может, и прав благочинный, повелев запереть ворота – опасаясь, что Петр вернется живым мертвецом в их обитель?
И почему приятель Федор, который любит гулять по ночам и заглядывать в окна, так похож на злосчастного князя-упыря, сто лет безуспешно пытающегося отыскать своего сына-байстрюка?
Сидя на монастырской стене, Алексей, тщетно пытался ответить себе хоть на один из вопросов, когда появился Федор.