А теперь что-то ее разбудило, и она не могла сориентироваться.
Она снимает с бедра сонарный пистолет и обводит окружающую тьму. Через несколько секунд возвращается смазанное множественное эхо с левого края. Прицелившись в ту сторону, она стреляет снова. В самом центре оказывается «Атлантида» с ее пригородами.
И еще более твердое и плотное эхо. Уже рядом — и приближается.
Идет не на перехват. Еще несколько импульсов показывают, что вектор движения минует ее справа. Тот, кто приближается, о ней не знает — или не знал, пока она не применила сонар.
Учитывая отсутствие «кальмара», он движется на удивление быстро. Из любопытства Кларк направляется ему наперерез. Налобный фонарь она притушила, света едва хватает, чтобы отличить донный грунт от морской воды. Ил облаками поднимается вокруг. Изредка попадаются камушки и хрупкие морские звезды, лишь подчеркивая однообразие.
Головная волна настигает за миг до самого объекта. В бок ей врезается плечо, откидывает ко дну. Вздымается ил. Ласт шлепает Кларк по лицу — она вслепую шарит руками и хватается за чье-то предплечье.
— Да какого хрена!
Рука вырывается, но брань, видимо, оказала свое действие. По крайней мере, он больше не брыкается. Облака мути кружатся скорее по инерции.
— Кто… — Звук грубый, скрежещущий, даже для вокодера.
— Это Лени. — Она прибавляет яркости в фонаре, и яркий туман из миллиардов частиц взвеси слепит ее. Отплыв в чистую воду, Кларк направляет луч на дно.
Там, внизу, что-то шевелится.
— Че-орт! Свет выключи…
— Прости. — Она притемняет фонарь. — Рама, это ты?
Со дна поднимается Бхандери. Механический шепот:
— Лени… привет.
Наверно, повезло, что он ее еще помнит. Черт, что он вообще еще может говорить. Когда перестаешь бывать на станции, не просто гниет кожа. Не просто размягчаются кости. У отуземившегося рифтера стирается кора головного мозга. Если позволить бездне слишком долго вглядываться в тебя, все метки цивилизации тают, как лед в проточной воде. Кларк представляет, как со временем разглаживаются извилины мозга, возвращаясь к примитивному состоянию рыбы, более подходящему к подобной среде.
Рама Бхандери еще не так далеко ушел. Он даже иногда появляется внутри.
— К чему такая спешка, что накрылось? — жужжит ему Кларк, не слишком надеясь на ответ.
Но ответ она получает.
— Накры… дофамином, наверно… эпи…
Через секунду до нее доходит. Дофаминовый приход, накрыло его. Неужели он еще настолько человек, что способен на каламбуры?
— Нет, Рама, я хотела спросить, куда ты спешишь?
Он зависает рядом с ней черным призраком, еле видимый в смутном мерцании фонаря.
— А…а… я не… — голос затихает.
— Бабах, — снова начинает он после паузы. — Взрыв. Сли-ишком ярко.
Толчок, вспоминает Кларк. Такой сильный, что разбудил ее.
— Что взорвали? И кто?
— Ты настоящая? — рассеянно спрашивает он. — Я… думал, ты гистаминовый глюк.
— Я Лени, Рама. Настоящая. Что взорвалось?
— Или ацетилхолино… — Он поводит ладонями перед лицом. — Только меня не ломает…
Бесполезно.
— …она мне больше не нравится, — тихо жужжит Бхандери. — А он гонялся за мной…
У Кларк перехватывает горло. Она придвигается к нему.
— Кто? Рама, что…
— Уйди… — скрежещет он. — Моя… территория.
— Прости, я…
Бхандери разворачивается и плывет прочь. Кларк, подавшись было следом, останавливается, потому что вспоминает: есть другой способ.
Она усиливает свет фонаря. Под ней еще висит мутная туча — над самым дном. В такой плотной ленивой воде она продержится много часов.
Как и ведущие к ней следы.
Один — ее собственный: узкая полоска ила, взбитая ее движением с восточного направления. Другой след отходит от него под углом 345 градусов. Кларк движется по нему.
Так она попадет не к «Атлантиде», скоро соображает она. След Бхандери уходит левее, мимо юго-западного крыла комплекса. Там, насколько она помнит, смотреть не на что. Разве что на «поленницу» — склад частей, сброшенных в расчете на продолжение строительства, когда корпы только появились здесь. И правда, вода впереди светлеет. Кларк приглушает свой фонарь и сонарит яркое пятно впереди. Возвращается жесткое геометрическое эхо объектов, заметно превышающих рост человека.
Она устремляется вперед. Размытое пятно превращается в четыре точечных источника света по углам «поленницы». Штабеля пластиковых и биостальных пластин лежат на поддонах в пределах освещенного участка. Изогнутые запчасти для обшивки корпуса торчат из ила зарослями устриц. В туманной дали виднеются большие тени баков, теплообменников, кожухов аварийного реактора, которые так и не пустили в ход.
А даль действительно туманная, понимает Кларк. Гораздо мутнее обычного.
Погрузившись в водяной столб, она зависает над индустриальным пейзажем. Что-то вроде мягкой черной стены перегораживает свет дальнего фонаря. Она этого ожидала после разговора с Бхандери. И вот перед ней молчаливое подтверждение: огромное облако ила, взбитое со дна и невесомо зависшее после недавнего взрыва.
Естественно, корпы успели запастись и взрывными зарядами…
Что-то щекочет ей уголок глаза — какой-то маленький беспорядок среди упорядоченного хаоса внизу. Два куска обшивки стащили с поддонов и уложили прямо в ил. Их поверхность покрыта угревой сыпью. Кларк выгибается, чтобы рассмотреть их вблизи. Нет, это не безобидные хлопья ила и не молодая колония бентосных беспозвоночных. Это дырки в трехсантиметровой цельной биостали. Края отверстий гладкие — проплавлены мощным источником тепла и мгновенно застыли. Угольные ожоги вокруг дыр — как синяки вокруг глаз.
Кларк холодеет.
Кто-то вооружился для окончательной разборки.
СЕМЕЙНЫЕ ЦЕННОСТИ
Якоб и Ютта Хольцбринки с самого основания «Атлантиды» держались особняком. Так было не всегда. Прежде, на поверхности, они даже по меркам корпов слыли яркими оригиналами. Их, кажется, забавлял тот архаический контраст, который они составляли миру в целом: они вели историю отношений от прошлого тысячелетия, а поженились так давно, что бракосочетание состоялось в церкви! Ютта даже взяла фамилию мужа.
В старину женщины, как помнилось Роуэн, иногда так поступали. Жертвовали кусочками собственной личности во благо Патриархата, или как там оно называлось.
Пара была старомодной и тем гордилась. Когда эти двое появлялись на публике, то обязательно вместе — и очень выделялись.
Разумеется, на «Атлантиде» никакой публики не существовало. Отныне публика была предоставлена самой себе. На станции же с самого начала собрались сливки общества: самые влиятельные люди и еще рабочие пчелки, которые заботились о них в самых недрах улья.
Якоб с Юттой почти перестали выходить. Побег изменил их. Он, конечно, изменил каждого: посрамил могущественных, ткнув их носом в собственные промахи, хотя они, черт побери, все равно сделали что могли, адаптировались даже к Судному дню, вовремя закупили спасательные шлюпки и первыми прыгнули на борт. В те дни простое выживание составляло профессиональную гордость. Однако Хольцбринки не позволяли себе даже этого унылого самооправдания. Бетагемот не коснулся их плоти, не затронул ни единой частицы, и все же, казалось, сделал их меньше ростом.
Большую часть времени они проводили в своем номере, подключенному к виртуальной среде, куда более привлекательной, чем реальные помещения «Атлантиды». Они, конечно, выходили к столу — частное производство продуктов питания осталось в прошлом после того, как рифтеры конфисковали «свою долю» ресурсов, — но все равно, наполнив подносы пищей из циркуляторов и гидропонных отсеков, тотчас возвращались к себе. Мелкая, безобидная странность — желание держаться подальше от себе подобных. Патриция Роуэн не обращала на нее внимания до того дня, когда в гроте связи Кен Лабин, думая над разгадкой, не произнес: «А если это рыбы? Может, его к нам подвезли? А личинки в планктоне?»
И Джерри Седжер, недовольная попыткой этого убийцы-перебежчика изображать из себя глубокого мыслителя, отмахнулась, как от ребенка: «Если он способен распространяться с планктоном, зачем было так долго ждать? Он бы захватил весь мир сотни миллионов лет назад».
Может, и захватил бы, размышляла теперь Роуэн.
Хольцбринки поднялись на фармацевтике — их карьера началась до расцвета генной инженерии. Конечно, они старались шагать в ногу со временем. Когда на грани веков была открыта первая геотермальная экосистема, предыдущее поколение Хольцбринков влезло и туда: радовались новым надцарствам, просеивали кладограммы неизвестных видов — новые микроорганизмы, новые энзимы, выживающие при температурах, убийственных для любой формы жизни. Они каталогизировали механизмы клеток, лениво тикающих на многокилометровой глубине, таких медлительных, что их последнее деление относилось ко временам французской Революции. Они перестраивали редуцентов серы, задыхавшихся в кислороде, приспосабливая их пожирать нефтяные отходы и излечивать новые виды рака. Поговаривали, что половина патентов на археобактерии принадлежит империи Хольцбринков.
Сейчас Патриция Роуэн сидит напротив Якоба и Ютты у них в гостиной и гадает, что еще они могли запатентовать в последние дни на суше.
— Вы, конечно, слышали новости, — говорит она. — Джерри только что подтвердила: Бетагемот добрался до Невозможного озера.
Якоб кивает по-птичьи: не только головой, но и плечами. Но на словах осторожно возражает:
— Я так не думаю. Видел статистику. Слишком соленое. — Он облизывает губы, смотрит в пол. — Бетагемоту такое не нравится.
Ютта успокаивает его, погладив по колену
Он очень дряхл, все его победы в прошлом. Он слишком давно родился, оказался слишком стар для вечной молодости. К тому времени, как стала возможной такая перестройка — удаление всех дефектных нуклеотидных пар, усиление всех теломер — его тело уже износилось от полувекового использования. Вступив в игру так поздно, мало что можно исправить.