и бесполезным мерам самозащиты, о которых постоянно говорили общественные службы.
Она покачала головой.
— Сожалею. Но он при смерти.
Они не отводили от нее глаз, полных отчаянной надежды, граничащей с безумием.
— Я могу убить его ради вас, — прошептала она. — Могу кремировать. Это все, что я могу сделать.
Они не сдвинулись с места.
«О Дейв. Благодарю Господа, что ты умер не дойдя до такого…»
— Вы понимаете меня? — спросила Уэллетт. — Я не могу его спасти.
В этом случае не было ничего нового. Когда дело касалось Бетагемота, Така не могла спасти никого.
Хотя нет, могла, конечно. Если бы решила покончить жизнь самоубийством.
Защита от Бетагемота сводилась к скрупулезному выполнению серии болезненных генетических модификаций, линия сборки занимала несколько дней, — но технических причин, почему нельзя весь комплекс упаковать в передвижную установку и не отправить в поле, не было. Не так давно несколько человек так и поступили. Их разорвала на куски толпа людей, слишком отчаявшихся, чтобы ждать своей очереди; не верящих, что предложение превысит спрос, стоит только немного потерпеть.
Теперь медицинские центры, где могли по-настоящему излечить Бетагемот, превратились в крепости, которые могли противостоять отчаянию толпы и заставляли людей терпеливо ждать. А в стороне от этих эпицентров Така Уэллетт и ей подобные могли находиться среди больных, не опасаясь заразиться; но предложить кому-то реальное лечение в такой глуши означало смертный приговор. Самое большее, что Така могла сделать, это провести быструю, грязную, сделанную на скорую руку ретровирусную корректировку, которая давала некоторым шанс дождаться настоящего лечения. Така могла рискнуть, но максимум замедлить процесс умирания.
Она не жаловалась. Она понимала, что в более спокойные и благоприятные времена ей могли и этого не доверить. Но это едва ли придавало ей какую-либо исключительность: пятьдесят процентов всего медицинского персонала закончили университеты с баллами, поместившими их в нижнюю половину своего класса. Но сейчас это не имело такого значения, как раньше.
Но даже сейчас иерархия существовала. Плющевики[21], нобелевские лауреаты, Моцарты от биологии — все они уже давно взошли на небеса, взлетев на крыльях УЛН, и теперь работали вдали от всех, в комфорте, пользуясь самыми передовыми технологиями, готовые спасти то, что осталось от мира.
Уровнем ниже располагались «беты»: основательные, надежные «шинковалыцики» генов, гель-жокеи. Здесь не держали победителей, но за ними не тянулась история исков о некомпетентности. Эти люди трудились в замках, которые выросли вокруг каждого источника надежды на спасение, расположенных вдоль фронта борьбы с Бетагемотом. Линия генетической сборки, извиваясь, проходила через все эти фортификации, подобно какому-то извращенному пищеварительному тракту. Больных и умирающих заглатывали на одном конце, и они проходили через петли и кольца, где от них отщипывали кусочки, кололи, травили полной противоположностью пищеварительных ферментов: генами и химикалиями, которые пропитывали разжижающуюся плоть, чтобы сделать ее вновь целой.
Прохождение через кишки спасения было делом нелегким: восемь дней с момента приема внутрь до дефекации. Линия вышла длинной, но не широкой: экономию на масштабах трудно реализовать в условиях посткорпоративного общества. Лишь очень малую часть зараженных можно было иммунизировать. Жизнь этих немногочисленных счастливчиков полностью зависела от надежных, ничем не примечательных рабочих пчел второго уровня.
А еще была Така Уэллетт, которая уже едва помнила, когда входила в их рой. Если бы не тот злосчастный, беспечно выполненный раздел протокола деконтаминации, она сейчас все еще работала бы на генетической сборке в Бостоне. Если бы не эта незначительная оплошность, Дейв и Крис могли бы остаться в живых. Но кто мог знать наверняка? Остались только сомнения и бесконечные «что, если». А еще угасающие воспоминания о другой жизни, жизни врача-эндокринолога, жены и матери.
Сейчас она была просто пехотинцем, патрулирующим отдаленные места в подержанной передвижной клинике и дешевыми, просроченными чудесами. Ей уже не платили много месяцев, но это ее не трогало: полный пансион предоставили ей даром, да и в Бостоне ее никто не ждет с распростертыми объятиями: она, может, и обладает иммунитетом к Бетагемоту, но вполне способна стать переносчиком заразы. Но и это ее тоже не волновало. Работа занимала все время. Она сохраняла Таке жизнь.
В конце концов еще дышащий труп молча сошел с дистанции. Пришедшие ему на смену соперники уже не так страшно тыкали Уэллетт носом в бесплодность ее работы. Последние несколько часов она обрабатывала, в основном, опухоли, а не жертв болезни. Странно, конечно, на таком-то расстоянии от ПМЗ. Но раковые опухоли можно было вырезать. Простое дело, задача для дронов. Такие операции она проводила блестяще.
В общем, так Уэллетт и сидела, раздавала мультикиназные ингибиторы ангиогенеза[22] и ретровирусы на фоне увядающего, болезненного пейзажа, где сама ДНК была на пути к исчезновению. Если приглядеться, кое-где до сих пор виднелась зелень. Весна, в конце концов. Зимой Бетагемот обычно слегка отступал, давая старожилам шанс каждый новый год цвести и расти, а, когда приходило тепло, наноб возвращался и душил конкурентов на корню. А штат Мэн находился от первоначального тихоокеанского заражения очень далеко, дальше уже приходилось мочить ноги, а также обзавестись кораблем и приличным шифратором, чтобы сбросить ракеты со следа.
Сейчас, правда, под обстрел евроафриканцев можно было попасть и на суше. Когда-то они стреляли только по объектам, пытавшимся пересечь Атлантический океан; но после Пасхи нанесли несколько ракетных ударов и по континенту: похоже, там у кого-то сильно чесались руки по поводу более эффективных мер сдерживания. Удивительно, что песок на всем побережье еще не превратился в стекло. Если верить официальным сообщениям, оборонительные сооружения Северной Америки пока отражали самые худшие атаки. Тем не менее, защита долго не продержится.
Россини уступил место Генделю. Очередь к Таке увеличивалась. На место каждого принятого ею пациента приходили еще двое. Пока беспокоиться не о чем: существовала критическая масса, некий порог личной ответственности, до которого толпа никогда не выходила из-под контроля. А сегодня клиенты выглядели так, что, даже если спровоцировать, сил на погром у них просто не хватило бы. По крайней мере фармы перестали требовать деньги за лекарства, которые она применяла и раздавала больным. Конечно же, они этого не хотели: эй, неужто кто-то думает, что исследования и разработка всех этих чудодейственных эликсиров ничего не стоит? Просто у них не осталось выбора. Даже немногочисленная толпа может натворить немало бед, если требуешь платить вперед.
Предплечье величиной со ствол дерева, обезображенное привычными хворями: лепрозный серебристый оттенок первой стадии Бетагемота, редкие меланомы и…
«Секунду. А вот это странно». Припухлость и краснота походят на инфекцию от укуса насекомого, но вот ранка…
Така посмотрела в лицо пациенту. Мужчина с грубой кожей примерно пятидесяти лет взглянул на нее в ответ: белки его глаз усеивали кровавые точки лопнувших капилляров. На мгновение Уэллетт показалось, что он своей тушей заслонил свет, но нет… это незаметно подкрались сумерки, пока она была занята с предыдущими пациентами.
— Кто вас покусал? — спросила Така.
— Клоп какой-то. — Он покачал головой. — На прошлой неделе, кажется. Чешется страшно.
— Но тут четыре отверстия
Два укуса? Две пары мандибул у одного клопа?
— У него еще десять ног было. Очень странная хрень. Я их уже видел тут несколько раз. Правда, раньше меня не кусали. — Он неожиданно взволнованно прищурил свои красные глаза. — А что, оно ядовитое?
— Похоже, нет. — Така ощупала опухоль. Пациент поморщился, но что бы его ни покусало, после себя оно, кажется, ничего не оставило. — Ничего серьезного, если, конечно, вас покусали именно на прошлой неделе. Я могу дать вам что-нибудь против инфекции. Это в общем-то мелочь, если сравнивать…
— Да, — ответил пациент.
Она нанесла на опухоль немного антибиотика.
— Я могу сделать укол антигистамина, — сказала она, словно извиняясь, — но боюсь, эффект от него будет непродолжительным. Если потом вас станет донимать зуд, пописайте на опухоль.
— Что сделать? Пописать?
— Моча наружно ослабляет зуд, — объяснила Така. Она протянула ему заряженную кювету; мужчина, как обычно, пожертвовал свою кровь. — Теперь, если вы просто…
— Я знаю, что надо делать.
От одной стороны лазарета до другой шел тоннель: слегка сплющенный цилиндр, в котором мог поместиться человек, он походил на пару ртов, расположенных на разных концах, соединенных горлом с датчиками внутри. Из ближайшей пасти торчала койка, напоминающая распухший прямоугольный язык. Пациент улегся на него, фургон слегка накренился под его весом. С электрическим жужжанием кровать втянулась внутрь. Медленно и плавно человек скрылся в одном отверстии и показался из другого. Ему повезло больше, чем некоторым. Иногда больных втягивало в тоннель, но наружу они так и не показывались. Труба служила еще и крематорием.
Така одним глазом следила за показаниями томографа, другим — за анализом крови. Время от времени она с беспокойством переводила взгляд на растущую очередь больных.
— Ну как? — донесся с другого конца фургона голос мужчины.
Судя по всему, она его уже осматривала. Вторичные модификации уже принялись за его клетки.
Но первую фазу Бетагемота не остановили.
— Очевидно, о меланомах вы знаете, — сказала она, когда он вышел из-за угла. Она достала из шкафа ингибитор длительного действия и зарядила его в инжектор. — Это замедлит рост опухолей на вашей коже, а также других внутренних новообразований, о которых вы еще не знаете. Я так понимаю, вы недавно были в анклаве или в ПМЗ?