Двух приятелей, едва не ставших его свояками, графа Брунсвика и Глейхенштейна, судьба удалила навсегда из Вены; со Стефаном Брейнингом и с доктором Мальфати («хитрым итальянцем») он рассорился; Рис переселился в Лондон, князей Лихновского и Лобковича уже не было в живых. Доктор Вегелер давно уже не приезжал в Вену; композитор изредка посылает ему подарки вроде богемских изделий или портрета своего (работы Летрона) и дает о себе краткие вести.
К Вегелеру.
Вена, 29 сентября 1816 г.
Пользуюсь случаем через И. Зимрока напомнить тебе о себе; надеюсь, ты получил мою гравюру и стакан богемского хрусталя. Если попаду в Богемию еще раз, то привезу тебе еще что-нибудь в этом же роде. Прощай. Ты муж, отец; я – тоже, но без жены. Кланяюсь всем твоим – нашим.
Цмескаль стал болеть; подагра и другие болезни держали его подолгу в постели; графиня Эрдеди жила в своем имении, Иедлерзее, откуда осаждала своего друга приглашениями; летом 1817 года он посылает ей краткий о себе доклад, в котором бранит доктора Мальфати, того самого «хитрого итальянца», который не забыл оскорбительного обращения с ним пациента и через десять лет едва согласился уступить настойчивым просьбам умиравшего Бетховена навестить его.
К графине Эрдеди.
Уважаемая, страждущая подруга моя! Достойнейшая графиня! Занятия мои складываются так бестолково, у меня столько забот и к тому же, с 6 октября 1816 года, я непрерывно болен; с 15 октября у меня сильный катар, пришлось долго пролежать в постели, и много месяцев прошло, пока мне разрешили выходить из дома. Последствия болезни до сих пор преследуют меня. Я менял врачей, так как мой врач, хитрый итальянец, руководился различными посторонними соображениями, был далеко не честен и не умен. Так было в апреле 1817 г. С 15 апреля до 4 мая я должен был принимать ежедневно по 6 порошков и по 6 чашек чаю. Так продолжалось до 4 мая. Потом мне дали другие порошки, которые должен был я принимать тоже по 6 раз в день. Вместе с тем должен был натирать себя три раза в день летучею мазью и, наконец, приехал сюда, чтобы брать ванны. Вчера мне предписали новое лекарство, какую-то микстуру по 12 ложек в день. Со дня на день жду конца всем этим мучениям; хотя мне немного лучше, но, кажется, пройдет много времени, пока я совершенно поправлюсь.
Можете себе представить, как все это действует на меня! Слух мой стал еще хуже, и если прежде я не был способен заботиться о себе, то теперь, заботы возросли благодаря присутствию сына моего брата. Здесь у меня нет даже порядочной квартиры. Так как мне трудно самому заботиться о себе, постоянно обращаюсь то к одному, то к другому, и все недовольны мною, и я же служу добычей негодяев. Тысячу раз, милая, уважаемая подруга, вспоминал я вас, вспоминаю и теперь, но собственное горе придавило меня. К. передал мне письмо Линке, он у Шваба; я ему недавно писал, прося сообщить, что может стоить поездка к вам? Но не получил ответа. Так как у моего племянника каникулы с конца августа до конца октября, то я мог бы, если буду здоров, приехать к вам.
У нас, конечно, не было бы недостатка в помещении для занятий и в других удобствах жизни, и если бы я пожил немного между старыми друзьями, оставшимися у меня, несмотря на всю эту чертовщину, то, может быть, здоровье и веселое настроение мои вновь вернулись бы. Линке должен написать мне, как мне совершить это путешествие подешевле; к сожалению, мои расходы так велики, а благодаря болезни, которая мешает мне писать, доходы мои очень малы; а того маленького капитала, который имеется у меня, благодаря моему покойному брату, я не смею трогать; так как жалованье мое становится все меньше и вскоре превратится в ничто, то я должен беречь капитал. Пишу вам откровенно, дражайшая графиня, чтобы вы поняли, что, несмотря на все, я, конечно, ничего от вас не приму; все дело только в том, чтобы с наименьшими расходами доехать до вас. Теперь все умы так настроены, и нечему удивляться подруге моей.
Надеюсь, здоровье ваше лучше, чем я слышал об этом раньше. Да хранит Небо вас для детей ваших! Вы заслуживаете совершенного здоровья хотя бы только ради ваших близких. Прощайте, добрейшая, глубокоуважаемая графиня; с нетерпением ждет известий о вас
ваш истинный друг Бетховен.
На смену прежним друзьям появились новые, но старых, испытанных, разделявших горе и радость лучших дней они заменить не могли.
В 1814 году из Меде (близ Нейштадта, в округе Ольмюца) приехал в Вену сын кантора, Антон Шиндлер, для изучения юридических наук и занятии музыкой. Вскоре по приезде молодой человек, вместе с некоторыми другими студентами, был арестован; полиция, принявшая его за карбонария, убедившись в недостаточности улик, освободила его, а Бетховен, не раз громко бранивший полицию за ее ошибки, грубость и произвол, узнав о приключении юного скрипача, которого он уже встречал в обществе музыкантов, просил его рассказать подробно о своем аресте. В ресторане «Цветущая ветвь», где часто композитор проводил вечера среди приятелей, где посетители слушали его либеральные речи и где его памятные книжки испещрялись новыми линиями и точками, Шиндлер стал появляться все чаще, и все чаще стал Бетховен возлагать на него различные поручения.
Будущий биограф великого музыканта до последнего дня его жизни был неразлучен с ним. Установившиеся между ними отношения дали право ему напечатать на своей визитной карточке «друг Бетховена», что вызвало сенсацию среди музыкантов, когда в 1840 году он приехал в Париж, где собрал обстоятельные сведения об успехе произведении Бетховена и вообще об отношениях к нему публики, критики и артистов. Этот громкий титул стоил Шиндлеру немало хлопот и неприятностей; велико было терпение и добродушие того, кто около десяти лет переносил безропотно грубые, порой оскорбительные выходки старого музыканта.
Непрерывно возраставшая глухота делала композитора все более нелюдимым и менее склонным к заключению новых уз дружбы, поэтому отсутствие старых друзей ощущалось им глубже; из представительниц прекрасного пола более верными и близкими ему остались Штрейхер, разделявшая его заботы по хозяйству, и Эртманн, игра которой на рояле доставляла ему высшее наслаждение.
Баронесса Эртманн, урожденная Грауман, в совершенстве играла произведения Бетховена, за что ей посвящена соната ор. 101, часто исполнявшаяся ей у Черни; ее муж служил в полку, находившемся в С.-Пельтене, в 60 верстах от Вены. Отсылая ей вышедший из печати экземпляр сонаты ор. 101 для «Hammerclavier», автор пишет:
К баронессе Доротее фон Эртман
23 февр. 1817 г.
Уважаемая и любезная Доротея-Цецилия!
Вы много раз отворачивались от меня; вероятно, я казался вам противным. Все зависело от обстоятельств, особенно в прежние времена, когда мои произведения менее нравились всем, чем теперь. Вы слышали о приемах непризнанных апостолов, прибегавших к содействию иных средств, а не евангелия; я не хотел бы быть причислен к ним. Примите же то, что давно вам предназначалось, и что послужит доказательством моего уважения к вам и вашему таланту. Я не мог слышать вашу игру недавно у Ч., потому что вновь подвергся приступам болезни, которая, кажется, собирается оставить меня в покое.
Надеюсь вскоре услышать о вас. Каково в С.-Пельтене и помните ли еще вашего поклонника и друга
Л. ван Бетховена. Всего лучшего вашему уважаемому мужу и супругу.
Вскоре после того, узнав о смерти нежно любимого сына баронессы, Бетховен явился к ней и, не будучи в состоянии словами выразить свое сочувствие материнскому горю, сел за рояль; грустные, мрачные звуки adagio передали ей то, что испытывал композитор. Окончив импровизацию, со слезами на глазах, он поцеловал руку г-жи Эртманн и ушел, не произнеся ни слова.
В таком состоянии Бетховен записал на страницах своей памятной книжки:
«О Боже! Мое убежище, моя ограда, моя охрана! Ты читаешь в глубине души моей, ты знаешь страдания, испытываемые мною, когда я причиняю зло тем, кто хочет отнять у меня Карла, мое сокровище! Выслушай меня, существо, которого я не умею назвать; услышь горячую молитву несчастнейшего из смертных, самого обездоленного из твоих творений».
Эти строки вписаны в 1818 году; тогда же написано adagio сонаты ор. 106, где те же слова звучат еще смелее, внушительнее, те же чувства выражены еще сильнее, неотразимее.
Глава XIII1818–1819
Племянник Карл. – Пансионы дель Рио, Кудлиха и Блехлингера. – Процесс с матерью Карла. – Эрцгерцог Рудольф. – Поклонники и посетители Бетховена. – Художники, поэты, композиторы и издатели.
В сношениях с матерью Карла композитор был упрям и непреклонен, но, не теряя надежды совершенно избавиться от ее участия в деле опеки, делал уступки ее затеям, когда они не вызывали ущерба наследственным правам мальчика и упрощали денежные расчеты с его матерью; так, например, в письме к ней он выражает согласие на продажу дома, что должно было принести выгоду вдове, но обусловливает гарантию причитающихся Карлу 7000 флоринов.
К г-же Иоганне ван Бетховен.
Что касается меня, то даю вам свое полное согласие включить 7000 фл., причитающихся вашему сыну, в стоимость продаваемого вами дома. Нам нужно только заявить об этом согласии почтенному окружному суду, т. е. что мы дадим теперешнему покупателю полное ручательство в том, что в течение 3 или 4 лет не станем взыскивать капитала в 7000 фл.
Я в этом не вижу ничего дурного или убыточного для вашего сына Карла и потому ничуть не сомневаюсь в том, что почтенный высокий опекунский совет разрешит вам это.
Словом, я ничего не имею против этого; надеюсь и желаю, чтобы высокий опекунский совет разделил мой взгляд на это.
Людвиг ван Бетховен, опекун моего племянника. Карла ван Бетховена.
Вена 29 марта 1818 г.
Чем более подрастал племянник, тем более проявлял свой злой нрав, лживость, распущенность, бездарность, порочные наклонности, порой возмущавшие даже композитора, все еще желавшего видеть в нем благонравного и талантливого юношу. В конце 1818 года он даже сбежал от дяди на несколько дней и скрывался где-то, объясняя такой поступок впоследствии тем, что дядя наказывал его, а раз даже пригрозил удавить его. Исчезновение Карла поразило композитора; взволнованный он прибежал к дель Рио и все повторял: