Артистический успех, как мы видим из рассказов очевидцев, был блестящий; в том же убеждают отзывы прессы.
«Гений Бетховена, – писал Канне, – предстал пред нами в исполински величавых произведениях во всей свежести и оригинальности; его богатая, могучая фантазия свободно парит в подвластной ей сфере звуков» и т. п… «Не могут современники великого маэстро равнодушно относиться к тому, что исполнение его великих произведений не приносит ему выгоды. Ввиду этого следует ожидать повторения концерта».
«Какими словами, – восклицает критик в А. М. Z., – какими выражениями описать читателям впечатление, производимое этими могучими творениями?!.. Несмотря на некоторые недостатки исполнения, впечатление было сильное, прекрасное… Эта минута останется у меня незабвенной… Финал симфонии – non plus ultra!.. У всех одно желание, одна просьба – скорее повторить эти чудные творения».
«Это было настоящее торжество для многочисленных друзей Бетховена, – писал Зейфрид, не принадлежавший к числу друзей и его безусловных поклонников, в журнале Sammler, – величественное и в то же время грустное впечатление произвело появление маэстро среди артистов, исполнявших его великие произведения. Голова его, преждевременно убеленная сединою, и юношеский огонь, мощь его творений, невольно напоминали вулкан, вершина которого покрыта снегом, а внутри бушует вечное пламя… С Бетховеном угаснет не только величайший современный музыкант, но также истинное искусство вообще… Очевидно, все хотели послушать лебединую песню его… С нетерпением ждем второго концерта».
Так приветствовали все газеты первое исполнение 9-й симфонии и последнее появление ее автора перед публикой, а в то же время племянник писал в тетради:
«Если бы ты только слышал, что говорят. Куда бы ты ни пришел, все твердят: вот он, вот великий гений!»
– А испытал ли ты, слушая мои произведения, то же, что и другие? – спрашивает дядя, в минуту умиления считающий его способным постичь красоты 9-й симфонии.
– Конечно, – отвечает хитрый и дерзкий юноша, – и гораздо глубже.
Но маэстро все же безутешен, и Шиндлер замечает ему:
– Сегодня вы опять в скверном настроении… Прошу быть веселее или я уйду… – Если вы будете расспрашивать всех и слушать всех, то ничего путного не выйдет. Прощайте!
Композитор, искавший причину малого сбора в какой-либо случайности, в поздней публикации или в обмане кассира, не забыл проявить свою благодарность друзьям за их хлопоты и пригласил обедать в Пратер, в ресторан «Wilder Mann», Умлауфа и милорда Фальстафа, т. е. Шупанцига. Шиндлер, которому поручено было заказать обед и передать приглашение, пишет в тетради:
«Завтра найдем Милорда и Умлауфа и всеподданнейше доставим туда указ вашего величества», а его величество, читая эти слова, весь кипел негодованием, весь сгорал страстью сорвать на ком-нибудь эту злобу.
– Он появился, – говорит Шиндлер, – в сопровождении племянника, с мрачным лицом, вел себя холодно, говорил колкости. Мы ждали взрыва. И действительно: лишь только мы разместились, он навел разговор на сбор с концерта и прямо выпалил, что его обманули Дюпор и Шиндлер. Присутствующие старались доказать ему, что он заблуждается, что касса находилась в общественном месте и в ней присутствовал свой контролер, а потому нельзя было скрыть поступлений, но Бетховен продолжал настаивать, уверяя, что узнал об этом из верных источников. Я не в силах был дольше переносить оскорбления и поспешил удалиться вместе с Умлауфом, а Шупанциг, выдержав еще несколько залпов по своей объемистой особе, вскоре последовал за нами. Мы отправились обедать в Goldenes Lamm, что в Леопольдштадте, а рассвирепевший маэстро остался изливать свой гнев на кельнеров, на окружающие деревья и, в наказание за свое поведение, принужден был уничтожить, вдвоем с племянником, весь роскошный обед.
Однако разрыв с другом и негодование Бетховена были непродолжительны. Спустя несколько дней он уже пишет любезное письмо, как бы извиняясь в своем поступке.
К Шиндлеру.
Я вас не обвиняю ни в чем относительно концерта, но неразумие и своеволие испортили кое-что; впрочем, я всегда испытываю по отношению к вам какое-то опасение, точно вы должны принести мне большое несчастье. Закрытая плотина иногда прорывается внезапно; в тот день в Пратере мне показалось, что вы несколько раз сильно задели меня. Вообще, за оказываемые мне услуги, я лучше постараюсь вознаграждать вас почаще мелкими подарками, но не столом, так как меня слишком раздражает ваша манера при одном виде невеселого лица изрекать приговор: «сегодня опять скверная погода». Ведь при вашей заурядности как же вам постичь незаурядное?!!! Словом я слишком дорожу своею свободою; постараюсь иногда приглашать вас, но не могу этого делать постоянно, так как это нарушит весь мой строй.
Дюпор согласился на устройство концерта в будущий вторник, но в казенном зале, которым я мог бы воспользоваться завтра вечером, опять нет певцов. Он опять сослался на полицию, а потому пойдите, пожалуйста, с запиской туда и узнайте, не будет ли она иметь чего-нибудь против 2-го раза. Ни за что не хочу даром пользоваться вашими услугами, да и не стану. Что касается дружбы с вами, то это вопрос трудный; своего счастья я вам не доверил бы ни в каком случае, так как вы легковерны и своевольны; я уже давно узнал вас с невыгодной стороны, как и другие. Признаюсь, добросовестность моя не допускает, чтобы я отвечал на ваши услуги только дружбою, а потому охотно готов быть вам полезным.
Б.
Спустя еще несколько дней Дюпор, не забыв энтузиазма публики и всеобщего желания вновь прослушать концерт, предложил композитору 500 фл. гарантии и взялся устроить, несмотря на предсказание Шика о пустом зале, второй такой же концерт 23 мая в зале Редута. В этих новых хлопотах опять главным деятелем был Шиндлер. При его содействии была составлена программа, являвшаяся как бы уступкой модным вкусам публики: из мессы оставлена только одна часть Kyrie; оставлены, конечно, симфония и увертюра, а затем поставлены излюбленные бравурные итальянские арии Россини и Меркаданте, ничуть не гармонирующие с остальными номерами. Включен был также терцет Empi tremate (вокальное трио ор. 116), исполнявшийся уже в 1814 году, но выданный Дюпором за новинку.
«Пожалуй, – пишет в тетради племянник, – Россини станет с гордостью рассказывать, что ты прибегаешь в своем концерте к помощи его арий». А Шиндлер там же обращается к Бетховену в день концерта:
«Умлауф и Шупанциг просят вас поторопиться, иначе им придется начать без вас. Разве вы не возьмете треуголку… Я буду все время при вас… Ну, да, да, только скорее…»
Был прекрасный воскресный майский день. Толпа, однажды уже удовлетворенная видом старого музыканта в театральном зале, предпочла теперь иные развлечения. Цены на места были невысокие, например: «1 флорин за вход в зал и 2 флорина в галерею», как значится в афише, хранящейся в Берлинской королевской библиотеке; тем не менее зал редута был наполовину пуст. Композитором овладели не разочарование и горе, а гнев и негодование; он шумел, кричал в прихожей, потом на улице, едва удалось племяннику довести его до дома и немного успокоить. Сбор не покрыл даже расходов, и автор не принял бы гарантированного гонорара, если бы друзья не принудили его.
«Кто из присутствовавших в этих двух концертах, – писал Канне после 23 мая, – не был поражен видом маэстро, стоявшего рядом с капельмейстером Умлауфом, следившего за партитурою и вдвойне переживавшего каждую мелочь исполнения… Знаменитый Бетховен может отнести дни эти к самым лучшим в своей жизни, так как энтузиазм слушателей, по окончании каждого номера, достигал наивысшей степени. В произведениях его не только выражается истинный дух искусства во всей красоте своей, но также дух времени, породивший их…» В этой статье Канне знакомит читателей с деталями мессы и симфонии, с этой целью предварительно навещает автора:
«Позвольте заглянуть в партитуры, – просил он автора в разговорной тетради, – чтобы составить разумную рецензию».
О, какой большой шаг сделало бы искусство, как поднялся бы уровень музыкального развития публики, если бы только хоть половина рецензентов следовала этому разумному приему и основывала свое суждение на предварительном знакомстве с партитурой!..
В то же время, после второго концерта, лейпцигская А. М. Z. писала о 9-й симфонии:
«Бетховен создал ее во время отсутствия своего гения; в погоне за внешними комбинациями маэстро сбился с истинного пути; финал – самая слабая часть; впрочем, Бетховен, подобно Генделю, велик даже в своих заблуждениях».
На протяжении почти ста лет и в наши дни отзывы критики о 9-й симфонии так же противоречивы, как и в год ее появления; в пределах немецких стран редко раздаются дерзкие голоса специалистов, не признающих ее первенствующего положения в ряду творений Бетховена и во всей симфонической музыке; при всей интенсивности чувства справедливости, отличающей немца от культурных соседей, он тем не менее настолько фанатичен в отношении к своему искусству, что готов ломать копья в защиту таких творений, в безупречность которых сам не питает веры.
Во Франции галантным апологетом «симфонии с хором» был Гуно, поместивший в своих «Мемуарах» десятки малоубедительных комплиментов. «Прослушав, – говорит он, – впервые 6 и 9 симфонии Бетховена под управлением Хабенека, моя склонность к музыке обратилась в какое-то напряженное стремление; помню, что, рисуя себе гордый, смелый образ этого гиганта-гения, единственного в своем роде, оба эти произведения вызвали во мне инстинктивное сознание общности их во многих отношениях с “Дон-Жуаном” Моцарта; что-то подсказывало мне, что эти два великих гения, столь несходных между собою, имели общую отчизну и верили в один догмат».
Современник автора «Фауста», основатель симфонических Concerts d’Harcourt в Париже и один из лучших французских дирижеров, не разделяет этого восторга и резко осуждает – horribile distu – «симфоническое попурри», не находя в нем единства, внутренней связи частей. A propos, другой не менее известный парижский дирижер, Ламуре, вздумал исполнить в 1889 г. эту симфонию, заменив везде слово радость словом свобода, но упреки прессы заставили его восстановить текст Шиллера – Бетховена; иные французские celebrites (Берлиоз, Фетис и др.), сообразуясь с музыкальным развитием парижан и в угоду им, пошли еще дальше, переделывая и исправляя не текст, а композицию, не только девятую, но и многие другие симфонии Бетховена.