«Дорогой маэстро, подумайте о будущем. Что будет с вами, если не прекратите ночной работы? Ведь этого прежде не бывало!» Но все прежние свои работы он считает лишь прелюдией к этому замыслу; мистицизм, видимо, овладевает им, стремление создать нечто аналогичное второй части «Фауста» Гете преследует его. Попутно он не отказывается от мысли писать оперу и, вероятно, на письмо его, Дюпор отвечает 24 апреля 1824 г.:
«Барбайа просит передать вам, что ему будет очень лестно получить новую оперу вашего сочинения, и что он ответит вам относительно срока и гонорара, лишь только выяснится участь его антрепризы с 1 декабря 1824 г.».
Осенью же брат Иоганн вписывает в разговорную тетрадь:
«Дюпор шлет поклон и просит безотлагательно заняться оперою, так как театр остался за ним; он прибавил, что сюжет Мелузины вполне подходящий».
В имении своем, в Гнейксендорфе, Иоганн имел дом в пять комнат, больших, высоких, хорошо обставленных; вокруг расстилалась живописная местность с минеральным источником, с купальней. Туда-то зазывал он в 1824 году брата, уверяя его, что жена будет вести себя скромно, заниматься лишь хозяйством, чинить белье, штопать носки; но композитор предпочел близости противной невестки домик под № 43 в предместье Пенцинг, нанятый за 180 фл. на все лето и соблазнивший его своей уединенностью, необходимой для усиленной работы над начатыми квартетами и для интимных бесед с племянником – студентом второго семестра. Но лишь только он переехал сюда, как публика, недавно начитавшаяся панегириков великому Бетховену в газетах, поместивших даже его портреты, стала осаждать композитора с гораздо большим рвением, нежели в мае, в дни двух его концертов.
«Каждый извозчик, – рассказывает Мальфати-Роренбах, – знал его; встречные почтительно сторонились, когда он гулял с записной книжкой и карандашом, с высоко поднятой головой, или в часы бесцельных блужданий, с лорнеткой в руке. За мостом через речку, пробегавшую под окнами его, прохожие останавливались и назойливо заглядывали в комнаты…» Это любопытство заставило композитора вместо целого лета провести здесь лишь шесть недель и перевезти все свои пожитки, включительно с роялем Бредвуда, в Баден.
«В последние годы жизни Бетховена, – рассказывает Браун Браунталь, – не раз встречал я его в зимние вечера в одном маленьком ресторане… Он был среднего роста, очень плотного сложения; грива седых волос напоминала львиную голову. Он входил неуверенной поступью, точно во сне, обводил всех проницательным взглядом своих умных глаз. Затем садился за стакан пива, курил длинную трубку и закрывал глаза. Если кто-нибудь из знакомых заговаривал с ним или, вернее, кричал над его ухом, то он открывал глаза, как испуганный орел, грустно улыбался и подавал тетрадь с карандашом. Иногда он вынимал из бокового кармана более толстую тетрадь и писал что-то с полузакрытыми глазами… “Он сочиняет”, – сказал мне однажды, указывая на него, знаменитый Шуберт».
Композитора часто сопровождал молодой человек, новый приятель, после некоторых стараний добившийся доверия и даже дружественного отношения композитора; то был Карл Хольц, чиновник казначейства с 50 фл. жалованья в месяц. В разговорной тетради он дал о себе несколько сведений:
«Работаю я там, собственно, 1 час, остальное время сижу без дела, но должен находиться там… Милейший! Приглашаю себя к вам послезавтра, это день моего рождения, мне минет 27 лет…» Шиндлер, недолюбливавший его, рассказывает, что это был самый просвещенный из приятелей композитора, человек с классическим образованием; его быстрое и четкое письмо способствовало удобному ведению беседы. Наделенный быстрой сообразительностью и острым умом, он представлял собой типичного венца со всеми его достоинствами и недостатками. Самоуверенный, ничем не стесняющийся, радушный, всегда веселый и услужливый, он был желанным посетителем старого и глухого мизантропа, называвшего его Мефистофелем; он вносил оживление и разнообразие в жизнь композитора, он был даже посвящен во все его музыкальные замыслы, чем вызывал зависть и досаду некоторых других приятелей, служивших нередко жертвой его остроумия. Ухаживание Хольца вызывало в Бетховене еще более раздражения, недоверия и ребяческих капризов; он превращался в какого-то султана. Этот друг – Ttinkulo – имел такое влияние на Бетховена, что тот стал изменять даже своим старым привычкам, стал ходить с ним в совершенно незнакомые ему общественные места, в трактиры, пивные, в музыкальные магазины, которым покровительствовал Хольц… Молодой человек старался показать всем, что столь недоступный для всех маэстро покоряется его воле, и он действительно имел над ним невероятную власть.
Племянник Карл пишет о нем в тетради: «Ты приглашаешь Хольца к обеду 365 раз в году, а если не зовешь, то он сам напрашивается… Он не разборчив в одежде, а в особенности в еде и питье… Его насмешки очень язвительны… Он напоминает собаку; в исключительных случаях, в порыве восторга, можно таким образом выражать свое поклонение, но у него это – подлизывание. Здесь он очень развязен, потому что в другом месте, вероятно, ему приходится быть скромнее».
Там же Шиндлер дает такую характеристику нового приятеля: «Разные проделки Хольца огорчают меня, а потому я прихожу сюда так редко. Здесь творятся вещи недостойные вас, а сожалеете вы о них слишком поздно… К чему вам мои советы… Болтовня Хольца… Все это отталкивает Карла и вашего брата… Такого же мнения Брейнинг и Бернард… Им бывает стыдно после посещения вашего дома». Шупанциг также дает несколько штрихов: «Не могу похвалить нравственности Хольца, я достаточно опытен и знаю проделки таких молодых людей, их ожидают всяческие неприятности». Там же однажды Канне задает вопрос: «Где же Хольц, твой истинный поклонник?»
И этот ловкий дилетант, будущий руководитель «Духовными концертами» (преемник Гебауера), сумел стать не только постоянным спутником великого композитора, не только охранял его кассу, не только покупал ему посуду и исполнял множество поручений беспомощного старика, но своими взглядами на искусство, своим отношением к творчеству Бетховена сумел вызвать доверие в той области, куда допускались лишь прежние самофракийцы, феаки и ближайшие друзья.
В разговорной тетради Хольц оставил, между прочим, такие строки:
«Чистейшее из искусств – музыка… Боюсь жениться, ибо буду тогда недостойным жрецом искусства и не могу служить ему так, как теперь… А ведь только музыка украшает жизнь мою и заключает в себе нечто наиболее ценное… Я не льстец, но уверяю вас, что музыка Бетховена вызывает во мне привязанность к жизни… Штадлер! Грильпарцер говорит, что он умеет лишь ездить верхом на нотах… Мозель – надворный советник комедии и трагедии!.. Дураки!.. Такими лбами можно пробить крепостные ворота… Правда ли, что вы хотели издать мессу в фортепианном переложении какого-то Г. Лахнера? У Хуммеля мало оригинальности, больше изящества, чем истинного искусства… И он не совсем чист… Покойный скрипач Шлезингер совершенно верно говорил: Шпор и Феска только умеют пить пиво, в голове у них никаких идей… Рис снизошел до того, что переложил вариации Майзедера для фортепиано… Жаль, у него большой талант и больше понимания, чем у трех Шпоров… Рис больше портит, чем делает дело… Спонтини сидит дома за стеклянной дверью, увешанный всеми орденами, перед ним лежат золотые перья и самая лучшая бумага, он обмакивает перо в чернила и – кладет на стол, ничто на ум не приходит. Фр. Шуберт обладает замечательной способностью схватывать дух песни. Вы знаете его “Лесного царя”? Он всегда был мистиком… Перед отъездом К. Вебера мы играли у Кастелли, в честь его, ваш первый квартет в Es-dur; adagio показалось ему слишком длинным, он его совсем не понял. Видно, насколько он знаком с музыкой: он слышал его в первый раз… Я сказал: у Бетховена больше чувства и фантазии, чем у вас всех, здесь находящихся и не находящихся. С тех пор и Линке не терпит его; мы не можем простить ему этого… В сочинениях Моцарта я не вижу того чувства и той страсти, которые музыка способна выразить в совершенстве. Моцарт, кажется, согласился бы положить на музыку также статьи из “Венской газеты”. Он гениален, но ничтожен как художник. Он никогда не мог достичь величия Генделя… Хорошо ли играл Моцарт… Впрочем, искусство было тогда в пеленках… Главный недостаток Моцарта – отсутствие определенного характера в оркестровых произведениях; я не нахожу в них определенного душевного настроения, как в ваших композициях… Ваши произведения имеют всегда один определенный, исключительный характер: поэт мог бы написать к каждому из них только по одному стихотворению, тогда как к произведению Моцарта он мог бы написать аналогичных 3–4… Я никому не уступил бы права переписать квартет (ор. 131); вдумываясь в него спокойно, я открываю новые, неведомые миры… Это та же самая оратория Бернарда?.. Мне более нравится идея Куфнера: Пожар Москвы… Гете должен был бы доставить текст… Реквием должен быть написан так, чтобы вызвать самого дьявола из ада… Не собираетесь ли написать квинтет?.. Но человек должен работать для славы, для потомства… В субботу я был у Карла с вашей запиской, это было вечером, и я узнал от прислуги, что Карл ушел рано утром и даже не возвращался к обеду. Хочу с ним сблизиться, расположить его к себе; быть может, тогда мне удастся познакомиться с его образом жизни и предостеречь его от дурного… Кажется, он не пьет. Приглашу его как-нибудь играть в бильярд, чтобы посмотреть: давно ли он уже играет и ловок ли в этом искусстве… Жадность к деньгам он, кажется, наследовал от отца. Это тоже зависит от степени образованности».
Добродушный юморист-литератор Кастелли, часто бывавший в обществе Бетховена и его приятелей, говорит в своих воспоминаниях: «Великий Бетховен всегда охотно встречался со мною. Бывало, как только увидит меня, спрашивает:
– О каких чудовищных глупостях поведаете нам сегодня?
Я передавал ему модные остроты, анекдоты, и он хохотал тем больше, чем они были грубее… Когда появилась в печати моя книжка с 1000 поговорок, то я показал их Бетховену; каждая из них заключалась в двух, немногие – в четырех строках, они ему очень понравились, и он нашел, что они вполне подходят для канонов. Поэтому я велел переплести один экземпляр с приложением страниц нотной бумагой и подарил Бетховену. Вскоре затем он сообщил мне, что уже вписал туда несколько канонов. По смерти его, к великому огорчению, я не нашел этой книжки, которую мечтал хранить как реликвию».