Появление новых друзей не устранило старых, с которыми композитор продолжает поддерживать частые сношения и переписку, причем почти каждая записка содержит в себе шутку, остроту или игру слов (linke – левый).
К виолончелисту Линке.
Дорогой мой левый и правый!
Я много слышал о г-не ф. Боклете, а потому думаю, что самое лучшее было бы просить его оказать вам любезность и играть трио в вашем концерте. Я не знаком с ним, не то обратился бы для вас к г-ну ф. Б. Будьте уверены в моем постоянном желании быть вам полезным.
Ваш друг Бетховен.
К Шиндлеру.
Ждал до половины 2-го, но так как caput confusum не пришел, а я ничего не знаю о предстоящем, да и Карл отправится из университета в Пратер, то я должен уйти, чтобы Карл успел покушать; ему нужно уйти раньше. Меня можно найти в «Дикаре».
К г-ну Шиндлеру, Мэренской башке.
Просим просмотренную копию вместе с оригиналом, каковые сегодня посылаются в Петербург. Прошу вас очень узнать, когда теперь приемные часы у Сметаны, здесь ли он? Мой желудок все еще плох. Дайте знать, придете ли сегодня к обеду?
Vale Б.
Так как сегодня в пятницу моя записка не застала вас, то жду вас завтра, но наверняка к обеду, так как мне негде с вами поговорить. Можете прийти раньше и наслаждаться чистым воздухом; он вам полез.
Второпях, Бетховен.
В дневнике Бетховена за 1824 и 1825 гг. встречаются заметки, указывающие на тот круг идей, который отчасти знаком нам и продолжал служить ему предметом размышлений и проектов; только что поставленная тогда в Вене последняя оратория Генделя «Iephtha» (Иевфай) усиливает в нем поклонение автору, подражание ему, увлечение формами церковной музыки, наконец, склонность к размышлению о религии и философии; тут же встречаем опять намек на стремление писать оперу и ораторию, на планы о поездке, на мечты обеспечить племянника наследством брата Иоганна. Все это набросано в бессвязных фразах:
«Поговорить с Канне относительно оратории… В южную Францию! Туда, туда! Другой слуховой прибор. Christus natus est + canons… Голицыну мессу и симфонию; также квартет в Париж… 4000 фр. за большую оперу в Париж… Если удастся увеличить, то твое состояние обеспечено… Переводы Цицерона, Горация, пира Ксенофонта, бесед Сократа, Аристофана, Еврипида, Иона… История христианства гр. ф. Штольберг… На чужбине ты станешь общительнее, любезнее; там ты помиришься с людьми… Постоянно работая, ты достигнешь там того, чего не даст Вена… Соломенную шляпу… Серебряные перья для путешествующих Plankengasse № 106. Пишут 5 часов без новых чернил, каковые можно иметь там же. Цена 5 фл. к. м…»
В разговорной же тетради того времени вписано рукой племянника:
«Все справляются об опере; говорят, что Бетховен должен написать Дюпору… Издан указ, запрещающий издателям печатать произведения Бетховена без письменного разрешения последнего… Шупанциг сказал дяде, что только он один понимает квартеты… Он просит о квартете, так как объявил о нем и все осаждают его по этому случаю… У тетки новые любовные похождения… Почти все концерты начинаются твоей увертюрой… Говорят, Шиллер тоже пил вино, когда сочинял… Христос восторжествовал над язычеством».
Рукой Иоганна: «Милорд придет переговорить о концерте… Пошли исполнить на рейнских торжествах мессу – на второй день, а в первый день – симфонию и Христа… Твой квартет (ор. 127) так понравился, что публика потребовала повторения менуэта… Постарайся купить себе дом, как сделали Гайдн и Сальери… Купи себе новую шляпу. Все смеются над твоей старой шляпой…»
Рукой Шупанцига: «Ну, как с квартетом?.. Не обращайте на них внимания… Это ослы… Над ними все смеются…»
Весной 1825 года известный романист, драматург и музыкальный критик Людвиг Рельштаб (1709–1860) приехал из Берлина в Вену с рекомендательным письмом от Цельтера к Бетховену и с либретто своего сочинения для оперы, к созданию которой надеялся склонить композитора.
«Сердце сильно билось во мне, – рассказывает он, – когда я отправился к Бетховену, в Кругерштрассе, и подал ему письмо. Приходилось мне бывать у Гете и у Жан Поля, но ничего подобного не испытывал я тогда… Не стану описывать беспорядка, царившего в обстановке. Взор мой прежде всего упал на него. Он сидел в небрежной позе на неоправленной постели… Одной рукой он держал письмо Цельтера, другую ласково протягивал мне с выражением такой доброты и такого страдания, что я смело подошел к нему и горячо выразил ему свою преданность, свое поклонение. Он встал, пожал ее сердечно, по-немецки, и сказал:
– Вы привезли мне добрые вести от Цельтера. Он – достойный покровитель искусства… Я был нездоров, даже очень болен. Вам трудно со мною разговаривать, так как я плохо слышу…
Я сидел около больного страдальца, погруженного в думы. Почти совсем седые волосы в беспорядке покрывали голову его… Выражение лица не имело той суровости и бурной необузданности, которую приписывали ему, желая согласовать внешность его с характером композиций… Цвет лица был темный, желтоватый, нездоровый; нос узкий, острый, рот красиво очерченный, глаза маленькие, светло-серые, выразительные. На лице этом были следы горя, страданий, доброты, но ни разу не промелькнуло на нем выражение суровое или настроение смелого гениального полета его фантазии! Тем не менее он ничуть не утратил таинственной привлекательной силы, которая кроется в чертах великих людей. Печать тяжелых страданий не была следствием временного нездоровья, так как много недель спустя, когда маэстро чувствовал себя лучше, выражение лица оставалось таким же…
Я предложил ему несколько сюжетов для оперы, но, видимо, все они не удовлетворили его; я предложил образцы моих стихотворений и показал их ему… Бетховен ласково и откровенно, ссылаясь на свое нездоровье и слабость, пригласил меня зайти к нему в другой раз… Спустя несколько дней я вновь отправился навестить композитора, но он был болен и не принял меня… Спустя еще две недели, 3 мая 1825 года, я побывал у него.
– Зимою я теперь мало работаю, – сказал он мне в беседе, – я только переписываю партитуры, написанные летом.
– На прошлой неделе я познакомился с вашим братом.
– Ах, мой брат, – недовольным и печальным тоном ответил он, – он много болтает и, вероятно, надоел вам.
– Недавно я слушал ваш квартет (ор. 127), но, хотя исполнение было вполне добросовестное, и я был потрясен до глубины души, тем не менее признаюсь, многого в нем не понял.
Бетховен прочел эти последние строки и молча глядел на меня с искрой радости в потухшем взоре. Он встал, подошел к окну, около которого стоял рояль… Через несколько минут он повернулся ко мне и, видя, что я любуюсь роялем, сказал:
– Чудный инструмент. Я получил его в подарок из Лондона. Прекрасный тон…
С этими словами, продолжая глядеть на меня, он взял аккорд, но какой аккорд! Правой рукой он несколько раз ударил до, ми, соль, а левой – си… Величайший в мире музыкант не слышал диссонанса!»
Перед выездом из Вены Рельштаб получил от композитора записку с напутствием:
К Людвигу Рельштабу.
Ввиду переезда на дачу мне пришлось самому заняться некоторыми делами, а потому ваше посещение, к сожалению, оказалось неудачным. Простите больному другу; так как может быть я вас больше не увижу, то шлю пожелания всякого успеха. Вспоминайте обо мне в ваших поэтических вдохновениях.
Ваш друг Бетховен.
Цельтеру, Смелому защитнику истинного искусства, всякого добра и благополучия!
3 мая 1825 года.
Я поправляюсь, но еще очень слаб. Довольствуйтесь пока этими знаками воспоминания о вашем друге Бетховене.
На дачу композитор переехал 6 мая 1825 года, но ни прогулки по лесам, ни аромат полевых цветов, ни тишина баденской жизни не произвели на него теперь ободряющего действия, как в прежние годы. Страдания в брюшной полости, закончившиеся спустя два года воспалением кишок, все более тревожили и мучили его, вызывая упреки и недовольство доктором Штауденхеймом; еще в апреле он обратился к новому врачу, доктору Браунхоферу, и в точности исполнял его требования: не пить кофе, избегать пряностей и продолжать строгую диету.
Доктору Браунхоферу.
Вена, 18 апреля 1825 г. Уважаемый друг.
Чувствую себя плохо и надеюсь, что не откажете в вашей помощи, испытываю ужасные боли, не можете ли сегодня же навестить меня, очень прошу об этом.
С неослабной благодарностью и глубоким почтением ваш Бетховен.
Через три дня по приезде на дачу он приглашает доктора Браунхофера. Спустя несколько дней новый врач навестил его. Они отправились вместе на прогулку в Елененталь, и здесь, на берегу ручья, произошла между ними письменная беседа, спустя два дня пересланная доктору в виде письма, вероятно, в память прогулки; в письме этом упоминаются две противоположные системы лечения, распространенные тогда в Европе и введенные знаменитыми врачами Джоном Броуном (1735–1788), обогатившим патологию теорией возбуждения (бронианизм), и Максом Штоллем (1742–1787), известным в патологической анатомии своими исследованиями чахотки и лихорадки.
К проф. др. Браунхоферу.
Баден, 13 мая 1825 г. Уважаемый друг!
Д-р: Как поживаете, пациент?
Пац.: Плохо в этой шкуре, все еще очень слаб, отрыжка и т. д. Я думаю, что, наконец, необходимы более сильные медикаменты, лишь бы не вызывали запоров; следовало бы пить белое вино с водой, так как затхлое пиво мне только противно. Мое катаральное состояние выражается здесь следующим образом, именно: я выплевываю довольно много крови, вероятно, только из горла; из носа идет чаще, что часто бывало и прошлой зимой. Нет сомнения, что мой желудок ужасно ослаб, да и вообще весь я. Но силы мои, насколько я знаю свою натуру, вряд ли могут восстановиться сами собою.
Д-р: Я помогу быть то бровианцем, то штолианцем.
Пац.: Мне хотелось бы набраться немного сил, чтобы опять засесть за свой письменный стол. Подумайте-ка!
Finis.
Как только приеду в город, повидаюсь с вами, скажите только Карлу, когда могу вас видеть. Не можете ли также передать через Карла мой дальнейший режим (последнее лекарство я принял только раз и потерял его).