– Вы не понимаете этого произведения, – настаивает автор.
– Ошибаетесь. Я считаю его лучшим, нет, гениальнейшим квартетом… Кто более меня поклоняется вам?.. Уверяю, Бем не сумеет его исполнить.
Тем не менее автор поручает скрипачу Бему сыграть квартет в другом составе исполнителей, и в этот раз слушатели остаются к нему так же безучастны. В третий раз квартет ставится Майзедером; племянник выражает дяде свой восторг, молодой поэт Рельштаб, основавший тогда берлинскую Allg. Musik Zefttung, пишет статью, полную восторженной похвалы, напыщенных фраз, патетических восклицаний, но обнаруживающую такое же непонимание этого сложного произведения, какое проявили другие слушатели.
Лишь только был окончен этот первый квартет, как автор обратился к содействию торгового дома Геникштейна, не раз исполнявшего поручения Бетховена.
К банкиру Геникштейну в Вене.
Р. Р. Прошу вас убедительно сказать моему Карлу, как было дело с векселем князя Голицына, дали ли вы действительно за него только 215 фл., вместо 225, так как я не всегда доволен поступками моего брата и мне неприятно видеть в вас недоверие. Я хотел бы также знать, не получили ли вы от князя Голицына письма от 29-го апреля к вам самим, или вообще, какого-нибудь известия, так как он мне писал, что пишет также вам. В заключение прошу вас любезно переслать в Петербург пакет, так как он слишком велик для отсылки почтою. Я велел также списать для князя мой квартет, е. с. желательно получить его как можно скорее. Отсылку его почтовым пакетом нахожу затруднительным. Ожидаю вашего любезного мнения по сему предмету и остаюсь с глубоким почтением
преданнейший вам Бетховен.
«Любимейшим местом автора во всей квартетной музыке была каватина Es-dur в квартете B-dur op. 130, – говорит Хольц. – Он писал ее летом 1825 года со слезами и признавался мне, что ни одно произведение не действует на него так сильно, как эти строки; о них он не мог говорить без сильного душевного волнения… Когда он окончил писать это произведение, то я высказал ему, что считаю его лучшим из всех; «каждый хорош в своем роде», – ответил он мне, а потом согласился со мною».
На рукописи автор сделал такую заметку: «Четвертый квартет (из новейших)…
NB… Краденый отовсюду», причем «четвертый» написано вместо зачеркнутого «пятый».
При репетициях квартета ор. 130 партнеры многого не могли сразу понять и усвоить, возникали вопросы и споры, вызвавшие восклицание Хольца:
– Какие сомнения могут быть у червя, когда сам Бог диктует ему!
После квартетных вечеров Шупанцига, 7 и 14 марта 1826 года, брат Иоганн писал:
«Третий квартет затмил два первых и привел публику в такой же восторг, как в прошлое воскресенье». Тут же племянник прибавляет:
«Нельзя передать впечатления, произведенного на всех слушателей. Исполнение было превосходно, все были в восторге».
«По окончании одного из этих квартетных собраний, – рассказывает Хольц, – я должен был встретиться с Бетховеном в ближайшем ресторане. Две небольшие части (в B-moll и C-dur) квартета ор. 130 были повторены по требованию публики, о чем я поспешил сообщить автору.
– Да, – проворчал он в ответ, – вкусные ломтики понравились!.. Почему же не фуга?
– Мне кажется, – заметил Шиндлер, – что, в общем, произведение не понравилось публике.
– Когда-нибудь понравится, – возразил автор. – Я знаю, что я артист».
Артист не ошибся. После долголетней неприязни слушателей и большинства музыкантов последние квартеты заняли в камерной музыке такое же исключительное место, как 9-я симфония в ряду прочих.
Отношение критики удовлетворило автора не более, чем реакция публики.
«Первая, третья и пятая части, – писала А. М. Z., – серьезны, мрачны, полны мистицизма, иногда капризны, причудливы; вторая и четвертая части полны жизни, веселья, игривости. Великий композитор, в прежних своих произведениях не раз пренебрегавший требованиями меры и границ, выражается в этот раз необыкновенно кратко и связно. После бурных рукоплесканий пришлось повторить обе части… Финал с фугою представляет собою вавилонское столпотворение, концерт для жителей Марокко, наслаждающихся настраиванием инструментов; смычки работают в этом финале, точно преодолевая всевозможные препятствия на противоположных полюсах, переплетаясь в море диссонансов… Если бы маэстро мог сам слышать свое произведение, то, вероятно, многое было бы изменено. Впрочем, будущие поколения, быть может, найдут понятным и прекрасным то, что нам кажется запутанным и неясным».
Не лучше было и отношение издателя Артариа, взявшегося напечатать квартет, но настаивавшего на замене последней его части, непонятной и обширной фуги. Эти отзывы, поддержанные Хольцем, находившим, что финальная фуга представляет нечто совершенно самостоятельное и должна быть издана в виде отдельного произведения, склонили автора к осуществлению идеи Хольца, и вскоре квартет ор. 130 получил, за дополнительную плату в 12 дукатов, новое allegro, а фуга была приобретена и напечатана также издателем Артариа в мае 1827 года (ор. 133), причем сохранена надпись, сделанная автором, – overt urа.
В числе богатых меценатов Вены был коммерсант Дембшер, у которого довольно часто устраивались собрания камерной музыки и который задумал в апреле 1826 года поставить у себя новый, еще не изданный квартет Бетховена, тогда как последний недолюбливал его за скупость и всячески затруднял ему подобные затеи; ни посредничество Хольца, ни личные просьбы Дембшера не вызвали согласия автора на пользование рукописью, хранившейся у Шупанцига. Наконец, композитор уступил, но при этом поставил такое условие:
– Пусть Дембшер заплатит милорду 50 фл. за прокат нот; ведь для него это пустяки, он привык есть на серебре.
Тщеславный меценат принял сначала это за шутку, так как подобное условие было диковинкой, но автор настаивал на своем, и Дембшер, получив от него письменное подтверждение этого требования, принужден был согласиться.
– Если это необходимо… – сказал смущенный и крайне удивленный меценат Хольцу, принесшему письмо Бетховена. Когда композитор узнал об этом, то с хохотом схватил лист бумаги и набросал знаменитый канон на слова: «Это необходимо? – Да, необходимо! Да, необходимо!», вошедший в квартет ор. 135 («Muss es sein?»).
– На бирже также стало уже всем известно, что вы написали канон Es muss sein, – сообщает автору Хольц в разговорной тетради.
Впрочем, относительно этого странного, почти экстравагантного текста в квартете существуют также другие объяснения; приписывают эти восклицания, например, одному из обычных споров с кухаркой, быть может, забывшей взять телятины или цыпленка на рынке; если же вспомнить, что на автографе эти три такта помечены 30-м числом октября 1826 года, когда композитор гостил в имении брата, в Гнейксендорфе, то можно приписать происхождение причуды этой иному эпизоду из жизни автора.
Издатель Шлезингер хотел уверить Б. Маркса, что Бетховен в письме к нему сам объяснил значение этого текста следующими строками: «Как я несчастен! Я принужден был написать этот квартет, хотя мечтал об ином, более значительном произведении; мне нужно было его окончить, потому что я обещал его вам; мне необходимо было послать его вам, потому что я нуждаюсь в деньгах! К тому же пришлось самому расписывать партии… Итак, быть по сему (es muss sein)!..» Тем не менее пытливые исследователи жизни гениального композитора нашли достаточное основание считать голословное сообщение Шлезингера апокрифическим. Более остроумно объяснение трех фраз этого вопроса и двух ответов (allegro), сделанное Хельмом; последний полагает, что написав 3-ю часть, пропев свою лебединую песнь, исстрадавшийся и утомленный композитор задумался над важным вопросом: следует ли ему писать далее? Надо ли приняться за финальное allegro, после того как он произнес свое заключительное слово? Художник победил человека, потребность снабдить свое творение обычным финалом заставила приступить к этой работе, но вместе с тем потребность высказаться перед потомством, указать на свое колебание вызвала заголовок: – «Der schwer gefasste Entschluss» и девять нот на слова Es muss sein? – Es muss sein!»
В 1870 году, в день сотой годовщины рождения Бетховена, Рихард Вагнер произнес речь, темой которой был квартет ор. 131, как бы характеризующий те настроения автора, которые он переживал в течение дня.
«Вступительное длинное adagio, – говорил Вагнер, – самое грустное из всего того, что когда-либо было выражено звуками, я сравнил бы его с утренним пробуждением в такой день, в течение которого все желания, намерения остаются не осуществленными. И в то же время это – молитва, призывание Бога и утверждение себя в вере в его бесконечную благость. Взор, обращенный внутрь, в себя, улавливает ему одному доступное утешение (Allegro в 6/8) – возможность проявить творческую силу, самая сокровенная мечта всплывает в воспоминании. Теперь (переходное короткое Allegro moderato) маэстро, сознавший силу своего искусства, принимается за свою волшебную работу. Вновь воскресшею силою своих чар (Andante, 2/4) он вызывает прелестный образ и наслаждается его лицезрением в бесконечной и разнообразной игре (вариации) световых лучей, щедро рассыпаемых им. Взор проясняется, и полный счастья обращается к внешнему миру (Presto, 2/2), последний расстилается перед ним, как в Pastoralsymphonie, его внутреннее счастье отражается на всем. Он улавливает звуки, присущие каждому из видений, которые длинной вереницей проносятся перед ним то легкой, то более тяжелой поступью, в мерном движении танца. Он смотрит на жизнь (короткое adagio 3/4) и раздумывает, как бы ему самому привести в движение весь этот мир: он погружается в думы, как бы в глубокий душевный сон. Но – еще один взгляд и – он понял мир: он просыпается, ударяет по струнам и играет танец, не слыханный до сих пор в мире (Allegro finale). Это танец вселенной: дикая страсть, предсмертный стон, восторги любви, высшее блаженство, безысходное горе, бешенство, сладострастие, страдания, все это вертится, кружится среди молний, среди раскатов грома. И над всем этим простерта рука исполина-музыканта, которому все подвластно, все повинуется. Гордый и уверенный в себе, он вихрем уносится к потоку, потоком к пропасти, он смеется про себя, так как все, вызванное действием его чар, было для него не более, как игрой… Наступает ночь, день его окончен».