– Умеете ли вы петь? – спросил он меня.
Я резко дала отрицательный ответ.
– Как! – воскликнул он удивленно, – вы не умеете петь, а меня заставили написать для вас две арии!
Я ответила, что училась только четыре месяца, но, заболев горлом, прекратила занятия.
– Вот и прелестно, – заметил он на венском диалекте.
Затем мы направились к фортепиано, он стал перелистывать кипу нот, которые остались мне от отца, и я распевала, как попугай. Просматривая их, он нашел известное рондо из оперы Цингарелли «Ромео и Джульетта».
– О! Вам знакомо оно? – спросил он, садясь за клавиши. Я без стеснения спела арию и пустилась в болтовню с ним. Взор его выражал большое удовольствие и, отечески лаская меня, он прибавил:
– Прелестно, дитя мое, – я теперь узнал то, что мне нужно.
Через три дня он пришел ко мне с двумя ариями и несколько раз пропел их сам, чтобы объяснить мне свои намерения. Я учила их с ним и в три урока достигла исполнения, удовлетворявшего автора.
– Прекрасно, – сказал он мне на прощание, – пойте арии так, как вы их пели мне, не слушайте посторонних замечаний, от кого бы они не исходили и не прибавляйте ни одной ноты к написанному мною».
После этого артистка встречала композитора лишь на репетициях; на одной из них кто-то посоветовал петь арии под аккомпанемент лишь гитары, тогда как Бетховен, ввиду неопытности певицы, сосредоточил главный интерес их в оркестровом сопровождении; непрошеному советчику пришлось за это выслушать грубую отповедь автора.
Вслед за сочинением «Эгмонта» в деятельности Бетховена вновь наступило довольно продолжительное затишье, слегка прерывавшееся созданием произведений, большинство которых поражает своей бледностью, шаблонностью и бессодержательностью, хотя автор посвящал много времени отделке и очень был озабочен изящным, безошибочным изданием их фирмой Брейткопф и Хертель.
Жил он в это время опять в доме Пасквалати, где занял квартиру еще зимой, что видно из записки к профессору Леб (Loeb), где указывается обычный еще в наше время за границей порядок расплаты, считая со дня Св. Михаила, 29 сентября, или со дня Св. Георгия, 23 апреля.
Г-ну профессору фон Леб.
Р. S. Так как барон Пасквалати сказал мне, что я могу вновь занять квартиру в его доме, в 4-ом этаже, то прошу мил. гос. считать меня своим жильцом: то есть, с ближайшего Георгия по 500 флоринов в год. Сегодня не успею, не то послал бы вам охотно задаток; поэтому сделаю это на днях.
Ваш преданнейший слуга Людвиг ван Бетховен. Вена 8 фев. 1810 г.
Однажды, сидя за роялем, автор наигрывал и напевал одну из своих новых мелодий, как вдруг чьи-то две руки хлопнули его по плечу; возмущенный такой дерзостью, он быстро повернулся к нежданному посетителю и готов был отпустить соответственную случаю брань, но слова замерли на его устах. Молодая, красивая незнакомка стояла перед ним, дружески улыбаясь, и, нагнувшись к его уху, тихо произнесла:
– Меня зовут Беттиной Брентано.
Образ красавицы и ее уже известное имя вызвали на лице композитора выражение глубокого счастья, высказать которого он не мог иначе, как предложив немедленно выслушать последнее свое произведение (ор. 75, № 1); с чувством, хотя грубо и слишком громко, запел он:
Ты знаешь ли край, где лимонные рощи цветут…
Беттина Брентано
Окончив романс, автор спросил свою гостью: нравится ли он ей? Молча кивнула головой взволнованная слушательница, что очень польстило композитору и вызвало повторение романса. Заметив, после второго исполнения, румянец на ее лице и лихорадочный блеск в глазах, Бетховен воскликнул:
– Ах, дитя мое, вы – артистка в душе, вы чувствуете, как они. Прекрасное трогает всех благородных людей и доводит их порой до слез; но истинный артист не плачет, энтузиазм воспламеняет его.
Затем композитор положил перед собой другую рукопись (ор. 83, № 1), тоже на слова Гете, и так же восторженно пропел:
Не высыхайте, слезы вечной любви…
Это первое свидание Бетховена с Беттиной завершилось посещением ее брата, Франца Брентано, женатого на дочери приятеля Бетховена, Мельхиора фон Биркенштока; большое общество, собравшееся здесь в тот день, было очень удивлено появлением Беттины под руку с великим композитором, избегавшим шумного общества. В прекрасном настроении провел Бетховен остаток дня у Брентано, стараясь все время быть с Беттиной.
Беттина (Елизавета) Брентано (1785–1859), впоследствии жена Иоахима фон Арним, была в дружбе с Гете, на которого ее красота действовала неотразимо; наш композитор, подружившись с ее братьями, Францем и поэтом Клементием, стал в близкие отношения к Беттине, что способствовало увлечению ей, вызвало затем нежные, страстные к ней письма и оставило в сердце его новую неизлечимую рану. Беттина, со своей стороны, вынесла из первой встречи с Бетховеном сильное впечатление, описанное ей в письме к веймарскому поэту-министру:
«Когда я впервые увидала того, кого хочу описать вам, весь мир померкнул предо мною. Пишу тебе о Бетховене, он заставил меня забыть обо всем, даже о тебе, о Гете! Не знаю, как выразить свою мысль, но, быть может, это невероятно и непонятно, тем не менее я ничуть не заблуждаюсь, утверждая, что человек этот далеко опередил современную цивилизацию. Достигнем ли мы его когда-нибудь? Сомнительно! Проживет ли он так долго, чтобы разрешить чудовищную задачу, задуманную гением его; может ли он достичь идеальной цели, которую наметил себе, и оставить нам таинственный ключ к обители истинного блаженства?.. После первой встречи он ежедневно навещает меня, если мне не удается самой побывать у него. Чтобы только наслаждаться беседой с ним, я бегу общества, отказываюсь от театров и музеев.
Признаюсь, я верю в божественную силу, составляющую сущность духовной природы, и эту силу Бетховен проявляет в своем искусстве; Бетховен чувствует, что он создает новый храм в духовной жизни. Ты, вероятно, понимаешь, что я хочу сказать и что справедливо из сказанного мною. Что могло бы заменить нам этот возвышенный дух? От кого можем мы ожидать того, что он дает нам? Вся жизнь человеческая бьется вокруг него, как часовой механизм; он один творит свободно никому недоступное и еще никем не созданное. Какое дело до всего обыденного человеку, который с восхода солнца до заката занят священнодействием, который забывает о пище, который на крыльях вдохновения несется среди однообразной будничной жизни. Он сам сказал мне: “Когда я гляжу вокруг себя, то у меня вырываются вздохи, потому что все окружающее противоречит моей религии; мне приходится презирать свет, который даже не подозревает, что музыка – высшее откровение, что она выше, чем вся премудрость и философия…” Все это сказал мне Бетховен при первой же встрече. Хотя для него я лишь ничтожество, но он так ласково и откровенно беседовал со мною, что я прониклась глубоким уважением к нему. Меня поразила даже его словоохотливость, так как я слышала, что он нелюдим и избегает вообще бесед. Никто не решался даже отправиться со мною к нему, и я должна была пойти одна. У него три квартиры, куда он прячется поочередно: в деревне, в городе и у Bastei; там я нашла его в третьем этаже… Он проводил меня домой и дорогой говорил много об искусстве, при этом голос его звучал так громко, он так часто останавливался среди улицы, что порою бывало неловко слушать его… Вчера я была с ним в прелестном саду, все было в цвету, воздух пропитан ароматом. “Поэзия Гете, – сказал он, останавливаясь среди аллеи, – действует сильно на меня не только своим содержанием, но также слогом, рифмою; она полна гармонии и побуждает меня также создавать ее… Ну, довольно философствовать, не то я опоздаю на репетицию… если вы поняли меня, то напишите это Гете; впрочем, я не уверен ни в чем и готов у него поучиться…” Он повел меня на репетицию; я сидела одна в пустой ложе, в полуосвещенном пространстве… О Гете, ни один царь, ни один король не сознает так своей мощи, как Бетховен… Вчера вечером я все записала, а сегодня утром прочла ему. “Я говорил все это? Что за дурь нашла на меня!” – воскликнул он. Затем он сам перечитал все и сделал поправки, чтобы ты мог понять мысль его.
Квартира его – это нечто необыкновенное: в первой комнате два или три безногих рояля лежат прямо на полу; тут же сундуки с вещами его и треногий стул; во второй комнате постель, состоящая летом и зимою из сенника и плохенького одеяла; умывальный прибор на сосновом столе; принадлежности ночного туалета валяются на полу. Он стал посмешищем благодаря своей рассеянности, ею злоупотребляют до того, что у него едва остается денег на самые насущные потребности. Друзья и братья обирают его, платья изорваны, вид растерянный…»
В ответ на это Гете писал своей юной подруге:
«Дорогое дитя, ваше письмо доставило мне минуты высокого счастья. Вы мужественно напрягли все ваши силы, чтобы внушить мне представление об этом высоком и благородном уме… Я был рад иметь пред собою образ этого гениального человека… Передайте от меня Бетховену лучшие пожелания и скажите, что я охотно готов принести некоторую жертву с целью свести с ним знакомство и обменяться мыслями и чувствами. Быть может, вы воспользуетесь влиянием своим и склоните его приехать в Карлсбад, где я провожу каждое лето. Там я на свободе буду слушать его, и поучаться от его речей. Просвещать его было бы с моей стороны просто нелепо; им руководит высокий ум, а лучи гения представляют ему все в истинном свете, тогда как мы находимся во тьме и едва определяем место, откуда загорается рассвет».
Вскоре затем Беттина, покинув Вену, получила другое письмо, без философских сентенций, без выспренных выражений, грубовато-простое, искреннее, полное глубокого, томительного чувства.
Вена, 11 августа 1810 года.
Бесценная подруга!
Никогда еще весна не была для меня так прекрасна, как в этом году; причиной тому знакомство с вами; говорю то, что чувствую. Вы, вероятно, сами заметили, что, находясь в обществе, я подобен рыбе на песке, которая все ворочается и не может убраться до тех пор, пока какая-нибудь великодушная Галатея не перенесет ее в пучину моря. Да, милейшая подруга, я, действительно, находился на суше. Ваше неожиданное появление застало меня в то время, когда уныние вполне овладело мною, но при одном вашем взгляде исчезло совершенно. Я понял, что вы появились из иного мира, а не здешнего, нелепого, не заслуживающего ни малейшего внимания. Я жалкий человек и жалуюсь на других! Вы, конечно, простите мне это; вы так добры, ваша душа светится в глазах ваших, и ум ваш отражается в вашем внимании; когда