Людвиг ван Бетховен.
Летом 1811 года в Теплице собралось блестящее общество: австрийский император Франц с женой и с многочисленной свитой, императрица французская Мария-Луиза со своей сестрой, король саксонский, герцог саксен-веймарский, герцоги саксонские Антон и Максимилиан, князь Витгенштейн, князь курляндский и многие другие правители и сановники, имена которых померкли рядом с именем Иоганна-Вольфганга Гете, прибывшего в Теплиц 15 июля и поселившегося в гостинице «Золотой Корабль».
Уже давно композитор увлекался произведениями Гете и жаждал знакомства с ним; давно также поэт слышал много интересного о музыканте и, несмотря на свое безучастное отношение к искусству, окружил мысленно имя Бетховена ореолом необычайного, чудесного. После первых же встреч оба были разочарованы, каждый по-своему и в иной степени; царь поэтов оказался поэтом царей, чиновником, полным эгоизма, олимпийского величия в толпе и низкопоклонства при дворе: шестидесятилетний сановник, бывший министр, щеголявший стилистикой своей часто напыщенной речи, не мог полюбить и расположить к себе свободолюбивого и пылкого, несмотря на сорокалетний возраст, артиста, непринужденная речь которого была полна простонародных выражений рейнского наречия. Спустя несколько дней после их первой встречи Бетховен уже проявил свою откровенность, оскорбившую веймарского министра. Гуляя с Гете по аллеям парка, композитор с увлечением рассказывал ему что-то и неохотно отвечал на поклоны своих знакомых, тогда как Гете исправно снимал свой цилиндр при каждом приветствии прохожих. Недовольный чрезмерным вниманием собеседника к публике, композитор взял его за руку и заметил:
– Не беспокойтесь. Эти поклоны обращены ко мне.
В другой раз, спустя год, по случаю встречи с герцогом веймарским, о чем мы знаем из письма к Беттине Брентано, Бетховен наговорил министру-поэту таких дерзостей, что последний предпочел впредь избегать прогулок с невоспитанным и грубым музыкантом, а в своей автобиографии даже счел лишним упомянуть его имя и не обмолвился ни одним словом относительно знакомства с ним. Лишь в его переписке, в одном письме, от 2 сентября 1812 года, к директору берлинской Singakademie Цельтеру, Гете посвящает знаменитому симфонисту несколько строк:
«В Теплице я познакомился с Бетховеном; его дарование меня чрезвычайно поразило; к сожалению, он обладает нравом неукротимым. Мир представляется ему ненавистным творением. Быть может, взгляд этот не лишен основания, но от этого не легче ни ему, ни окружающим его. Во всяком случае, он заслуживает снисхождения и сожаления, так как совершенно теряет слух, и эта глухота более вредит ему в сношениях с окружающими, нежели в отношении к искусству. Когда наступит эта катастрофа, то лаконизм его речи станет чрезвычайным».
Глубоко ошибался великий мыслитель и натуралист, полагая нрав Бетховена неукротимым; правда, последнего не могли укротить ни этикет в общении со знатью, ни материальная нужда, ни невзгоды жизни вообще, но искреннее, ласковое обращение, сердечное отношение и любовь внушали ему кротость, сокращали и втягивали острые когти этого длинногривого льва, оставляя тяжелую, но мягкую, пушистую лапу, которою он не раз нежно ласкал тех, кто был дорог ему. Тут сердце его вновь любовно забилось, увлеченное новым знакомством, с Амалией Зебальд.
Тут же, в Теплице, он получил в подарок от одной десятилетней девочки вышитый ей бювар; в ответ на это юная поклонница гения получила письмо, которое дышит кротостью и смирением, полно не лаконических, а обстоятельных рассуждений об искусстве и его жрецах.
Добрая, дорогая моя Эмилия, милая и маленькая моя подруга, я опоздал своим ответом, что может быть оправдано множеством работ и постоянным нездоровьем; уже мое пребывание в Теплице, куда я приехал для лечения, показывает, что это не пустая отговорка. Не срывай, дорогое дитя, лаврового венка с Генделя, Гайдна и Моцарта, чтобы предложить его мне; они в тысячу раз более заслуживают его. Твой бювар буду я хранить вместе с другими подарками, которых также еще не заслуживаю. Продолжай работать, не довольствуйся поверхностным изучением музыки и постарайся вникнуть в сущность ее; она достойна этого труда, ибо только высокое искусство и наука могут возвысить нас до божественного.
Дорогая Эмилия, если тебя занимают вопросы, на которые я могу ответить, то обратись прямо ко мне; истинный артист не пренебрегает скромными тружениками. Он знает, что искусство беспредельно и бесконечно: во мраке, его окружающем, он чувствует, что громадное расстояние отделяет его от намеченной цели. Среди всеобщих восторгов он горюет и сокрушается о том, что не может достичь высших сфер искусства, откуда доходят до него лучи блестящего светила, которые он мечтает покорить себе.
Конечно, я охотно навещу тебя и предпочту гостеприимство твоего скромного жилища, нежели многих богатых особ, в сердце которых часто таится лишь убожество. Если я когда-нибудь буду в X., то будь уверена, что буду искать убежища в семье твоей. Для меня окружающие имеют значение постольку, поскольку ими руководит добродетель. Моя отчизна там, где я встречаю подобных людей.
Если вздумаешь, милая Эмилия, писать мне, то адресуй прямо сюда, где пробуду еще с месяц, или же в Вену; это безразлично. Считай меня в числе друзей твоих и твоей семьи.
Людвиг ван Бетховен.
В 1822 году известный музиколог Рохлиц, тонкий знаток искусства, посетил Бетховена; между прочим, разговор коснулся его знакомства с Гете.
«С того лета в Теплице, – сказал Бетховен, – если я беру читать что-либо, то преимущественно Гете. Он убил во мне Клопштока… Я носил его с собою годами, когда гулял или шел куда-нибудь. Не всегда был мне он понятен: у него такие скачки. И начинает он всегда торжественно, все maestoso…»
В Теплице Бетховен познакомился также с модным тогда поэтом Христофором Тидге (1752–1841), который уже не раз вдохновлял композитора, заимствовавшего для своих произведений отрывки дидактической поэмы «Урания», в которой сентиментально воспевались Бог, бессмертие и свобода и популярно излагалась философия Канта; эта же «Урания» утешала русскую императрицу Елизавету, когда ее супруг Александр I отправлялся на свидание со своими фаворитками, Нарышкиной и Криденер. С Тидге композитор встречался, видимо, редко, о чем выражает сожаление в письмах к нему и «прелестной подруге его», графине Рекке.
Господину фон Тидге в Дрезден,
отдать у графини Элизы фон дер Рекке.
Теплиц 6-го сентября 1811 года.
Ежедневно порывался я писать это письмо к вам, вам, вам; только два слова нужны были мне на прощание, но не получил я ни одного доброго слова; графиня пожимает мне женственно руку, за что мысленно целую ее руки, но поэт остается нем. Про Амалию знаю по крайней мере, что она любит. Ежедневно упрекаю себя, что не познакомился с вами раньше в Теплице. Это ужасно – познать добро так близко и сейчас же потерять его. Ничего нет тягостнее, как разбирать свои собственные пороки. Спешу сообщить вам, что останусь здесь, вероятно, до конца этого месяца; напишите мне, как долго проживете в Дрездене. Охотно сделал бы я прыжок в столицу Саксонии; в тот же день, когда вы уехали отсюда, получил я письмо от моего милостивого висбаденского эрцгерцога, что он недолго останется в Моравии, и предоставляет мне самому поехать или нет, я нашел более выгодным допустить толкование этого соответственно моим намерениям и желаниям, а потому остаюсь еще здесь в этих стенах, где так тяжко согрешил против вас и себя; если вы продолжаете называть это грехом, то утешаюсь тем, что я настоящий, а не какой-нибудь жалкий грешник. Сегодня мой сожитель по комнате исчез, не могу гордиться им, но все же по вечерам и к обеду он бывал необходим, так как я избегаю одиночества в те часы, когда животная природа человека воспринимает физическую пищу, чтобы превратить ее в духовную. Будьте счастливы, настолько счастливы, насколько это возможно несчастному человечеству, шлю графине весьма нежное, но почтительное рукопожатие, Амалии огненный поцелуй, когда нас никто не видит, мы же оба обнимемся, как мужчины, которые должны друг друга уважать и любить; жду хотя бы одного сердечного слова, на то я человек.
Бетховен.
К Элизе фон дер Рекке и Тидге в Дрезден.
Вена, 11 октября 1811 г.
При всем моем благочестии ваше благочестивое приглашение на Церковную музыку Наумана получил я слишком поздно и принужден остаться грешником, который так долго откладывал, так поздно собрался и потом принужден был опять отложить. Небо управляет судьбою человеческих и бесчеловечных существ, и оно приведет меня к желанному, если не теперь, то когда-нибудь, в чем я рассчитываю на вас, уважаемая, благородная подруга.
Ваши стихотворения я прочел и нашел в них отражение ваших чувств и вашего внутреннего мира; вскоре получите одно из них с моими жалкими гармониями. Прощайте, не забывайте меня, очень прошу вас, благородная подруга,
ваш друг Бетховен.
Своим дружеским приветом, дорогой мой Тидге, ты предупредил мое желание, да будет так, наше совместное пребывание было хотя так кратко, но мы сошлись так быстро и так близко узнали друг друга, как мне было больно расстаться с тобою и с другими, письмо ваше получил я в субботу вечером, в понедельник нужно было отправить пакет нот, я был вне себя от досады и принужден сказать, как Алкивиад, увы! человек безволен, а тут еще, лишившись счастья быть с вами, узнал, что из-за усачей венгерцев вся эта история затянулась и только через месяц публика вкусит этот коцебуйско-бетховенский продукт, все огорчает меня, к тому же эрцгерцог не хочет сразу стать попом, поэтому все мне здесь теперь кажется в ином виде, нежели прежде, вот что называется – человек предполагает.
Успех музыки к «Эгмонту» вызвал вновь стремление писать оперу. Приехавший весной из Берлина в Вену барон Дриберг был известен как либреттист, поэт, ученый, эстетик и дилетант-композитор; познакомившись с Бетховеном, он пожелал знать мнение великого артиста о плодах его вдохновения, на что получил такой ответ: