Уважаемый Т.!
Меня бесконечно радует, что вы довольны хором. Вам следовало бы за все выхлопотать гонорар себе, а также мне. Если же вы этого не хотите, я охотно продал бы все полностью с благотворительной целью…
В тот же день, 11 апреля, вечером, состоялся благотворительный концерт в зале гостиницы «Римский император», где впервые исполнялось излюбленное камерными музыкантами произведение, пролежавшее три года в бумагах автора: фортепианное трио ор. 97, начатое 3 марта и оконченное 26 марта 1811 г.; автор, давно не игравший перед публикой, взялся сам вести партию рояля и, сознавая препятствия, заключавшиеся в глухоте и в недостатке техники, предчувствуя, что это последний выход Бетховена-пианиста на эстраду, много волновался, часто повторял свою партию, возился над отделкой деталей. Увы, все это было напрасно. Шпор, присутствовавший на репетиции и впервые слышавший игру Бетховена, рассказывает: «Признаюсь, невелико было наслаждение… Он играл все время не в лад и, благодаря глухоте, нисколько этим не смущался. Не было даже следа той поразительной виртуозности, которая некогда удивляла и восхищала всех. При форте он так колотил клавиши, что струны рвались одна за другою, а в пьяно он так легко касался их, что целые пассажи оставались лишь у него в пальцах. Не имея возможности следить за партитурой, невозможно уловить связь идей. Мною овладело сожаление, и я всею душою скорбел о несчастном. Если глухота ужасна для всякого, то какова она для музыканта! Действительно, есть от чего в отчаяние прийти!..
С того времени мрачное настроение Бетховена представлялось мне всегда вполне естественным».
О том же концерте Мошелес рассказывает: «игра автора, оставив в стороне вдохновение гения, меня мало удовлетворила: игра его была нечистая, неопределенная. Тем не менее я заметил следы того высокого стиля, который давно уже замечал в его произведениях». Спустя одиннадцать лет, 6 ноября 1825 года, Линке устроил в зале венского музыкального общества концерт, в котором исполнены были квартет ор. 132 и упомянутое фортепианное трио ор. 97 с участием пианиста Боклета; на репетиции присутствовал автор и, прослушав первую часть трио, сам сел к роялю и повторил ее, говорят, с таким совершенством, которого впоследствии достиг лишь Фр. Лист, гениально передававший наиболее трудную часть этого трио.
Приготовления к двум концертам 11 апреля отвлекли композитора от партитуры «Фиделио», а скучная, кропотливая работа над переделками вскоре парализовала его рвение, вызвав резкие упреки либреттиста и театральной дирекции.
Работа эта вызвала переписку с либреттистом, в которой встречаем, между прочим, восхищение Бетховена одной из 24 опер Гировеца (1763–1850), не переживших даже автора; в другом месте он намекает на еврейский обычай обрезания («бумага – не жид»), в третьем – на модную феерию Хуммеля «Eselshaut» («Ослиная шкура») и на песню «Прощание воина» (сер 23, № 26); тут же встречаем имена известных в свое время певцов-басов: Вейнмюллера и профессора Элерса.
Любезный и уважаемый Тр.!
А я еще и не думал о вашей арии, но сейчас примусь за нее; может быть, зайду к вам для этого после обеда, чтобы познакомить вас с моим взглядом относительно этого.
Не могу наверняка сказать, успеете ли в понедельник репетировать, но наверное днем позже. Вы не имеете представления о том, с какими хлопотами сопряжен такой концерт? Лишь нужда заставляет меня взяться за это рискованное дело.
Второпях ваш друг Бетховен.
Эй, вы! Почтеннейший Тр.! Лишь после встречи с вами вспомнил я день окончания песни. Вы сегодня получите упомянутое вчера письмо, о чем я раньше хотел спросить вас, если оно будет вам впрок, то буду сердечно рад. Про Пальфи ничего не слышно, я отношусь к нему так же, как решил давным-давно.
По вашему совету я был у архитектора, и все устроилось для меня прекрасно; лучше иметь дело с артистами, чем с так называемыми сильными (слабоумными). Вашу песнь можете получить каждую минуту, когда вам угодно, благодарность моя за оперу всюду будет предшествовать вам. При случае передайте «Эгмонта» в Виденер-театр. Прибытие испанцев лишь слегка очерчено в пьесе, не может обратить на себя особого внимания, а потому уместно для толпы при открытии большой дыры Виденер-театра еще кое-что для зрелища; и музыка при этом имела бы некоторое значение, и я готов даже сочинить еще кое– что новое, если потребуется.
Ваш друг Бетховен.
Уважаемый друг! Будьте здоровы! Сегодня я говорил с первым басом австрийской империи, полон восторга от новой оперы Гировеца. У меня ликовала душа при мысли о том, что это сочинение откроет нам новый путь в искусстве.
Весь ваш Бетховен.
Любезный, уважаемый, Тр.
Проклятая Академия, которую я вынужден был устроить отчасти для поправления дел, задержала меня с оперою. Кантата, которую я хотел там поставить, отняла у меня также 5–6 дней; и все должно было случиться, конечно, одновременно, а я, по обыкновению, готов скорее написать что-нибудь новое, чем приделывать теперь новое к старому. В инструментальной музыке моей целое также носится всегда перед глазами; но здесь мое целое повсюду как-то разбросано и мне приходится вновь вдумываться во все. Поставить оперу в 14 дней, конечно, невозможно; думаю, что на это нужно 4 недели.
Хотя 1 акт будет на днях окончен, но во 2 акте еще много работы: также новая увертюра, что правда самое легкое, так как я напишу совершенно новую. До концерта моего были только кое-какие наброски там и сям, как для 1, так и для 2 акта; лишь несколько дней тому назад мог я взяться за работу.
Партитура оперы написана так ужасно, как я еще никогда не видал, я должен был проверить ноту за нотой (она, вероятно, украдена) – словом! Уверяю вас, дорогой Тр., – опера эта создаст мне венец – мученика? Если бы вы не взяли на себя столько труда и не обработали все так успешно, за что буду вам вечно благодарен, я ни за что не решился бы взяться! Этим вы спасли несколько порядочных обломков погибшего корабля! Во всяком случае, если вам кажется, что опера вас слишком задержит, то отложите ее сами на некоторое время; я буду продолжать, пока все будет закончено соответственно всем вашим переделкам и исправлениям, с которыми каждую минуту я знакомлюсь все больше; но этого нельзя сделать так быстро, как если бы я писал что-нибудь новое; и в 14 дней это невозможно! Действуйте сообразно вашей практичности и нашей дружбе! в моем усердии недостатка не будет?
Ваш Бетховен.
Дорогой Трейчке!
Дайте переписать для Элерса. Он подходящий для меня, который играет любовника в вашей оперетке, партию сопрано в теноровом ключе (в заключительном хоре) второпях ваш Бетховен.
Р. S. Если хотите вставить в вашу оперетку арию (воинственную песню) для союзных войск (Бернарда), переложенную мною на музыку, то она к вашим услугам; как Вейнмюллер поет ее в «Germania», так мог бы спеть в ней Элерс.
Уважаемый Тр.! Меня бесконечно радует, что вы довольны хором. Я думал, что вы хотите воспользоваться всеми пьесами и моею также для собственной выгоды; если же этого не хотите, то думаю сполна продать в пользу бедных, ваши переписчики были по этому делу у меня, Враницкий тоже, я ответил: что вы, уважаемый Тр. полный хозяин всего, и потому жду вашего окончательного мнения об этом.
Ваш копиист – осел! Но ему не достает известной и прелестной ослиной шкуры, поэтому мой копиист взялся за переписку, до вторника уже почти все будет окончено, и мой переписчик принесет все к репетиции. Вообще вся эта постановка оперы оказалась невероятно трудною, и я почти всем недоволен, и почти нет номера, где бы я мог свое нынешнее недовольство заштопать каким-нибудь довольством. Огромная разница предаваться свободному размышлению или вдохновению.
Весь ваш Бетховен.
Уважаемый, любезный Т.! Присылаю арию, с большим удовольствием прочел я ваши исправления в тексте оперы. Чувствую побуждение восстановить древний замок из опустевших развалин.
Ваш друг Бетховен.
Возня с оперою ужаснейшая, к тому же хотелось бы ее переделать заново почти всю. Большая разница между работою по вдохновению или без принуждения.
Прошу вас, любезный Т., прислать мне партитуру арии, дабы отметить в партиях всех инструментов добавленную ноту. Впрочем, я нисколько не обижусь, если вам угодно будет поручить это Гировецу или кому-нибудь иному, или – еще лучше – Вейнмюллеру; я не имею никаких претензий, но также не допущу, чтобы кто-нибудь другой, кто бы то ни был, взялся переделывать мои композиции.
С глубоким почтением ваш преданнейший Бетховен.
Милый и лживый поэт, присылаю счет за арию. Я сам платил по 15 кр. с листа, но так как театр – немощный дурень, то я доволен и 13 кр.
Прощайте. Поэт и мыслитель, второпях Бетховен. Р. S.
Прощения!
Бумага – не жид!
Все портняжные инструменты в деревне!
Милый, превосходный! Наипоэтический поэт!
Не позже четверга буду у вас и тогда устно доложу обо всем. Я нездоров.
Второпях, ваш Бетховен.
Простите, дорогой Трейчке, что не буду у вас. Я нездоров и не могу выйти. Можете поговорить обо всем, что касается квартиры, с моим слугой и экономкой.
Совершенно преданный вам слуга Бетховен.
Предварительное совещание о предстоящих изменениях в партитуре происходило у Вейнмюллера, исполнявшего партию тюремщика Рокко; по этому случаю Бетховен разослал приглашения некоторым своим друзьям и, в том числе, графу Морицу Лихновскому.
Если вы, уважаемый граф, желаете присутствовать при нашем совещании, то сим доношу вам, что оно состоится сегодня, в половине 4-го, после обеда, в доме Шпильманна, на Грабене, под № 1188, в 4-м этаже, у г. Вейнмюллера. Буду очень рад, если время позволит вам присутствовать.
Весь ваш Бетховен.
Более всего подвергся переделке первый акт. Во втором действии камнем преткновения была ария Флорестана. По прежней партитуре измученный, исстрадавшийся узник кончает арию бравурными фразами, совершенно неуместными и неестественными; тем не менее чтобы избежать монотонности, Трейчке допускал оживленное заключение, но в целях реализма переделал текст; по новой версии узнику являлось видение, перед ним проносился образ нежно любимой Леоноры, вызывающий возбуждение сил в страдальце. Бетховен, в восторге от этой идеи, готов был немедленно взяться за перо. «Он взволнованно шагал по комнате, – рассказывает Трейчке, – бормоча и напевая что-то, потом бросился к фортепиано и стал наигрывать; настроение его было до того возбуждено, точно он заклинал свою музу помочь ему, точно он стремился поймать в океане мелодий нужную ему тему. Часы проходили, жена подала нам ужин, но он ничего не замечал. Затем, схватив шляпу, убежал домой, а на следующий день принес готовую рукопись арии».