[300]. Однако, присоединив свое имя к имени князя Лобковица на посвящениях Пятой и Шестой симфоний, Разумовский отчетливо проявил заинтересованность в том, чтобы Бетховен и дальше находился в Вене и не имел никаких связей с семейством Бонапарт.
В начале 1809 года, пока Бетховен колебался, ехать ли ему в Кассель, и попутно вел переговоры с триумвиратом меценатов об условиях, на которых он соглашался остаться, в Вене складывалась странная и двусмысленная атмосфера. Зимние балы и концерты шли своим чередом, в том числе роскошные балы во дворце Разумовского, но все говорили о неминуемой войне с Францией и все ее страстно желали. В письме от 26 февраля 1809 года Константина Яковлевича Булгакова к брату Александру эта атмосфера описана очень живо: «Только и говорят о войне. Все идут сражаться. Князья (а ты знаешь, что это здесь значит), у которых по полумиллиона дохода, оставляют семьи свои, детей и идут служить поручиками и командовать батальонами. <…> В Вене даже ремесленники оставаться не хотят, все идут служить. <…> Энтузиазм превеликий. Из всего дворянства только двое молодых людей не служат, потому что отец не хочет, они же в отчаянии»[301]. Друг Бетховена, барон Игнац фон Глейхенштейн, который помогал выработать окончательный текст контракта между композитором и его тремя меценатами, в середине февраля 1809 года был послан военным министерством с тайной миссией в Баварию, чтобы отслеживать передвижение французских войск; формально он не служил в армии по семейным обстоятельствам, но фактически был военным разведчиком[302].
Выбор, который Бетховен сделал в марте 1809 года в пользу Австрийской империи, оказался для композитора судьбоносным, хотя и чреватым тяжелейшими испытаниями. В апреле Австрия объявила Франции войну, в которой вскоре потерпела сокрушительное поражение, и в мае войска Наполеона вновь взяли Вену, на сей раз не бескровно, а после многочасовой артиллерийской бомбардировки в ночь на 12 мая. Бетховену предстояло пережить трудные месяцы в оккупированном городе: все его меценаты и друзья разъехались, кто куда мог, концертная жизнь на некоторое время замерла, вместо творчества приходилось постоянно думать о бытовых проблемах – где добыть хлеба и прочих продуктов, из каких средств платить за квартиру. 26 июля 1809 года Бетховен писал Гертелю: «С сегодняшнего числа введены контрибуции. – Какое кругом разрушение и опустошение жизни! Ничего, кроме барабанов, канонады и всяческих людских страданий»[303].
Наполеон в это время находился в Вене, однако Бетховен, как и в 1805 году, не предпринимал никаких шагов к тому, чтобы быть представленным своему бывшему кумиру. В это время Бетховен окончательно утвердился на позициях австро-немецкого патриотизма, воспринимая продолжавшиеся войны против Наполеона как всеобщую борьбу за освобождение Европы от «злых галлов»[304].
После событий 1809 года в мировоззрении и творчестве Бетховена произошли глубокие перемены. В течение ряда лет он создал множество произведений откровенно политического звучания, ориентированных на массовую отечественную аудиторию. Среди них были и шедевры (музыка к трагедии Гёте «Эгмонт» ор. 84, 1810), и очень неровные, но интересные партитуры (музыка к пьесам Коцебу «Афинские развалины» ор. 113 и «Король Стефан» ор. 117, 1811), и парадные марши для военного оркестра WoO 18 и 19 (1809–1810), которые сам Бетховен иронически называл «лошадиной музыкой», поскольку они предназначались для демонстрации выучки кавалеристов[305].
Эта тенденция достигла своего апогея в период 1812–1815 годов, который ознаменовал кульминацию и крушение высокого героического стиля в классической музыке. Кульминация была достигнута в Седьмой симфонии (1812) и в третьей редакции оперы «Фиделио» (1814). Крушение же проявилось в ряде откровенно конъюнктурных сочинений, созданных накануне Венского конгресса и во время его работы.
От героического стиля прежних лет в них осталась лишь импозантная оболочка, ампирная позолота и мимолетное сверкание победных фейерверков.
Триумф и катастрофа
Венский конгресс 1814–1815 годов, на котором монархи и министры всех стран Европы разрабатывали новые принципы международной политики, стал своеобразной вершиной в карьере как Бетховена, так и Разумовского. Бетховен в этот период вознесся на вершину популярности. Оглушительный успех имела его симфоническая «пьеса на случай» – «Победа Веллингтона, или Битва при Виттории» ор. 91, прозвучавшая 8 и 12 декабря 1813 года в благотворительных концертах в пользу раненых солдат и затем неоднократно исполнявшаяся во время Венского конгресса. «Битве» обычно сопутствовала Седьмая симфония – произведение не столь плакатно доходчивое, но вошедшее в удачный резонанс с царившей тогда победной эйфорией. Эффектные песни Бетховена для баса с хором («Германия, Германия!» WoO 95 и «Свершилось!» WoO 97) завершали коллективные «патриотические зингшпили» на тексты Георга Фридриха Трейчке, поставленные в Вене в 1814 и 1815 годах. На волне общественного подъема стало возможным воскресить многострадальную оперу «Фиделио», которая в третей редакции наконец-то получила заслуженное признание публики и прессы.
Разумовский также достиг апогея влиятельности. Он триумфально вернулся в большую политику. В чине действительного тайного советника он стал одним из трех личных уполномоченных императора Александра I на Венском конгрессе.
Дворец Разумовского использовался в этот период фактически как общественное здание, в котором непрестанно давались роскошные многолюдные приемы, балы, обеды и прочие увеселения. Это происходило по воле императора Александра I, хотя очень льстило самолюбию Андрея Кирилловича, который гордился своим дворцом и любил устраивать в нем поистине царские празднества. Так, 7 (19) октября 1814 года император Александр дал обед во дворце Разумовского для всех августейших особ, находившихся в Вене, всех генералов и офицеров союзных войск, принимавших участие в «Битве народов» под Лейпцигом. Триста шестьдесят гостей пришлось разместить в специально украшенном по такому поводу здании манежа, примыкавшем к дворцу, – вся эта роскошь обошлась в баснословную сумму 200 000 флоринов[306]. Присутствовавший на обеде Константин Яковлевич Булгаков сообщал брату Александру подробности: «Это заставляло вспомнить Ариосто[307]. Устроен был большой манеж, вроде шатра, вкруг него развесили знамена союзников, а на столах разложили трофеи, среди коих щиты с надписанными на иных именами выигранных сражений, как в Испании, так и во всей остальной Европе»[308].
На другом балу у Разумовского, 31 октября 1814 года, присутствовали австрийский и русский императоры с супругами и другими членами семей, и все прочие монархи, принцы и князья – гости конгресса[309]. В ноябре состоялся еще один блистательный бал, о котором К. Я. Булгаков писал, что он «сделал честь русскому имени». Подробности, приводимые Булгаковым в письме к брату от 27 ноября 1814 года, действительно поражают: «Не знаю, знаешь ли ты его дом таким, каков он теперь. Он столь велик, что даже не все покои были отперты, несмотря на то, что присутствовало 600 человек на балу и 600 за ужином, и все в разных комнатах. Было десять оркестров, которые вторили в других покоях и в зимнем саду тому, что играл большой оркестр. Это было подобно волшебному дворцу Армиды; одним словом, не считая праздников, устроенных австрийским императором, этот был самый прекрасный, какой мы здесь только видели. Библиотека также была открыта. Ай да Разумовский!»[310] Брат, А. Я. Булгаков, сообщал в своем письме из Москвы от 24 декабря 1814 года, какое впечатление это описание произвело на московское общество. Один из знакомых воскликнул: «А! Отлично, смотрите-ка, что творится! Партикулярный русский дает в Вене своему государю праздник великолепнее, нежели все праздники австрийского императора, прекрасно!»[311]
Вполне возможно, что во время этих празднеств во дворце Разумовского звучала и музыка Бетховена, причем не камерная, требовавшая вдумчивого внимания, а рассчитанная на внешний блеск – циклы оркестровых танцев или пьесы для военного оркестра, включая пресловутую «лошадиную музыку». Помимо оригинальных вариантов, могли исполняться и переложения популярных произведений Бетховена для духового ансамбля или оркестра, которые охотно делались его коллегами-музыкантами и в изобилии публиковались различными издательствами.
Понимая, что издержки на столь роскошные увеселения могут привести к разорению, Разумовский решил подарить свой дворец императору, но Александр предпочел уклониться от принятия обременительного подарка, заявив, что не желает лишать наследства родственников Разумовского. Законных детей у графа не было, но в России у него жили братья, сестры и множество племянников и племянниц.
В ночь на 1 января 1815 года произошла катастрофа: после очередного пышного празднества дворец Разумовского загорелся, и, хотя человеческих жертв это не повлекло, в разбушевавшемся огне погибли столь долго и любовно собиравшиеся Андреем Кирилловичем произведения искусства, великолепная библиотека и изысканные интерьеры со всей обстановкой. Рыдавшего в саду графа утешал сам император Франц, незамедлительно прибывший на пожар; Александр I там не появлялся, но приказал выдать Разумовскому на восстановление дворца беспроцентную ссуду в 120 000 дукатов сроком на 17 лет