Из первого же абзаца явствует, что отношения Бетховена с князем Лихновским и его супругой в 1813 году вновь наладились, и композитор не только бывал у них в доме, но и пользовался их советами. В какой момент обе стороны решили положить конец неприятным воспоминаниям о ссоре 1806 года, точно не известно. Летом 1812 года Лихновский находился на чешских курортах одновременно с Бетховеном и с Разумовским (их имена неоднократно упоминаются в дневниках Гёте)[319], и они могли возобновить общение именно там – не исключено, что при активном посредничестве Разумовского. Очевидно, князь и княгиня Лихновские присутствовали на венской премьере «Битвы» в декабре 1813 года. Звучала «Битва» и в бенефисной академии Бетховена 2 января 1814 года. Наконец, в еще одном концерте, данном 27 февраля, помимо «Битвы», Седьмой симфонии и Терцета ор. 116, уже знакомых венской публике, была впервые исполнена Восьмая симфония ор. 93. Ранее она звучала лишь один раз в приватном концерте у князя Лобковица. Хотя отзывы прессы о Восьмой симфонии были сдержанными, истинных любителей музыки премьера должна была заинтересовать.
Судя по письмам Бетховена, партитура «Битвы» была послана Разумовским в Лондон в середине или второй половине февраля: композитор отказался ехать в Англию вместе с автором идеи «Битвы» – Иоганном Непомуком Мельцелем, но выразил уверенность в том, что к приезду туда Мельцеля, имевшего свой денежный интерес, произведение уже будет у принца-регента[320]. Мельцель, обиженный на Бетховена, уехал в марте, захватив с собой без ведома композитора другой экземпляр партитуры.
15 апреля 1814 года Карл Лихновский скончался. В письме Бетховена к графу Морицу Лихновскому от 21 сентября 1814 года содержатся чрезвычайно теплые высказывания об этой семье и о княгине Лихновской в особенности: «Целую руки княгине за ее память и доброе ко мне отношение. Никогда не забывал я всего, чем я вообще всем вам обязан, хоть и были обстоятельства, вызванные злополучным случаем, помешавшие мне это выразить именно так, как я того хотел бы», – и постскриптум: «Тысячу раз целую руки уважаемой княгине К[ристиане]»[321]. Поводом же для письма к Морицу Лихновскому стало намерение Бетховена посвятить ему свою новую фортепианную Сонату ор. 90; композитор предупреждал, что ни в коем случае не желал бы получить в ответ ничего, похожего на подарок. Посвящение сонаты графу Лихновскому было бескорыстным выражением дружеских чувств, в отличие от посвящения «Битвы при Виттории» принцу-регенту – тут Бетховен сражался за свои интересы до конца, не желая отступить ни на йоту.
Из письма к Разумовскому следует, что существовало обращение Бетховена к принцу-регенту, которое Андрей Кириллович вместе с рукописным экземпляром партитуры переправил в Лондон по своим личным каналам. Увы, никаких следов этого пакета документов не обнаружено. Неизвестно также, пожелал ли Разумовский вторично вмешаться в переписку с принцем-регентом по поводу «Битвы». Венский конгресс шел своим чередом, работа дипломатов не прекращалась ни на день, равно как и продолжала разворачиваться обширная программа празднеств. При такой нагрузке Разумовскому, пережившему пожар в своем дворце, было трудно заниматься побочными делами.
Ирония судьбы заключалась еще и в том, что в Венском конгрессе участвовал и сам Артур Уэлсли (1769–1852), тот самый герцог Веллингтон, подвиг которого Бетховен воспел в «Битве при Виттории». Но, по-видимому, Веллингтон был равнодушен к музыке и никак не отозвался на сочинение, наделавшее в Вене много шума и в буквальном, и в переносном смысле.
Тему Венского конгресса мы подробнее затронем в следующей части этой книги. Здесь же заметим, что из приведенного письма Бетховена следует, что взаимоотношения между ним и Разумовским не прерывались ни после того, как Андрей Кириллович перестал быть русским послом, ни после того, как он вознесся гораздо выше посольского звания, став представителем императора Александра на Венском конгрессе и получив титул светлейшего князя Российской империи.
Однако пожар во дворце Разумовского сыграл определенную роль в том, что уже в следующем году Андрей Кириллович был вынужден фактически прекратить свою меценатскую деятельность.
Конец квартета Разумовского
Как и Бетховен, Разумовский был не из тех, кто склоняется под ударами судьбы и признает себя побежденным. После Венского конгресса Андрей Кириллович решил полностью изменить свою жизнь. Ходили слухи о том, что Александр I может назначить его государственным канцлером, но либо сам император, никогда не любивший Разумовского, вскоре отказался от такого намерения, либо Разумовский не пожелал возвращаться в Россию. Из мира большой политики он не ушел, однако она уже не занимала все его помыслы. Средоточием внутренней жизни Андрея Кирилловича стала поздняя любовь, приведшая к созданию им новой семьи.
12 февраля 1816 года в Вене состоялась роскошная, по отзывам очевидцев, свадьба князя Разумовского и графини Константины (Констанцы) Доминики фон Тюрхейм (1785–1867). Новобрачная не была совсем юной, ей шел тридцать первый год, но разница в возрасте супругов выглядела очень ощутимой. С стороны Констанцы это был брак по расчету, во многом устроенный ее младшей сестрой Лулу – Людовикой Франциской Марией фон Тюрхейм (1788–1864), которая позднее вошла в историю австрийской культуры как художница и писательница-мемуаристка. Сестры начали общаться с Разумовским в Вене летом 1813 года, и Лулу полагала, что уже тогда Андрей Кириллович пленился Константиной, которая была необычайно хороша собой[322]. Возможно, они были поверхностно знакомы и раньше, поскольку семья Тюрхейм периодически бывала в Вене начиная с 1799 года. Присутствовали сестры Тюрхейм и на Венском конгрессе, причем у красавицы Константины появились и другие высокопоставленные поклонники, помимо Разумовского (среди них Лулу называла и князя Адама Чарторыйского). Помолвка состоялась осенью 1815 года; формальное предложение было передано через давнюю приятельницу семьи Тюрхейм, княгиню Лихновскую, и принято Константиной с хладнокровной решительностью, хотя никакой любви к жениху она не питала[323].
Неотъемлемым членом семьи Разумовского стала Лулу Тюрхейм, которая долгое время оставалась незамужней и жила с новобрачными, взяв на себя роль компаньонки и домоправительницы. В дневнике от 1 июня 1816 года она писала: «Чем больше я здесь живу, тем больше мне нравится Разумовский. Неподдельная добросердечность, соединенная с острым умом и легко возбудимой чувствительностью, придают ему очарование, которому я совершенно не могу противиться. Он буквально молится на мою сестру, очень любит ее, я с радостью наблюдаю за ее счастьем и стараюсь вносить в него свою лепту»[324]. Похоже, что Лулу начала питать к Андрею Кирилловичу даже более теплые чувства, чем ее сестра: «Его сердце, преисполненное симпатии ко всякому, кто страждет, постоянно открыто для всего благого и благородного. <…> Но все, что я скажу о Разумовском, покажется мне холодным; я ненавижу петь хвалебные гимны людям, которых я люблю. Мне думается, что все сказано уже словами: “я их люблю”. Разумовский в свои 64 года, проведенных при разных дворах, в высшем свете и в мире дипломатии, сохранил юношеский энтузиазм и детскую простоту. Поистине, это совершенно исключительная личность!»[325] Позднее, правда, романтический образ Разумовского окрасился в мемуарах Лулу в другие тона: Андрей Кириллович, в прошлом завзятый донжуан, оказался ревнивым мужем и иногда устраивал Константине бурные сцены с выяснением отношений.
В дневниках и мемуарах Лулу Тюрхейм возникает явно идеализированный, но отнюдь не выдуманный психологический портрет Разумовского. «Детская простота» у искушеннейшего царедворца и дипломата – это, конечно, лукавство или обман зрения мемуаристки. Но даже сугубо служебная переписка Разумовского, как опубликованная в труде Васильчикова, так и находящаяся в различных архивах в рукописном виде, подтверждает свидетельство графини Тюрхейм о свойственной Андрею Кирилловичу, как и всем Разумовским, страстной эмоциональности. Он действительно был отзывчив к чужим страданиям, и подтверждений этому можно найти множество. Его сострадательность распространялась не только на представителей высших классов (французских эмигрантов, включая принцессу Марию Терезу, дочь казненных Людовика XVI и Марии Антуанетты, польских магнатов, у которых были конфискованы поместья после восстания Костюшко), но и на самых обычных людей, обращавшихся к нему за помощью. Если это были русские подданные, он пытался добиться для них пенсий или других пособий[326]. Вероятно, некоторым он помогал и лично.
О желании служить «бедному страждущему человечеству» неоднократно говорил и писал Бетховен, и эти убеждения сближали его с Разумовским, при всей разнице их материального благосостояния. С другой стороны, ясное видение Разумовским истинной ценности людей и выработанная с годами снисходительность к причудам и слабостям окружающих способствовали пониманию им сложной натуры композитора и его трудной для восприятия музыки.
Однако в мемуарах Лулу Тюрхейм, касающихся периода 1790–1820-х годов, о Бетховене не говорится совсем ничего, как если бы его вообще не было тогда в Вене. В силу аристократического снобизма графиня в принципе игнорировала людей, не принадлежавших к знати. При этом Бетховен был знаменит, и у него с сестрами Тюрхейм было множество общих знакомых из высшего общества, включая семьи Лихновских, Ржевуских, Вальдштейн и прочих. Ему покровительствовал эрцгерцог Рудольф, так что Бетховен в качестве его учителя оказался вхож в императорские резиденции. Во время Венского конгресса на концертах, в которых исполнялась музыка Бетховена, присутствовали европейские монархи, причем на авторском концерте 29 ноября 1814 года – практически все суверены, включая двух императоров, австрийского и российского. Но в мемуарах Лулу Тюрхейм мы ни слова об этом не прочтем.