[430]. В тот же день сходный по стоимости перстень (цена – 100 рублей) получил директор мюнхенской картинной галереи Маннлих[431].
Вероятно, примерно тех же денег стоил и перстень, предположительно подаренный Бетховену.
Подобные дары Елизавета Алексеевна преподносила различным артистам и в более поздние годы. Пытаясь отыскать в архивах информацию о переговорах, касавшихся подписки русского двора на Торжественную мессу, я наткнулась на трогательную историю встречи Елизаветы Алексеевны в 1823 году со знаменитым французским скрипачом Александром Жаном Буше, который до этого, в апреле 1822 года, познакомился в Вене с Бетховеном и получил от него на память написанную экспромтом миниатюру для двух скрипок WoO 34[432]. Оказавшись в Петербурге, Буше 9 сентября 1823 года обратился с просьбой о выступлении перед Елизаветой Алексеевной и незамедлительно получил разрешение дать концерт в ее личных покоях. Концерт состоялся в тот же день, и вместе с Буше перед императрицей выступила его жена, искусная арфистка Селеста Буше (Галлиот). Уже 10 сентября Буше получил от императрицы краткое благодарственное письмо и подарок: перстень для него и фермуар для его жены, оба ювелирных изделия с алмазами[433]. Игра Буше произвела на Елизавету Алексеевну столь сильное впечатление, что 26 февраля 1824 года скрипач вместе с его супругой были приглашены дать еще один концерт в ее покоях[434].
Мы вполне можем утверждать, что в целом ряде подобных случаев подарки, исходившие от императрицы, были не только данью протокольной вежливости и подобавшего монархине великодушия, но и выражением ее личного отношения к артистам.
Симпатизировала ли Елизавета Алексеевна искусству Бетховена?
Скорее всего, нет, хотя интерес оно у нее, безусловно, вызывало. Во время заграничного путешествия императрица посетила такое количество театральных представлений, концертов и общественных зрелищ, что выделить в этом круговороте впечатлений нечто из ряда вон выходящее было бы трудно даже профессиональному музыканту или критику. А ведь в ее обязанности входило также присутствие на всех придворных торжествах и великосветских раутах, обедах и балах, визиты на промышленные предприятия и в благотворительные заведения, встречи с различными людьми и тому подобное (мы недаром столь подробно осветили здесь хронику ее деятельности на Венском конгрессе). Тем не менее внимание, которое она уделила Бетховену во время своего пребывания в Вене, выгодным образом контрастировало с поверхностным отношением к композитору со стороны других монархов, участвовавших в Конгрессе. Ни император Франц, ни императрица Мария Людовика (которая, необходимо заметить, самоотверженно играла роль хозяйки, будучи больна чахоткой), ни король Пруссии, ни король Баварии подобной щедростью не отличились. Самое удивительное, что даже герцог Веллингтон, победа которого воспевалась в неоднократно исполнявшейся осенью 1814 года «Битве при Виттории», не выразил желания ни познакомиться с композитором, ни поблагодарить его за этот художественный жест.
Еще раз перечислим знаки внимания императрицы по отношению к Бетховену:
– посещение спектакля «Фиделио» 28 октября 1814 года;
– подарок в 200 червонных после гала-концерта 29 ноября 1814 года;
– включение произведений Бетховена в программы двух придворных концертов в честь Елизаветы Алексеевны, состоявшихся 23 декабря 1814 года и 25 января 1815 года (вероятно, программы были согласованы с нею);
– предположительно подаренный императрицей Бетховену перстень после посвящения ей фортепианного Полонеза ор. 89;
– дополнительный гонорар композитору в 50 дукатов и выплата не состоявшегося в свое время вознаграждения в 100 дукатов за посвящение императору Александру трех скрипичных сонат ор. 30.
Сведения о запоздалом, но от этого не менее ценном гонораре за «Александровские» сонаты приведены Тейером по материалам из наследия Отто Яна, основанных на устных воспоминаниях доктора Бертолини[435]. Там же содержатся сведения о том, что посредником между императрицей и Бетховеном стал начальник военного штаба Александра I, князь Пётр Михайлович Волконский (стало быть, не Нарышкин), и что вопрос о гонораре за «Александровские» сонаты был поставлен во время аудиенции, которую Бетховену дала Елизавета Алексеевна.
Это единственное упоминание об аудиенции у императрицы не находит подтверждения в архивных документах и мемуарной литературе с русской стороны, однако нет оснований отказывать ему в достоверности. Как можно убедиться, в архивах сохранились отнюдь не все интересующие нас сведения, а авторы мемуаров фиксировали лишь то, что входило в круг их собственных интересов.
Как мне довелось убедиться, имя Бетховена вообще почему-то отсутствует в официальных документах, связанных с поездкой Елизаветы Алексеевны и Александра I в Вену. Это тоже выглядит загадочно, притом что в частных бумагах императрицы Бетховен упоминается как минимум дважды (в письме к матери и в сохраненной выписке из Rigasche Zeitung о подарке в 200 червонных). Думается, что и Андрей Кириллович Разумовский должен был замолвить перед нею слово за композитора, которого он, по мнению полицейского осведомителя, «боготворил». Скорее всего, даже не восхищаясь музыкой Бетховена, Елизавета Алексеевна могла проникнуться заинтересованным участием к его личности и к его исключительной судьбе, о которой, безусловно, была осведомлена. Разумовский вряд ли мог умолчать об известных ему обстоятельствах жизни Бетховена: его трагической глухоте, одиночестве, непонимании окружающих, шатком материальном положении, гордом и независимом нраве.
В архиве кабинета императрицы имеются документы, вроде бы не относящиеся к нашей теме, однако косвенно проливающие свет на возможные причины интереса Елизаветы Алексеевны к личности Бетховена. В Вене имелся Приют для глухонемых (до сих пор это отражено в названии переулка и станции метро Taubstummengasse). Во время своего пребывания в Вене императрица вместе с сестрами Александра I, Марией и Екатериной, посетила приют и познакомилась с одним из воспитанников, талантливым юным художником Алоизом Карнером. Он был сиротой, но происходил из Вильно (Вильнюса), который тогда относился к Российской империи, – стало быть, Карнер считался российским подданным. После визита в приют последовали два распоряжения императрицы к Александру Михайловичу Римскому-Корсакову, который с 1812 года занимал пост литовского военного губернатора: «О понуждении кого следует к уплате денег за воспитание глухонемого сына виленского купца Карнера, обучавшегося в Вене» (письмо от 15 (27) ноября 1814 года) и «О доставлении посланнику нашему графу Стакельбергу сведений о вышеупомянутом глухонемом купеческом сыне Карнере» (от 16 (28) ноября того же года), копии обоих писем тотчас были направлены российскому послу в Вене графу Штакельбергу[436]. Императрица отнюдь не забыла об этом вроде бы частном деле среди гала-мероприятий Венского конгресса. 22 февраля 1815 года она вновь обратилась к А. М. Римскому-Корсакову, сообщая ему дополнительные сведения о Карнере[437]. Помимо Карнера, в приюте воспитывался и другой одаренный художник, причем родом из Москвы, Карл фон Гампельн. Счастливое окончание этой истории описывалось в Wiener Zeitung от 29 мая 1815 года, с конкретными цифрами денежных сумм:
Российской императрицей были особливо отличены два выдающихся питомца, Карл фон Гампельн, из Москвы, и Алоиз Карнер, родом из Вильны. Первый получил от Его Величества Российского Императора 1500 гульденов венской валютой для завершения его дальнейшего обучения в Вене в Академии художеств. Через год ему предстоит отправиться за счет Императора в Петербург, дабы показать свою искусность и получить подобающее ему место. Ее Величество Российская Императрица вознаградила его за представленные им художественные работы 100 дукатами, а Ее Императорское Высочество Госпожа Герцогиня Ольденбургская (Екатерина Павловна. – Л. К.) – 300 гульденами в венской валюте. Госпожа Ее Императорское Высочество наследная принцесса Веймарская (Мария Павловна) милостиво разрешили Гампельну посвятить ей последние достохвальные гравюры оного и вознаградили его 200 флоринами в венской валюте. Другой воспитанник, Алоиз Карнер, написал под руководством знаменитого художника Лампи портрет Ее Императорского Величества Российской Императрицы, преподнесенный через графа фон Дитрихштейна. Ее Величество милостивейше приняла этот удачно получившийся портрет и вознаградила юного художника 100 дукатами[438].
Дальнейшие судьбы этих художников сложились по-разному. Карл Карлович Гампельн (1794–1880-е) в 1817 году приехал в Россию и стал довольно известным портретистом и графиком. Карнер, очевидно, прожил недолго, последние сведения о нем относятся к 1831 году. Портрет императрицы, выполненный под руководством Лампи, вероятно, не сохранился, но вряд ли он писался с натуры – скорее, образцом послужило какое-то уже известное изображение Елизаветы Алексеевны. Поскольку из Вены императрица отправилась в 1815 году в Мюнхен, а затем в Брухзаль, портрет мог затеряться где-то по пути.
В этой поучительной истории нам интересны три момента. Сами суммы, подаренные императрицей и великими княгинями юным художникам, посредническая роль графа Дитрихштейна (о ней уже говорилось выше) и ярко выраженное неравнодушие Елизаветы Алексеевны как к обоим глухонемым художникам, так и в особенности к Карнеру, который был сиротой. Сами факты говорят о том, что ею двигали сугубо человеческие побуждения, независимо от того, насколько действительно был хорош портрет, написанный Карнером.