На родине, несмотря на все трудные обстоятельства его юности, Бетховен ощущал себя в кругу единомышленников и мог откровенно делиться с ними своими мыслями и чувствами, как и они с ним. Это показывает краткий, но выразительный пассаж из комментируемого письма, в котором речь идет об утрате родных и об отношении к смерти. Семью Бетховена, в отличие от дружной и любящей семьи Струве, трудно назвать «гармоничным целым». Но вряд ли он был неискренен, признаваясь другу, что горевал не только после смерти матери, но и после смерти отца. Иоганн ван Бетховен умер 18 декабря 1792 года, когда Людвиг уже находился в Вене. Биографы, полагающие, что Бетховен на всю жизнь сохранил стойкую неприязнь, если даже не ненависть к отцу, превратившемуся к концу жизни в жалкого опустившегося пьяницу, не дают себе труд представить, что могло твориться в душе юноши, который в 22 года остался круглым сиротой в чужом городе – без родных, без денег, без близких друзей и поначалу без покровителей[60]. Ведь Бетховен помнил Иоганна и другим, каким тот был в свои лучшие годы. Детство Людвига отнюдь не было сплошь безрадостным. Дом, полный музыки и друзей, веселые семейные праздники, прогулки и игры на берегах Рейна, летние странствия вместе с отцом по живописным окрестностям Бонна – их с удовольствием принимали в небольших замках и усадьбах, где они давали концерты на радость провинциальным аристократам. Нет оснований не доверять свидетельству Фанни Джаннатазио дель Рио, которая много общалась с Бетховеном в 1816 году: «О своих родителях он говорил с большой любовью и уважением, и особенно о деде, которого называл человеком чести»[61]. Что касается отношения к отцу, то о вероятном посмертном примирении с ним может свидетельствовать карандашная помета Бетховена, сделанная на копии партитуры «Утренней песни» (Morgengesang) К. Ф. Э. Баха, выполненной Иоганном: «Написано моим дорогим отцом»[62].
Рассуждения молодого Бетховена о смерти («О смерти можно говорить без неприязни, лишь только если представлять ее себе в виде улыбчивого, мягко влекущего к сновидениям образа») кажутся в гораздо большей мере общим риторическим местом, чем предыдущее признание в своей скорби по утраченным родителям. По крайней мере, в ранних сочинениях Бетховена мы никакого «улыбчивого» и «влекущего к сновидениям» образа смерти не найдем, хотя эта тема возникает в его творчестве уже в 1790-е годы, прежде всего в вокальной музыке. Самое значительное из написанного в Бонне – Кантата на смерть императора Иосифа II WoO 87, 1790, – обрамлена мрачно-величественным оркестрово-хоровым порталом: «Мертв! Мертв!» (Todt! Todt!). Начальные аккорды вступления, звучащие как траурный набат, отозвались позднее в самых знаменитых произведениях «героического периода»: опере «Фиделио» (вступление ко второму акту) и увертюре «Кориолан» ор. 62.
Интересно, однако, сравнить процитированную сентенцию о «мягкой» смерти с высказываниями других современников, чтобы понять, насколько она была в духе эпохи позднего сентиментализма, причем независимо от того, принадлежали ли такие суждения католикам или протестантам (семья Струве исповедовала лютеранство). Так, Антон Себастьян Струве, потеряв в 1795 году любимую жену, принялся записывать для себя самого морально-философские рассуждения на латинском языке, которым он с юности мастерски владел, будучи страстным поклонником античных авторов. В биографии, составленной его сыновьями, приводятся некоторые из таких высказываний:
«Мудрец не находит ничего ужасного в смерти, которая может случиться в любой день из-за житейских случайностей и которую из-за краткости нашей жизни долго ждать не придется. Я осознал, что никогда не был особенно привязан к жизни.
Самое желанное – воссоединиться с усопшими, которых мы любили в этой жизни, и радоваться вместе с ними вечному существованию, уготованному нам, если мы жили славно и умерли охотно. О поистине блаженная жизнь, о желанная смерть, открывающая нам врата к счастливейшей жизни!»[63]
Сравним эти записи с известными фрагментами из писем Моцарта к отцу, в которых он говорит о смерти матери (к отцу из Парижа, 9 июля 1778 года) и рассуждает о смерти вообще (к отцу из Вены, 4 апреля 1787 года). В обоих случаях Моцарт уверяет отца, что мысль о смерти нисколько его не страшит («когда угодно господу, тогда угодно и мне»[64]), напротив, он считает ее «истинным, лучшим другом Человека», и в ней нет «не только ничего пугающего, – но очень много успокоительного и утешительного!..»[65]. Возможно, эти высказывания Моцарта были призваны смягчить горе Леопольда от утраты любимой жены и примирить его с неизбежностью собственной смерти (второе из писем был написано в период неизлечимой болезни Леопольда). Но Моцарт, очевидно, желал бы относиться к смерти именно так, хотя, судя по горестной и страстной музыке его «Реквиема», ему не всегда это удавалось.
Бетховен, конечно, не знал ни приведенных здесь высказываний Моцарта, ни записей Струве-отца, но пытался смягчить скорбь своего друга в сходных выражениях. Как и цитаты из стихов любимых поэтов или крылатые афоризмы популярных философов, подобные мысли были общим местом культуры конца XVIII века. В молодости, да и позднее, гораздо более характерным для Бетховена было не смиренное принятие смерти, а героическое противостояние ей. «Жалок тот, кто не умеет умирать! Я знал это еще пятнадцатилетним мальчиком», – сказал он однажды Фанни Джаннатазио дель Рио[66]. В самом проникновенном и тщательно отделанном в литературном отношении документе из эпистолярия Бетховена, «Гейлигенштадском завещании» 1802 года, обе моральные парадигмы – принятие смерти и противостояние ей – естественным образом соединяются. В конце этого исповедального письма, обращенного к братьям Карлу и Иоганну, Бетховен писал: «Итак, решено: с радостью спешу я навстречу смерти. <…> Явись когда хочешь, я тебя встречу мужественно»[67].
В 1795 году Бетховен, утешая друга, еще не подозревал, какой страшный недуг ему уготован и насколько скоро ему придется стать героем настоящей трагедии: трагедии гениального музыканта, постепенно теряющего слух. Его карьера шла в гору, и слова из письма к Струве – «Мне здесь живется пока хорошо, я приближаюсь к намеченным мною целям» – полностью отражали реальное положение дел. Несколькими месяцами позднее, 19 февраля 1796 года, Бетховен писал брату Иоганну из Праги: «Дела мои идут хорошо, как нельзя лучше. Своим искусством я обретаю друзей и уважение, чего же большего мне еще желать?»[68] Еще чуть более года спустя Бетховен почти в тех же словах сообщал о своих успехах Вегелеру в Бонн в письме от 29 мая 1797 года: «Дела мои идут хорошо, и я могу даже сказать – всё лучше»[69]. К занятию какого-либо официального поста он в это время, по-видимому, не стремился. Напротив, завоевав репутацию «короля пианистов» в Вене, он строил планы больших гастрольных поездок, которые отчасти освещены в комментируемом письме к Струве. Только из этого письма и больше ни из какого другого источника мы узнаём, что, оказывается, осенью 1795 года Бетховен обдумывал планы возможных поездок в Италию и в Россию. Об Италии мы говорить здесь не будем, поскольку в дальнейшем у Бетховена не сложилось прочных взаимоотношений с итальянскими музыкантами, меценатами и дипломатами. С Россией же дело обстояло иначе: хотя посетить нашу страну Бетховену не довелось, количество русских почитателей у него постоянно возрастало.
При чтении письма возникает еще один парадокс: как сочетаются негативные высказывания Бетховена о «холодной стране, где людей ценят куда ниже, чем они того заслуживают» с выраженным на последней странице намерением поехать в эту неприятную страну и с просьбой к Струве сообщить примерную стоимость путешествия из Вены в Петербург? Интересно также замечание о том, что Бетховен намеревался послать кого-то в Россию заранее, чтобы этот человек подготовил почву для его приезда. Выглядела такая предусмотрительность очень разумно, если учесть, что концертных агентов в то время не существовало и все организационные хлопоты ложились на самого гастролера. Можно осторожно предположить, что он собирался использовать в качестве импресарио одного из своих братьев, вероятнее всего, Карла Антона Каспара, который вплоть до 1806 года помогал Людвигу вести переписку с издателями и был его правой рукой в других музыкальных делах. Следовательно, Бетховен обдумывал планы поездки вполне серьезно, намечая практические шаги к их осуществлению и желая заранее уменьшить возможные риски. Дорогу в Россию уже проторили итальянские музыканты, но для немцев и особенно для австрийцев этот маршрут был пока что относительно новым; на работу или на гастроли туда отваживались поехать на свой страх и риск немногие.
Столь внезапная модуляция от абстрактного неприятия русского климата и русских нравов к предполагаемому плану поездки в Россию может быть объяснена одновременным присутствием в сознании молодого Бетховена как расхожих стереотипов, так и гораздо более прагматических взглядов на карьерные и материальные перспективы, ожидавшие иностранных музыкантов в России.
Австрия была политической и военной союзницей России в период Русско-турецкой войны 1787–1791 годов и последующих войн против Наполеона. Но отношение к России в Австрии по-прежнему оставалось неоднозначным. На протяжении всего 1795 года обсуждались и нередко категорически осуждались действия России в Польше: взятие А. В. Суворовым варшавского предместья Прага (4 ноября 1794 года) и жестокое подавление восстания поляков под предводительством Тадеуша Костюшко (которое, в свою очередь, сопровождалось резней русских, живших в Варшаве). Обо всем этом периодически писала официальная Wiener Zeitung, которую Бетховен читал, да и в венских салонах новости из Польши, несомненно, циркулировали – многим они были весьма небезразличны. Об этом довольно подробно говорится в мемуарах пианиста и композитора Людвига Вильгельма Теппера де Фергюсона, уроженца Варшавы, который с 1793 по 1796 год находился в Вене и общался как с Бетховеном, так и с польскими аристократами, проживавшими в имперской столице