— А, я знаю, — продолжал Джокер, — вы сбиты с толку. Вы боитесь. Да кто бы не испугался? Вы в адской ситуации. — По сравнению со стареющей звуковой системой, этот голос был куда ужаснее, он натягивал каждый нерв. — Но знаете, хотя жизнь — это миска вишен, а здесь — их косточки, навсегда запомните эту…
— Музыку, Сэм…
Что.?
Внезапно из ржавых старых динамиков, подключенных к маленькой тачке, и из невидимых динамиков, вмонтированных в стены, вырвался рев дребезжащей нескладной музыки. Звук был похож на нечто среднее между искаженной каллиопой и ксилофоном, по которому стучал ребенок. Он шел сразу со всех сторон. Объемный звук для проклятых.
Видеоизображение Джокера, бесконечно повторявшееся на пульсирующих стенах туннеля, внезапно приобрело аккуратную соломенную шляпу с зеленой и фиолетовой полосой. Он приподнял шляпу, как водевильный актер, и, к ужасу Гордона, запел:
Когда полон мир забот,
А в газетах грусть, тоска,
Изнасилования, голод и война,
Когда жизнь мне не мила,
Вот что делаю я следом,
Поделюсь с тобой секретом,
Улыбнуться сможет даже идиот…
Я трогаюсь рассу-у-удком,
Меня давят как жука,
Да, трогаюсь рассу-у-дком,
Ем ковер с пеной у рта.
Качка от перепадов высоты и резкий диссонанс фальшивой музыки все усиливали и усиливали мучения Гордона. Ремни натирали голую кожу, а ошейник едва давал дышать. Сердце колотилось о ребра, словно оно отчаянно пыталось вырваться из груди, и он поймал себя на том, что страстно желает просто потерять сознание. Но его разум не переставал метаться, глаза были широко раскрыты, они горели и не никак не желали закрываться.
Мистер, жизнь прекрасна, кстати,
В изоляции, в палате.
Ты разгонишь всю печаль и лень.
Обменяешь тьму и тлен
Ты на мягкость здешних стен
И укольчики два раза в день!
Зачем Джокер показывает ему этот непонятный бурлеск? И где Барбара?
Барбара!
Они ворвались в другую дверь. Не выпуская его волос из рук, похитители смотрели прямо перед собой немигающими глазами. Кошачий концерт продолжался. Теперь безумец танцевал вместе с другими уродами, извиваясь и выгибаясь в пародии на классический голливудский мюзикл.
Тронься рассу-у-удком,
Как жертва кислоты,
Или как луна-а-атик,
Проповедник братии.
Если люди вдруг
Тревожиться начнут,
Если бомба висит над головой
И дитя уже не дышит,
А тебя и не колышет,
Улыбайся и кивай, родной!
Мелькнула едва заметная вспышка, и на разных экранах вдоль туннеля замерцало размытое красно-белое изображение. Интуиция подсказывала Гордону, что на нем что-то важное и ужасающее, что ему нужно было увидеть, но как только его размытый взгляд сумел сконцентрироваться, оно переместилось на другой экран, оставив на своем месте крупный план ухмылявшегося Джокера.
Если тронулся рассу-у-удком,
Тебе просто наплевать…
И снова по экранам пронеслась ужасная, дерганая красно-белая вспышка, резкий контраст безумному номеру Джокера в стиле Басби Беркли. Это, что, была человеческая нога? Скрюченные пальцы в крови? Водопад липких, спутанных волос? Ему казалось, что на этом крайне важно сосредоточиться, но все образы то появлялись, то пропадали, сливаясь в какую-то невыносимую сенсорную перегрузку.
Человек ведь — гад тщеду-у-ушный,
А мир катит словно вспять!
Если больно внутри,
Ты в дурку приди,
Если жизнь с гнильем внутри…
Нервные, кровавые образы стали появляться чаще и, что ещё хуже, они как будто поднимались с экранов и летели к нему, как кадры с тянущимися к солнцу растениями на ускоренной перемотке. Теперь стало совершенно ясно, что это женские части тела. Все до подробностей.
Шаткая вагонетка ехала прямо к большой, дерганой проекции видеозаписи. Она была такого плохого качества, как будто ее изъяли с камеры безопасности на бензоколонке. В центре изображения находилось что-то, похожее на мертвое женское тело с неестественно расставленными ногами. Над ним склонилась темная фигура, знакомое белое лицо повернулось к камере.
Джокер.
Он продолжал напевать, пока его изображение на большом экране обнимало обнаженную, распростертую женщину, приподняв ее за плечи с ковра.
Это… это мой ковер?
Казалось, что туннель из дергавшихся, окровавленных частей женского тела смыкался вокруг него, каждая фотография была хуже предыдущей, но он не мог оторвать глаз от большого экрана посередине. На этих грубых статичных кадрах Джокер наклонил голову женщины к камере, он поднял её окровавленную руку и взмахнул ей, по его губам можно было прочесть слова:
СКАЖИ: «ПРИВЕТ, ПАПА!»
Это была Барбара.
Он больше не понимал, как кричал, мысленно или вслух, но ее имя эхом отдавалось в нем, как взрывная волна, разрушая все на своем пути.
Ты откинь все малоду-у-ушье
И с ума с нами сойди!
— С ума! — эхом вторил адский хор из уродов, похожих на детей, они цеплялись за него и визжали в уши. — С УМА! С УМА! С УМА!
Он больше не мог контролировать свое разбитое тело. Он бросился на ремни, рыдая и воя:
— БАРБАРА!
Он должен добраться до нее. Должен…
— Барбара… — Его голос почти пропал, превратившись в мучительный шепот, перемежаясь со слюной и желчью. — Барбара, детка. О Боже, нет…
Последовала тишина, а потом в звуковой системе появились помехи. Динамик по-прежнему работал.
— Эти кадры транслировались на все компьютеры Готэма, — промурлыкал Джокер откуда-то из темноты. Может быть, из головы Гордона? — Их уже никак не забрать. Каждый полицейский, каждый библиотекарь, все это смотрят.
— Все смотрят! — Его поющие тюремщики вторили своему хозяину. — Все смотрят!
— Все знают, что ты не смог защитить ее.
— Все знают! — Снова хор. — Все знают! Все знают!
— Он знает, — сказал безумец.
Гордон так отчаянно хотел, чтобы все пропало. Хотел биться головой о железную перекладину, пока все не пропадет навсегда. Но он не мог даже пошевелиться. Он не мог избежать зверств, которым подвергалась его единственная дочь от рук этого хихикающего чудовища. Они были вокруг него, внутри него, выжжены в его сознании навсегда.
На какое-то ужасное мгновение показалось, что Джокер все-таки угадал. Что осознание его полной и абсолютной неудачи — и как комиссара полиции, и как отца — было слишком болезненным, чтобы его вынести. Что единственный выход — это впасть в безумие.
Постыдное, трусливое и непреодолимое желание отказаться от ребенка, которое Гордон испытывал в тот момент, будет преследовать его до самой смерти. С этим осознанием глубоко внутри него вспыхнул гнев.
35
В конверте лежала карточка билета. Бэтмен держал ее в руках, одетых в перчатки. На билете было написано:
БРАТЬЯ БОУНС
КАРНАВАЛ И ПАРК РАЗВЛЕЧЕНИЙ
ПРОПУСК НА ОДНОГО ЧЕЛОВЕКА
Он перевернул его. На обороте была записка, написанная от руки фиолетовым мелком:
С наилучшими пожеланиями
Бэтмен прищурился и сжал билет в кулаке.
Цирк.
Он покинул крышу, кинув скомканный билет на карниз, а Буллок наблюдал, как он спускается к Бэтмобилю.
36
Джокер стоя дожидался в конце горки «Поезда-призрака», когда ярко окрашенные двери распахнулись и вагонетка вылетела наружу, врезавшись в аварийный бампер в конце пути. Голова комиссара откинулась назад, а затем перевалилась вперед, струйка слюны соединила его подбородок с редкими белыми волосами на груди.
— А, вот и они! — сказал Джокер. — Надо же, вот уж действительно «Поезд-призрак». Когда они заходили, парню в центре было не больше семнадцати, а трое его приятелей были звездами профессионального баскетбола!
Три гротескные фигуры по-прежнему толпились возле Гордона, когда крепление поднялось, и он прислонился к нему лбом.
— Вы только посмотрите на этого беднягу, — продолжал мужчина с ухмылкой, опираясь на трость. — Вот что творит доза реальности.
Похитители-лилипуты вытащили Гордона из машины.
— Как вы понимаете, сам я никогда не прикасаюсь к этой дряни. Она вечно мешает галлюцинациям.
Мучители пнули комиссара, он споткнулся и упал перед Джокером. Одна рука соскользнула в лужу, и Гордон рухнул в нее лицом.
— Ну, здравствуйте, комиссар, — сказал Джокер. — Как дела?
Не получив ответа, он наклонился ниже:
— Комиссар?
Ответа по-прежнему не было.
— Алло?
Только прерывистое дыхание.
— Есть кто дома? — спросил он, на этот раз громче. Это было оскорбительно.
Наконец он выпрямился, на его лице появилось отвращение. Дождь снова усилился, обрушился на зевак и разбрызгал лужи вокруг них.
— Господи, как скучно, — провыл он. — Этот человек — настоящий болван! — Он покрутил пальцем у виска. — Уведите его и посадите в клетку. Может быть, он оживится, когда обдумает свое положение. Поразмыслит о жизни и ее бессистемной несправедливости.
Он наклонился, положил подбородок на трость и уставился в лужу, напомнившую ему сточную канаву, которую он видел много лет назад…
— Эй, пошли! Хорош мечтать.
Подняв глаза, он увидел, как жалкое подобие человека тащат по грязи, словно побитую собаку, но как бы смешно это ни было, зрелище быстро ему надоело. Подставив лицо холодному дождю, он закрыл глаза и почувствовал в груди странную, едкую, пульсирующую боль. Тошнотворный лихорадочный жар, который невозможно было погасить, как безответную любовь.
Где Бэтмен?