При этом у меня совершенно не возникало желания с кем-то посоветоваться. Я вообще не понимала, что это значит — спрашивать совета. Проблемы с учебой, трудности в отношениях с другими людьми, даже обычные любовные неурядицы — это еще куда ни шло, но кто стал бы всерьез выслушивать рассказ о страданиях девочки, которая полюбила гомосексуалиста? По крайней мере среди моих сверстников я не знала ни одного человека, который имел бы на этот счет какое-то определенное мнение. И уж тем более можно было себе представить, что скажут люди старшего поколения, так или иначе уже познавшие всю мерзость окружающего мира. Они наверняка выпучат глаза от удивления и с заинтересованным видом начнут сыпать вопросами, а затем, выспросив все, что только можно, и полностью удовлетворив свое любопытство, безучастно скажут что-нибудь, вроде: «Лучше вам с ним расстаться», — тогда как сами, сгорая от нетерпения, будут лихорадочно думать, кому бы поскорее рассказать эту невероятную историю.
А вопрос, на который я хотела узнать ответ, заключался не в том, надо ли мне расставаться с Ватару. И мне не нужен был фрейдистский анализ людей, склонных к однополой любви. Все, в чем я хотела разобраться — это в себе самой. Я хотела понять, почему я по-прежнему жаждала встречи и продолжения отношений с Ватару, несмотря на то, что в силу единственной, но непреодолимой причины, коей являлась принадлежность к разным полам, мы навсегда утратили какие-либо точки соприкосновения. Звучит смешно, но я проклинала то, что я родилась женщиной, и проклинала то, что Ватару родился мужчиной. Но более всего я проклинала то, что мужчиной был Юноскэ.
Так незаметно прошел сентябрь. Из того, что произошло за этот месяц, я не запомнила ровным счетом ничего, кроме собственных душевных терзаний. Помню только, что как-то раз после обеда, когда закончился дождь, я вышла в сад поиграть с Могу и меня укусило какое-то ядовитое насекомое. У основания правой лодыжки вздулась огромная гнойная опухоль, которая очень долго не проходила. Резкая, пронзающая боль не позволяла даже надеть носки. Тетка настаивала, чтобы я обратилась к доктору, но я так никуда и не пошла. У меня не было настроения общаться с кем-либо, кроме узкого круга необходимых людей. Даже с доктором…
Когда опухоль спала, предварительно испустив большое количество гноя, и я уже могла без боли надевать чулки и носки, я отправила на адрес Юноскэ в Китаяме короткое письмецо: «Уже октябрь. Сообщи, где и когда мы встретимся».
Вопреки моим ожиданиям, Ватару в ответ решил позвонить по телефону. Как раз в это время тетка была занята с учениками, поэтому трубку взяла я.
— Спасибо за записку, — произнес Ватару. — Месяц тянулся долго. Дольше, чем я ожидал.
Я глубоко вздохнула и, стараясь не разрыдаться, ответила:
— Для меня тоже. Как поживаешь?
— Да так себе, не очень. А ты?
— Я тоже не очень, — ответила я и хотела уже было спросить, как дела у Юноскэ, но вопрос застрял у меня в горле. Мне не хватило мужества произнести вслух это имя. Я чувствовала себя так, будто у Ватару есть любимая жена и я собираюсь о ней поговорить. Вместо этого я спросила про Сэцуко: — Что-то мы давно не встречались с Сэцуко-сан. Как она там, в порядке?
— Я видел ее неделю назад. У нее все в порядке. Иногда помогает в лавке. Она у них там сейчас заместо рекламы.
— Правда? — улыбнулась я. — Представляю, как красиво это выглядит: Сэцуко-сан в кимоно торгует сладостями. Прямо как в кино.
— Да уж, — сказал Ватару. После этого мы оба ненадолго замолчали. Я облизала пересохшие губы и покрепче сжала рукой телефонную трубку.
— В следующую субботу, после обеда я хотел бы встретится с тобой в чайном домике, — неуверенным тоном произнес Ватару, как будто переводил английскую фразу на японский язык. — Идет?
— В чайном домике?
— Да. Но если ты не хочешь, можно где-нибудь в другом месте.
— Нет, я хочу. Только…
— Юноскэ не будет, — спокойно, без каких-либо эмоций произнес Ватару. — Он в субботу утром уезжает в Токио. Так что в домике не будет никого. Если тебя это устраивает…
— Я приду, — выпалила я.
— Хорошо, — сказал Ватару и в завершение разговора добавил: — Твое длиннющее письмо я перечитывал много раз. Я очень благодарен тебе за это письмо.
Повесив трубку, я вышла в сад. Стояла солнечная безветренная погода. Во всех уголках сада чувствовалось дыхание осени. Подбежал Могу. Я погладила его по головке и взяла на руки, чувствуя, как напряжено его тельце, покрытое каштановой шерстью. От Могу пахло псиной, землей и солнечным светом. Прислушиваясь к доносящимся из дома тихим звукам этюда Черни[42] в чьем-то ужасно неумелом исполнении, я зарылась лицом в мягкую собачью шерсть.
В следующую субботу, ровно в час дня я уже пролезала через отверстие в живой изгороди, ведущее к чайному домику. Прошедший накануне вечером дождь насквозь промочил и изгородь, и густые заросли папоротника, окружавшие выложенную камнями тропинку.
Чувствуя, как от волнения начинают дрожать коленки, я повторяла себе: «Только ни о чем не думай! Думать бесполезно. Если тебе не хватает смелости думать, чтобы сделать какие-то выводы, то и не надо притворяться, что думаешь. Лучше плыть по течению».
Медленно переступая с камня на камень, я подняла лицо и взглянула на бамбуковую рощу. Заросли тропического бамбука беззвучно покачивались, освещенные прозрачными лучами осеннего солнца. За листьями виднелась почерневшая крыша чайного домика. Он никуда не делся и стоял на том же месте, что и раньше.
Внезапно я остановилась, увидев, что прямо перед домиком стоит Эма. На ней был надет горчичного цвета свитер и темная мини-юбка, а на ногах — черные ботинки на шнурках. После того, как я ее увидела, она еще какое-то время не замечала меня, глядя вдаль и непрерывно жуя жевачку.
Прошло двадцать лет, но я в мельчайших подробностях могу вспомнить, как Эма выглядела в тот день. Она стояла, прислонившись к краю узкого лаза, который служил входом в чайный домик. Руки праздно сложены на груди, длинные стройные ноги слегка скрещены. Плетеная кожаная сумка коричневого цвета сползла с плеча и мерно покачивается в такт жевательным движениям.
Все это запомнилось мне не потому, что ее поза была по-взрослому красивой. Да, она умела одеваться и в полный рост выглядела так, будто сошла с фотографии в модном журнале, но это было не главное. Что-то в ней было не так, не похоже на ту Эму, которую я знала до сих пор. Не знаю, как это выразить. Может быть, я ошибалась. Но она выглядела какой-то очень приземленной и очень обыденной. Казалось, если на нее прямо сейчас надеть передник и поместить ее в залитую солнцем маленькую квартирку, чтобы она, напевая себе под нос, начала складывать высохшее белье — то это будет самая подходящая для нее обстановка.
Почувствовав мое присутствие, Эма испуганно повернула голову. Тонкие, словно веточки ивы, брови поползли вверх, а рот расплылся в улыбке.
— Ба, Кёко! — воскликнула она. — Давненько! Ты вообще где была? Что делала?
Мелкими шажками Эма подбежала ко мне. Ее внушительных размеров груди, словно спелые плоды, тяжело покачивались под свитером.
— А я тебе звонила, — сказала она. — Но каждый раз подходила твоя суровая тетя и говорила: «Кёко сейчас занимается».
Я впервые об этом слышала, но все-таки сказала Эме: «Извини». Видимо, тетка решила, что наши с Эмой разговоры длятся до неприличия долго и несколько раз просто не передавала мне трубку. Но я совсем на нее за это не сердилась. Наоборот, была благодарна. Ума не приложу, о чем бы я стала говорить с Эмой, если бы она позвонила в течение прошедшего месяца.
— Ты что, и правда все время училась? — шутливо спросила Эма. Я неопределенно кивнула. — И с Ватару ты, похоже, не встречалась. Я даже забеспокоилась, все ли у тебя в порядке.
— Там никого нет? — спросила я, показывая на чайный домик. Задвижка узкого лаза казалась плотно закрытой. Эма кивнула, капризно скривив губы.
— Представляешь, Юноскэ, ни слова не говоря, укатил в Токио. Я прихожу, а меня ждет записка. Хорошенькое дельце! Но сразу уходить почему-то не захотелось, вот я и решила постоять тут просто так, без дела. Хорошо, что ты пришла. У тебя свидание с Ватару?
— Да, мы договаривались. Только куда же он ушел?
— Да не бойся, скоро вернется. В магазин побежал, не иначе. Надо подождать. Зайдешь?
— Нет, — я помотала головой, — лучше здесь подожду.
— Ну как знаешь, — сказала Эма и снова принялась чавкать жвачкой. От нее исходил легкий клубничный аромат. — Я побуду с тобой, пока он не придет. Мне все равно делать нечего.
Обмениваясь короткими фразами, мы не спеша пошли по тропинке вокруг домика. Эма, словно ребенок, то прыгала с камня на камень, то нюхала цветы, то задирала голову и глядела в небо. В конце концов ей это надоело, и она остановилась, прислонившись к большому каменному фонарю, за которым начиналась территория главной усадьбы.
— Кёко, у тебя есть сигареты?
Я кивнула, достала из сумки пачку «Эм-Эф» и вместе со спичками протянула Эме. «Сеньк ю», — сказала она, взяла в рот сигарету и привычным движением поднесла спичку.
— Знаешь, как классно курить и одновременно жевать жвачку, — невнятно пробормотала Эма, со смаком выпуская изо рта дым. — Может, мне это только кажется, но такое ощущение, что никотина становится меньше, и это вроде как лучше для организма.
— Не поздновато думать об организме, когда ты уже пыхтишь, как паровоз? — рассмеялась я. — У тебя, поди, легкие так прокоптились, что их надо вынуть наружу и отмыть с порошком.
— Да я понимаю, — сказала Эма. — Но как будущая мать, я должна хоть немного думать о таких вещах.
Я посмотрела на нее. По-прежнему прислоняясь спиной к каменному фонарю, она ответила мне короткой усмешкой. Сухой осенний ветерок осторожно разгонял синие облачка табачного дыма.
— Я беременна, — сказала Эма и посмотрела на меня. — На днях подумала, что-то у меня это дело долго не идет, схожу-ка я к доктору… А оказалось, что уже третий месяц на исходе.