опутчиков. Гитлер и не скрывал своего к ним презрения. Но ведь и российские ученики фюрера пишут все в той же газете «Завтра» о своих союзниках: «Каждый, кто имеет совесть, обязан отдать должное именно „баркашовцам“. Именно им сегодня принадлежит право „морального“ первенства в оппозиции. Им, а не трусоватым „прагматикам“ из КПРФ или уклончивым, будто объевшимся сметаны лидерам российского общенационального союза… „Патриоты“ в Думе — это отбросы оппозиции, пролезшие в декоративный ельцинский балаган по трупам и крови своих павших товарищей… Но как бы то ни было, новым депутатам следует помнить: предавая РНЕ (партия Баркашова), вы предаете русское сопротивление, предаете павших, предаете Россию. А это вам так просто не пройдет».
Вот такие (и не такие еще) угрозы и плевки сносят от своих «крутых союзников» официальные лидеры оппозиции, не смеющие, разумеется, ответить хоть чем-нибудь подобным. Да, поистине: «моральное» первенство в этой компании захватили не вице-президенты, спикеры, депутаты, а никому (пока) не ведомые «мальчики-баркашовцы». Они диктуют «союзникам» свою мораль, заставляют их играть по своим, бандитским, правилам. Вот такое согласие во имя России. И это при том, что у нацистских маргиналов нет известного, сильного лидера. Появись он — и мгновенно вся объединенная оппозиция превратится в машину, обслуживающую такого лидера, превратится в систему рычагов и приводных ремней, помогающую такому лидеру идти к власти.
Но даже если нацистский фюрер в обозримом будущем не вылупится, все равно давление нацистов будет «разворачивать» Руцкого, других «легитимных» лидеров, превращая их в «агентов влияния» нацистской политики.
Как же это может быть? «Чистые» нацисты имеют малый политический вес. Казалось бы, в союзе с известными националистическими политиками они заведомо слабая сторона, «меньшие братья», ведомые. А на проверку они оказываются ведущими. Чем этот парадокс объяснить?
Полнейшей идейной нищетой «легитимных» националистов.
Сколько бы они ни произносили заклинания про «просвещенный патриотизм», им так ни разу не удалось объяснить, что это такое. Их «просвещенный патриотизм» остался какой-то мертвой оберткой, внутри которой или пустота, или все та же конфета с красно-коричневым ромом. У нацистов есть идеология, есть лозунги — преступные, глупые, алогичные, но четкие, ясные, определенные. Национал-патриоты выработать свои лозунги оказались не способны.
При полной собственной идейной невнятности, при отсутствии всякого «табу» на нацизм, насилие, террор, — что они могут противопоставить воплям того же Макашова? «Даешь Советскую народную власть! Даешь народное русское правительство! Даешь русскую экономику, русскую культуру, русскую армию!» (Особенно хорош макашизм в культуре. Впрочем, все остальное обещает быть ничуть не хуже…) И в ответ на весь этот бред юристы и депутаты, профессора и писатели-патриоты покорно кричат: «Даешь!» Нашли национальный перевод для «хайль». Да, постыдная картина полной идейной капитуляции «национально мыслящей элиты», которая без всякого трения совершает свой «полет на коленях» прямо к начищенным сапогам макашовых-баркашовых.
Идеология нацизма, фашизма — злокачественная мутация национализма, национализм, превратившийся в свое отрицание, несущий гибель нации. Этот путь вверх по лестнице, ведущей вниз, точно описал В. Соловьев: «Национальное самосознание — национальное самодовольство — национальное самообожание — национальное самоуничтожение». Чтобы устоять на первой ступени, абсолютно необходимой всякой нации, но не заскользить дальше, нужна интеллектуальная и моральная самодисциплина, которой и в помине нет у национал-патриотов.
Национальный эгоизм почти так же свойствен человеку, как эгоизм личный. Озлобленный, агрессивный характер он приобретает, когда к нему добавляется жгучее чувство национальной обиды, несправедливости. У больших наций после развала империи это чувство практически неизбежно. Классический пример — та же Веймарская Германия. В России синдром «имперской обиды» тоже есть, правда, он смягчается несколькими обстоятельствами. Тут и традиционное ощущение огромности страны, почти не изменившееся после гибели СССР, и очень распространенное чувство глубокого отчуждения от государства (оборотная сторона насильственной государственной дисциплины). Проблема «жизненного пространства» никогда не жила в душе русского человека, а разговоры о том, что правящий режим — оккупационный, управляемый из США, никем, кроме пациентов психиатрических клиник, вполне всерьез не воспринимаются.
Воинствующий национализм, комплекс обиды и национальной ущемленности, пожалуй, питаются другим.
После гибели коммунистической идеологии (одновременно с этим, ввиду исчезновения объекта для борьбы, во многом утратил привлекательность и антикоммунизм) наступил глубочайший идеологический вакуум. Ценности чисто «потребительского общества» его заполнить не могут. К тому же эти ценности в жизни огромной массы людей воспринимаются как издевательство, как реклама недоступных товаров. Вот здесь в дело вступает национализм. Личная обида «замещается», «облагораживается» обидой национальной, превращается уже в идеологию, в ориентир и опору в жизни. В этом «национализме обиды и нищеты» имплицитно содержатся не только (не столько) собственно национальные, но и переплавленные в национальную форму социальные мотивы. Бедность, эксплуатация, несправедливые привилегии, неоправданное расслоение общества — все это вдруг приобретает национальную окраску, видится в коричневом свете. Так возникает интерференция социальной и национальной злобы, известная как «национал-социализм».
Подобного развития событий боялись во всех посткоммунистических странах. Ждали мутации: из коммунизма — в нацизм. Однако страхи пока не подтверждаются ни в Восточной Европе, ни в Прибалтике. Ближе всех к красно-коричневой полосе подошли мы.
На бытовом уровне — разговоры, что «все скупили кавказцы», «в своем доме не дают прохода русскому человеку», «от них вся преступность». На идейном уровне — идея «всемирного заговора» против России с целью превратить ее в колонию международного, западного (американского, сионистского) капитала. Это является поистине идефикс национал-патриотической оппозиции. В обоих случаях мы видим отнюдь не чисто расовые (вообще абсолютно чуждые России), а национально-социальные предрассудки.
Сразу оговорюсь, рискуя вызвать протест иных своих коллег: за всем этим злым бредом, увы, стоит немало реальных проблем. Существует в нашей стране и мафия, собранная по этническому признаку, как есть она во всем мире; например, в США в том числе есть и «русская» мафия. Это не вся мафия, но вполне реальная ее часть. Существует и жесткая борьба на мировых рынках, в том числе финансовых, и там мало желающих бескорыстно помогать России, как и любой другой стране, тем более пропускать ее «вне очереди». В определенных финансово-политических кругах есть и недоброжелательное отношение к России, и желание ее изолировать. И в этом нет ничего ни ужасного, ни странного. В мировом сообществе нет идиллии «всемирного братства». Например, во многих странах жив антиамериканизм. Идет конкуренция, однако прогресс заключается в том, что она ведется твердыми, но корректными, «гражданскими» методами. Раздувание же национал-социалистического психоза отнюдь не способствует успеху в этой конкурентной борьбе.
Но почему же именно общественный организм России оказался наиболее податливым к действию красно-коричневых бактерий-убийц?
Таковы, увы, генетика и структура нашего общества.
В общем виде ответ заключен в одном слове — «тоталитаризм». Восточной Европе этот строй был навязан нашими танками. Ушли танки — рухнул строй. В нашей стране все сложнее. Да, когда ослабло насилие, этот строй зашатался и упал и у нас в стране — значит, разговоры о безусловной приверженности России к тоталитарному строю, к насилию и несвободе являются ложью. Но верно и другое: этот строй не был нам навязан извне, он в каком-то смысле хотя и насилием и обманом, но пришел к власти изнутри самой России, ее истории.
Подробное обсуждение этого, в сущности, основного вопроса российской истории и философии здесь, конечно, неуместно. Ясно одно: порыв к свободе и «бегство от свободы» трагически, подчас неразрывно переплелись в нашем прошлом. Так, большевистский тоталитаризм, разумеется, уничтожал, отрицал самодержавие, но вместе с тем был его законным продолжателем, наследником, который довел самодержавие до логического предела. ЧК расстреливала черносотенцев — и была их духовной дочерью, лишь превзошедшей родителей в беспощадном насилии. Другой пример неразделимого, трагического противоречия русской истории — лозунг «За Родину, за Сталина». Ведь «в развернутом виде» это значит: «За Родину, за ее палача Сталина…»
Как бы то ни было, тоталитарное сознание глубоко уходит в толщу нашей истории, где были войны (как в истории любой страны), но не было гражданского общества. Оборонное мышление, ксенофобия, ставка на силу, «сила власти», измеряемая мерой ее насилия по отношению к народу, — все это у нас не заемное. Конечно, это страшно уродует национальную память, не дает возможности появиться разумному, умеренному консерватизму. Какие традиции может охранять наш консерватизм? Гражданское общество? Независимость личности от Государства? Частную собственность? Да, все эти традиции у нас были — но лишь в зародыше, в потенции. Невольно консерватизм начинает возвращаться к действительно доминировавшим традициям — «необходимости самовластья и прелести кнута». А если отделить от этих традиций феодально-сословную честь, которая была совершенно вытоптана, то получается «самодержавие толпы», уже пограничное с нацистской идеологией…
Между тем как раз консерватизм является важнейшей частью здорового общественного сознания — тормозом, который помогает удержаться в рамках разумного национализма, удержаться на уровне национального самосознания, не скатываясь к саморазрушительному национальному самодовольству. Этот здоровый русский национализм, основанный на гражданских правах русского человека, на его твердом праве на частную собственность, еще предстоит формировать — если для того будут объективные социальные условия.