кономики и создать предпосылки восстановления экономического роста. Неизбежный при выходе из высокоиндустриального социализма период падения производства оказался здесь самым коротким в Восточной Европе. С самого начала реформ в польской экономике идут позитивные структурные сдвиги, а с 1992 года вновь начинает расти валовой внутренний продукт. Сегодня Польша по уровню ВВП и реальным доходам на душу населения оставила далеко позади социалистические рекорды и продолжает демонстрировать устойчиво высокие темпы роста (1997 год: рост ВВП — 7 процентов, рост промышленного производства — 8 процентов). Показатели дифференциации доходов населения и доли социальных расходов в валовом внутреннем продукте сближают Польшу с развитыми европейскими рыночными экономиками. Продолжительность жизни растет, детская смертность устойчиво снижается.
За исторически кратчайшие сроки полякам удалось добиться многого из того, о чем мы, начиная реформы, могли только мечтать. И все же нынешнее состояние польского общественного сознания отражает характерная цитата из книги Яцека Куроня и Яцека Жаковского: «В ушах не переставая звучат слова, что „при коммуне было лучше“, что „поляки никогда еще так не страдали“, что „происходит биологическое истребление народа“, что „в Польше устроили новый холокост“, что „мы морим голодом“ пенсионеров, врачей, деревенских детей». Все это поразительно похоже на современную Россию.
Когда все это применительно к России я слышал у нас, когда читал о том, что «дальше так продолжаться не может», что «демократов надо перевешать», что «они ограбили народ», «разорили», когда очаровательная телеведущая, получающая зарплату в несколько тысяч долларов в месяц, со слезою в голосе говорила «о нашем ужасном времени», я думал, что виной тому реальные неудачи в экономической политике, вечные колебания правительства Черномырдина; многолетняя пробуксовка реформ, оборачивающаяся длительным периодом падения производства, невыплатами заработных плат и пенсий; неуместное роскошество власти на фоне непростых социальных проблем. Но когда я читаю подобное про Польшу, где экономика быстро развивается, зарплаты и пенсии платят вовремя, причем приличные и растущие, а власть ведет себя, по нашим меркам, вполне скромно, вынужден признать: экономического объяснения для такого состояния общественного сознания явно недостаточно.
Одна из генетических черт современной западной цивилизации — рациональное отношение к государству. Английский налогоплательщик XVII века знал, что государство ничего не делает даром. Он был убежден в том, что король должен жить за свой счет, а если требуются чрезвычайные расходы, то на это есть парламент — собрание представителей налогоплательщиков, — который и решит, стоит ли такие расходы предусматривать и если да, то из каких налогов их надо оплатить. Знал он и то, что баловать короля деньгами не следует, а то еще затеется с никому не нужными завоевательными походами. Его отношение к государству — это отношение взрослого человека к очень уважаемому, хорошо оплачиваемому наемнику-телохранителю; в нем почти нет патерналистских элементов.
Американским колонистам XVIII века еще до революции и Войны за независимость казалось совершенно естественным поставить представителей королевской администрации под жесточайший, иногда просто унизительный для короны финансовый контроль — с тем чтобы собранные с них налоги не расходовались без согласия избранных налогоплательщиками органов. Представление о государстве как о строгом, но справедливом отце, который может по своему усмотрению карать и миловать, отнимать и давать, здесь плохо накладывается на историческую традицию. По своей природе западная цивилизация — общество самостоятельных, ответственных за себя и свои семьи граждан-налогоплательщиков.
Напротив, социализм — как общество, выросшее из последовательного отрицания западных институтов и ценностей, — несет в себе семейное, патерналистское отношение к государству. Представление о государстве как об институте, созданном налогоплательщиками для решения общих проблем, глубоко чуждо социалистическому общественному сознанию. Социалистическое государство — это одновременно и суровый отец, и добрая мать, хорошо знающие, что делать многочисленным детям и как им себя вести, награждающие послушных и готовые строго наказать шалунов. Вспомним стилистику отношений власти и общества в характерных идеологических штампах социалистической эпохи: «Материнская забота родной коммунистической партии о тружениках села», «Нас вырастил Сталин», «Партия Ленина — сила народная — нас к торжеству коммунизма ведет», — все они проникнуты отношением добрых родителей к хорошим, но еще неразумным детям. Общество прекрасно знает: давать или не давать игрушки и сладости, карать или миловать — это право родителей.
Вообще слово «давать» применительно к отношению власти и общества — стержневое для социализма. Обратите внимание, как недовольные рынком поляки обосновывают преимущества социализма: «При коммуне было хорошо. Моей сестре дали квартиру, а мне — путевки на курорт в Болгарию». При социализме люди не зарабатывают и не покупают, это власть дает. Дает сапоги в соседнем магазине, праздничные заказы с колбасой, талоны на покупку спального гарнитура, путевку в дом отдыха. Менее возвышенное, чем в официальной пропаганде, но зато искреннее отношение общества к коммунистической власти хорошо передает частушка советского периода: «Обижается народ: мало партия дает. Наша партия не б…, чтобы каждому давать!» Идея о том, что власть сама по себе ничего не создает и не имеет, что это инструмент перераспределения ресурсов, что, прежде чем кому-нибудь что-то дать, она сама должна отобрать, кажется совершенно оторванной от жизни.
Все это, разумеется, не случайно. Социализм — это общество, в котором власть сознательно культивирует социальный инфантилизм в своих подданных, приучая их к детскому восприятию мира. Модель отношений мудрых и добрых родителей (власть) и неразумных, но послушных и благодарных детей (народ) неплохо работает в условиях устойчивого социализма. Но в ней таятся и встроенные факторы риска. Чуть повзрослев, дети могут решить, что им недодают игрушек и карманных денег, начать дерзить взрослым, а то и просто своевольничать. Тем более если у них, как у поляков, есть разбросанные по всему миру родственники и поэтому они точно знают: там, в капиталистической загранице, в чужих домах, и игрушки лучше, и сладостей дают больше.
Разумеется, в польском освободительном движении 1970–1980-х было много достойнейших, зрелых людей, готовых отдать свою жизнь за свободу и свержение ненавистного репрессивного режима. Но многое было в этом движении и от ребенка, взбунтовавшегося против родителей. «Давайте повышение зарплаты, социальных выплат, не трогайте розничные цены, а откуда вы возьмете деньги на все это — ваше дело, вы же власть». Власть на опыте убеждается, что обсуждать с вышедшим из послушания дитятей нереализуемость его требований — бессмысленно. Это не его заботы, он точно знает: у родителей есть, просто надо заставить их раскошелиться.
На этапе заката социализма отношения власти и общества остаются патерналистскими, но их характер меняется. Теперь власть — это не строгий, но справедливый отец, а отчим, жадный, но слабый и трусливый. На него надо прикрикнуть хорошенько, припугнуть, прижать к стенке — и он все даст, куда денется. Отсюда и в СССР, и в Польше конца 1980-х — экономика популизма, слабеющая власть, выдающая под напором общества все новые и новые нереализуемые обещания и принимающая необоснованные расходные программы, развал государственных финансов, исчезающие с прилавков товары. Чем больше популистских решений, тем хуже дела в экономике. Чем хуже дела в экономике, тем мощнее напор на власть. Запоздалые попытки привлечь ребенка к обсуждению дел в семейном бюджете, объяснить, что там давно гуляет ветер, бессмысленны и беспредметны. К тому же для детского эгоцентрического мышления характерно нарушение законов сохранения. Ребенок часто действительно не способен понять: как это «нет», когда очень хочется.
Общественное сознание периода заката социализма — по-прежнему детское, насквозь мифологическое, но теперь в нем доминируют иные мифы. «Социализм плох, неэффективен, а капиталистические страны — богатые. Там люди хорошо живут, а безработные получают больше нашего профессора. Нам больше не нужен социализм, у нас будет рыночная экономика, а значит — всего будет вдоволь, как за границей». Понимание того, что крах социализма отнюдь не означает немедленного появления эффективной рыночной экономики, что за социалистический эксперимент придется долго и дорого платить, что сам по себе постсоциалистический рынок — отнюдь не веселый детский праздник с подарками, а система, в рамках которой резко возрастает ответственность каждого за себя, свою семью, ее благосостояние, что придется приспосабливаться к новым социальным реалиям, — далеко за гранью массового обсуждения. В моде розовые сказки о том, как за 500 дней, даром построить эффективную рыночную экономику и зажить богато и счастливо.
Яцек Куронь обращает внимание на известный феномен революционного сознания: «Чаяния участников революции никогда не сбываются сразу после ее свершения… Ведь ни одна их мечта не сбылась, если не считать свержения прежнего режима. Власть они передали в другие руки (должен же кто-то управлять государством), но у них по-прежнему нет хрустальных замков, они живут едва ли не в лачугах, по-прежнему каждый день вскакивают чуть свет, чтобы успеть к шести на работу, и по-прежнему каждый месяц не хватает денег дотянуть до зарплаты. А терпение иссякает. Проходят более или менее долгие медовые месяцы революции, появляется чувство разочарования, неудовлетворенности. Со временем разочарование усиливается, неудовлетворенность усугубляется и возникает послереволюционная агрессивность». Но он сам же и отвергает связь состояния польского общественного сознания с послереволюционной агрессией, аргументируя это пассивным участием большей части польского общества в революции: «Потому и нелегко понять, откуда эта всеобщая неудовлетворенность. А уж ненависть, агрессия, крик, вне всяких сомнений, непропорциональны степени участия кричащих в свержении предыдущего режима».