свои длинные ноги и, подавшись вправо, вынимал из тесного левого кармана плоский складчатый японский кисет с папиросной бумагой и табаком.
Он был постоянно начеку, холоден с незнакомыми и четко выражал свои мысли. Его надменная и в то же время принужденная манера держаться сочеталась с мрачным, внезапно обрывавшимся смехом. С первого взгляда он вызывал резкую неприязнь, которую усугубляли язвительная речь, презрительное молчание и насмешливая улыбка. У Шантелувов его уважали или скорее побаивались, однако те, кто сходился с ним поближе, замечали, что под его холодной внешностью таился по-настоящему добрый человек и неназойливый, но, безусловно, надежный друг, способный, вне всяких сомнений, на определенное самопожертвование. Как он жил? Был ли богат или просто обеспечен? Никто этого не знал: не любивший совать нос в чужие дела, Дез Эрми никогда не распространялся о своих. Он был доктором медицины Парижского университета — Дюрталю как-то попался на глаза его диплом, — но о самой медицине говорил с чрезвычайным презрением и признавался, что, разочаровавшись в современных методах, пользы от которых как от козла молока, занялся гомеопатией, но и ее, в свою очередь, бросил и обратился к болонской школе; теперь, правда, Дез Эрми поносил и ее тоже. Временами Дюрталю казалось, что Дез Эрми занимается литературой: столь профессиональны были его суждения о ней, так тонко разбирался он в ее приемах, с ловкостью знатока, поднаторевшего во всех хитростях этого искусства, анализируя самый темный стиль. Как-то раз на шутливый упрек Дюрталя, что он скрывает свои труды. Дез Эрми с некоторой грустью ответил: «Я вовремя вырвал из души низменную склонность к плагиату. Я мог бы подражать Флоберу не хуже, а то и лучше тех, кто растаскивает его по частям, сбывая по дешевке свою жалкую стряпню. Но зачем мне это? Предпочитаю экспериментировать, соединяя в доселе неведомых пропорциях редкие снадобья — занятие, может, и бестолковое, но не такое подлое».
Дез Эрми поражал своей эрудицией, он знал буквально все: старинные книги, древние обычаи, недавние открытия. Ведя в Париже знакомство с самыми невероятными личностями, он приобрел знания в различных, подчас противоречащих друг другу науках. Его, всегда такого корректного и сдержанного, то и дело встречали в компании с астрологами и каббалистами, демонологами и алхимиками, богословами и изобретателями.
Дюрталя, уставшего от поразительной развязности легко сходившихся друг с другом людей искусства, очаровали сдержанность манер и резкие, строгие отповеди этого человека. Переизбыток поверхностных знакомств еще больше укреплял это влечение. Труднее было объяснить, почему при своем пристрастии к эксцентричным чудакам Дез Эрми привязался к исповедовавшему умеренные взгляды, степенному, не любящему крайностей Дюрталю; судя по всему, медик время от времени испытывал потребность в более спокойной атмосфере, ведь нечего было и думать вести литературные беседы, к которым его так тянуло, с этими ненормальными, которые болтали без умолку, ни на секунду не забывали о своей гениальности, интересовались лишь своими открытиями, своей идефикс. Подобно тому, как Дюрталь отдалился от своих собратьев по перу, Дез Эрми разочаровался в медиках и, выказывая явное презрение ко всем этим узким специалистам, к которым в былые времена частенько наведывался, обходил их стороной.
В общем, они находились в схожем положении, оба поначалу, правда, держались настороженно, долго присматривались друг к другу и лишь со временем перешли на «ты» и подружились — особенно плодотворным было это знакомство для Дюрталя. Все его родные давно умерли, друзья детства или переженились, или исчезли из поля зрения, и, расставшись с миром литературы, он очутился в полном одиночестве. Дез Эрми оживил его, замкнувшегося было в себе самом. Он дал Дюрталю пищу для новых ощущений, приобщил к дружбе, познакомил с одним из своих знакомых…
Как-то раз Дез Эрми, часто упоминавший в разговоре этого человека, сказал наконец: «Надо мне будет вас свести. Я давал ему твои книги, они ему понравились, он ждет тебя. Ты вот меня упрекаешь, что я вожу компанию лишь с шутами да прощелыгами, а между тем сам убедишься, какой уникальный человек этот Каре. Он католик, умный и без ханжества и, хотя беден, не знает ни зависти, ни ненависти».
ГЛАВА III
Только холостякам, у которых в квартире убирает консьерж, известно, как много масла съедает маленькая лампа, как становится светлее и теряет крепость, не уменьшаясь, однако, в объеме, коньяк. Им известно, что постель, поначалу такая мягкая на ощупь, становится мятой и жесткой после очередной уборки. Они приучаются покорно вытирать стакан всякий раз, когда захочется пить, и вновь разжигать огонь, когда становится холодно.
Консьержем у Дюрталя был усатый старикан, от которого за версту несло спиртным, человек вялый и флегматичный, упорно не выполнявший настойчивых просьб хозяина убираться по утрам в одно и то же время. Ничто не действовало на этого упрямца — ни угрозы, ни лишение чаевых, ни ругательства, ни мольбы; папаша Рато приподнимал свой картуз, почесывал затылок, с виноватым видом обещал исправиться, а на следующий день приходил еще позже.
«Ну и мерзавец!» — простонал Дюрталь, когда в замке повернулся ключ, и, взглянув на часы, в который уже раз убедился, что консьерж является после трех часов дня. Оставалось терпеливо сносить грохот, который поднимал папаша Рато; сонный и мирный у себя в каморке, он становился страшен со шваброй в руках. У старика, который целыми днями сидел сиднем на своем месте и с самого утра дремал, вдыхая аппетитные кухонные запахи, обнаруживались вдруг воинственный пыл и кровожадные инстинкты. Словно какой-нибудь варвар, он налетал на кровать, опрокидывал стулья, раскачивал картины, переворачивал столы, громыхал кувшинами и мисками, таскал ботинки Дюрталя за шнурки, как головы побежденных врагов за волосы, — одним словом, брал жилище штурмом и, явно путая мирную квартиру с баррикадой, в облаке пыли водружал над поверженной мебелью свою половую тряпку, очевидно представлявшуюся ему чем-то вроде знамени.
Дюрталь хоронился тогда в тех комнатах, на которые папаша Рато пока не покушался. В этот день ему пришлось оставить рабочий кабинет, на который неистовый воитель обрушился в первую очередь, и перебраться в спальню. Портьера осталась незадернутой, и Дюрталь мог лицезреть спину своего недруга, начинавшего вокруг стола пляску охотника за скальпами — щетка над его головой напоминала головной убор индейца. «Если бы мне было известно, когда именно заявится этот болван, я бы на это время уходил», — думал Дюрталь, скрипя зубами. В эту минуту папаша Рато как раз истязал паркет — подобно заправскому полотеру, он скакал на одной ноге и рычал, словно зверь, водя взад-вперед щеткой. С победоносным видом, весь в поту, он появился в проеме двери с явным намерением расправиться со спальней, в которой укрывался Дюрталь. Тому пришлось ретироваться в сдавшийся на милость победителя кабинет; кот, согнанный с места всем этим шумом, последовал за хозяином, ни на миг не прекращая тереться о его ноги.
Звонок в дверь — это был Дез Эрми — оказался как нельзя более кстати.
— Надеваю ботинки, и мы немедленно уходим, — закричал Дюрталь. — Нет, ты только взгляни, — он провел по столу рукой, и пальцы покрылись серой пылью, — этот маньяк переворачивает все вверх дном, воюет неизвестно с чем, а в результате пыли потом больше прежнего!
— Ну и что, — философски возразил Дез Эрми, — пыль — это прекрасно. На вкус она как лежалый сухарь, а запахом напоминает старинные книги. Пыль — невесомый бархат, покрывающий вещи, мелкий сухой дождь, который умеряет яркие тона и варварские краски. Пыль — символ покинутости, покров забвения. Не выносят ее лишь некоторые типы, над чьей жалкой судьбой ты наверняка не раз задумывался. Представь себе, как живут люди в парижских крытых галереях. Вообрази, к примеру, чахоточного, который харкает кровью и задыхается в комнате на первом этаже под двускатной стеклянной крышей Панорамы. Окно распахнуто, в него врывается облако пыли вперемешку с холодными струями табачного дыма и запахом пота. Бедняге душно, он умоляет дать ему воздуху; кто-нибудь бежит к окну и… прикрывает его. А надо было, наоборот, отгородить его от пыли крытого помещения. Пыль, вызывающая кровохарканье и кашель, не такая безобидная, как та, на которую ты жалуешься. Ну что, готов? Тогда пошли.
— Куда? — спросил Дюрталь.
Дез Эрми не ответил. Свернув с улицы де Рэгар, на которой жил Дюрталь, они по Шерш-Миди направились в сторону Круа-Руж.
— Пойдем на площадь Сен-Сюльпис, — промолвил Дез Эрми и, помолчав, закончил свою апологию пыли: — Пыль — напоминание о том, откуда мы вышли и куда возвратимся. Кстати, тебе известно, что трупы толстых и трупы худых людей гложут разные черви? В жирных трупах находят один вид могильных червей — ризофагов, а в тощих другой — так называемых горбаток. Эти последние — явно самые аристократы из могильных червей, аскеты, которые презирают обильную трапезу, гнушаются всякими там вырезками из мясистых грудей, рагу из лакомых жирных животов. Подумать только, мы не равны, даже когда превращаемся в могильный прах! А, ну вот мы и пришли!
Они остановились там, где улица Феру выходила на площадь. Дюрталь поднял голову и над открытым боковым входом церкви Сен Сюльпис{11} прочел объявление: «Разрешается подниматься на башни».
— Ну что же, воспользуемся приглашением, — бодро предложил Дез Эрми.
— Ты что! В такую погоду! — И Дюрталь показал на черные тучи, так низко бежавшие, подобно фабричному дыму, по мутному небосводу, что железные трубы домов, казалось, прорывали их, вырезая светлые зубцы над крышами. — Чего ради карабкаться по разбитым ступенькам, что там сверху разглядишь? Моросит дождь, уже темнеет. Нет, давай в другой раз!
— Пошли, все равно делать нечего, уверяю тебя, ты увидишь много неожиданного.
— Выходит, ты меня нарочно сюда привел?