Я нанял квартиру на конце Заречья у мещанина, содержащего фруктовый сад; весь домик в три комнаты я занимаю один. Крыльцо и окна приемной выходят на улицу, из спальни виден сад с яблонями и длинными рядами кустов черной смородины, крыжовника, барбариса.
Барак стоит за городом, на лугу, рядом с обугленными развалинами прежнего барака. В нем уютно и весело, пахнет свежим деревом. При бараке фельдшер-хохол Харлампий Алексеевич Прищепенко. Говорит он медленно и почтительно, высоко поднимая брови и припечатывая каж-дую фразу словом "да!". Расспрашивал я фельдшера о настроении зареченцев, о пожаре барака; он рассказывал обо всем обстоятельно и спокойно, как о чем-то вполне обычном; . потом перешел к тому, что нужно бы сделать кое-какие закупки для барака... Признаться, совестно мне стало за мое повышенное настроение духа.
Все бы хорошо в бараке, но низший персонал!.. Интересно, откуда к нам набрали таких. Один служитель, Павел,- маленький человек c мутными, блудливыми глазами, которыми никогда не смотрит в лицо; одет он в пиджак и штаны навыпуск, по всему видно - прощелыга, прельстивши-йся высокой платой. Сегодня под моим руководством он приготовлял серно-карболовый раствор. Когда я сказал ему, чтоб он поосторожнее обращался с серной кислотой,- на руку попадет, так всю руку разъест,- в глазах Павла мелькнуло что-то, что трудно описать; но я голову даю на отсечение, что поступил он к нам в барак, как поступил бы... в шайку разбойников. Другой служи-тель, Федор,неповоротливый деревенский парень с сонным и глуповатым лицом. И вот весь наш, с позволения сказать, "санитарный отряд".
17 июля
Я уже несколько дней назад вывесил на дверях объявление о бесплатном приеме больных; до сих пор, однако, у меня был только один старик эмфизематик, да две женщины приносили своих грудных детей с летним поносом. Но все в Чемеровке уже знают меня в лицо и знают, что я док-тор. Когда я иду по улице, зареченцы провожают меня угрюмыми, сумрачными взглядами. Мне теперь каждый раз стоит борьбы выйти из дому; как сквозь строй, идешь под этими взглядами, не поднимая глаз.
18 июля
Всё вокруг как будто спокойно, но что-то зловещее носится в воздухе, нервы напряжены. Через фельдшера, через кухарку, отовсюду до меня доходят странные слухи: меня будто видели ночью у молчановского колодца, видели, что я сыпал в него какой-то порошок; молотобойцы из кузницы погнались за мною, но я перепрыгнул через забор в баташовский сад и скрылся. Другие видели, как ночью провезли в барак целый обоз гробов и крючьев. Собираются, будто, вторично поджечь барак, перебить полицию и медицинский персонал. Я стараюсь уверить себя, что не боюсь, но при каждой пьяной песне на улице, при каждом стуке сердце неприятно вздрагивает.
19 июля. Воскресенье
Сегодня вечером я получил по почте безграмотное письмо. Анонимный доброжедатель предварял меня, что этою ночью "ребята" собираются разгромить мою квартиру. Когда я читал письмо, за мною прислали от покровского священника, с дочерью которого случился припадок. Возвращался я домой по Ключарной улице. Было темно; тучи низко нависли над городом; накра-пывал дождь. Дверь кабака раскрылась, тусклая полоса света легла на дорогу и отразилась в луже. Две тени неслышно перешли улицу и скрылись около пустыря. Мне приходилось идти мимо. Оборванный, босой мужчина в широких штанах прятался в углублении калитки, молча и внима-тельно следя за мною взглядом; я невольно выпрямился и, проходя, сжал в руке палку. Сзади опять появились две тени; до меня донеслось слово "доктор". Я свернул на Мотякинскую улицу, потом на Серебрянку. Тени следовали за мною по ту сторону улицы, прячась у заборов.
Воротился я домой. Перепуганная кухарка сообщила, что сейчас приходила кучка пьяных чемеровцев и спрашивали меня. Ее уверениям, что меня нет дома, они не поверили и начали ломиться в дверь. Прохожий сказал им, что только что видел меня у церкви Николы-на-Ржавцах. Они все двинулись туда по Ямской улице.
- Вы бы, барин, до завтраго уехали бы в город,- посоветовала кухарка.Долго ли до греха? Народ пьяный, в голове бог знает что...
- Эх, Авдотьюшка, не так все это страшно! - засмеялся я, потрепав ее по плечу.- Что они мне сделают? И здесь переночуем, не велика беда.
Уехать в город... Не захватить ли мне с собою кстати и фельдшера с служителями, чтобы в случае заболевания никого из нас не могли найти?
Авдотья улеглась спать. Мне не спится, и я сижу за письменным столом.
Что скрываться перед собою? Мне тяжело и страшно. Страшно этой темноты, страшно того, что нельзя защищаться. Когда я подумаю: вот сейчас ворвутся сюда эти люди,- безумный ужас овладевает мною, и я не могу примириться с мыслью: да как это возможно?! За что?
Дождь тихо капает по листьям, в темном саду слышатся смутные шорохи. И я тут один...
21 июля
Я лег вчера спать в первом часу ночи. Только что задремал, как в комнату раздался стук. Авдотья просунула голову в дверь и доложила, что пришел фельдшер. У меня в предчувствии ёкнуло сердце; я велел позвать его и зажег свечу.
В комнату медленно и неслышно вошел Харлампий Алексеевич, бледный, с широко раскры-тыми глазами. Гробовым голосом он объявил:
- Дмитрий Васильевич, у нас в Заречье холера!
- Да ну?
- Настоящая: с рвотой, с судорогами... На Ключарной улице. Слесарь Черкасов.
- Что, вы сами видели? Были вы уж там?
- Был-с. За мною в барак присылали. Я велел воду греть и вот к вам пришел.
Я стал торопливо одеваться. По груди и спине бегала мелкая, частая дрожь, во рту было сухо; я выпил воды. "Нужно бы поесть чего-нибудь,мелькнула у меня мысль.- На тощий желудок нельзя выходить... Впрочем, нет: я всего полтора часа назад ужинал". Я оделся и суетливо стал пристегивать к жилетке цепочку часов. Харлампий Алексеевич стоял, подняв брови и неподвижно уставясь глазами в одну точку. Взглянул я на его растерянное лицо,- мне стало смешно, и я сразу овладел собою.
- Ну, вот и практика у нас с вами появилась! - сказал я с улыбкой.- Вы все захватили, что нужно?
Мы вышли на улицу. Передо мною, отлого спускаясь к реке, широко раскинулось Заречье; в двух-трех местах мерцали огоньки, вдали лаяли собаки. Все спало тихо и безмятежно, а в темноте вставал над городом призрак грозной гостьи...
На Ключарной улице мы вошли в убогий, покосившийся домик. В комнате тускло горела керосинка. Молодая женщина с красивым, испуганным лицом, держа на руках ребенка, подклады-вала у печки щепки под таганок, на котором кипел большой жестяной чайник. В углу, за печкой, лежал на дощатой кровати крепкий мужчина лет тридцати - бледный, с полузакрытыми глазами; закинув руки под голову, он слабо стонал.
- Добрый вечер! - сказал я, снимая пальто.
- Здравствуйте! - ответила молодая женщина, взглянув на меня, и сейчас же снова повер-нулась к печке.
Я подошел к больному и пощупал пульс. Рука была холодная, но пульс прекрасный и полный.
- Давно его схватило? - спросил я молодую женщину.
- После обеда сегодня,- ответила она, не глядя на меня.- Пришел с работы, пообедал, через час и схватило.
Говорила она неохотно, словно старалась отвязаться от тех пустяков, с которыми я к ней приставал. И вообще держалась она со мною так, как будто я был случайно зашедший с улицы человек, только мешавший ей в ее важном деле.
- Ну, что, Черкасов, как себя чувствуете? - спросил я больного.
- Нутро жжет, ваше благородие, мочи нет; тошно на сердце.
- Хотите воды со льдом?
Фельдшер подал ему ковш. Он припал губами к краю, жадно глотая воду.
- С чего это случилось с вами? - спросил я.- Не поели ли вы сегодня тяжелого?
Черкасов снова лег на спину.
- С молока это, ваше благородие: пришел я с работы уставши, поел щей, а потом сейчас две чашки выпил.
Он замолчал и закрыл глаза. Фельдшер готовил горчичник. Я вынул из кармана порошок каломеля.
- Ну, Черкасов, примите порошок! - сказал я.
Его жена быстро подошла ко мне и остановилась, следя за каждым моим движением. Черка-сов решительно ответил:
- Нет, ваше благородие, это вы оставьте: не стану я порошков принимать!
Я сдерживал улыбку.
- Вы думаете, я вас отравить хочу? Ну вот вам два порошка, выбирайте один; другой я сам приму.
Черкасов поколебался, однако взял порошок; другой я высыпал себе в рот. Жена Черкасова, нахмурив брови, продолжала пристально следить за мною. Вдруг Черкасов дернулся, быстро поднялся на постели, и рвота широкою струею хлынула на земляной пол. Я еле успел отскочить. Черкасов, свесив голову с кровати, тяжело стонал в рвотных потугах. Я подал ему воды. Он выпил и снова лег.
- Ну, Черкасов, примите же порошок!
- А ну, выпей-ка допрежь того воды вашей,- проговорила жена Черкасова, враждебно глядя на меня.
- Ты, матушка, слишком-то не дури! - строго прикрикнул фельдшер.- С чего это доктор вашу воду пить станет?
- Вода наша, я знаю, а лед-то ваш!
Я улыбнулся и взглянул на фельдшера.
- Ну, что ты с нею станешь делать? Давайте вашу воду.
У меня смутно шевелилась надежда, что воду она мне даст в чистой посуде. Жена Черкасова взяла ковш, стоявший у постели мужа, и протянула его мне. У меня упало сердце.
"Да ведь отсюда только сейчас холерный пил!" - со страхом подумал я, поднося ковш к губам. Мне ясно помнится этот железный, погнутый край ковша и слабый металлический запах от него. Я сделал несколько глотков и поставил ковш на стол.
Черкасов принял порошок. Фельдшер положил ему на живот горчичник. Стало тихо. Больной лежал, неподвижно вытянувшись. Керосинка, коптя и мигая; слабо освещала комнату. Молодая женщина укачивала плакавшего ребенка.
- Вы скажите, Черкасов, когда горчичник станет жечь,- сказал я.
- Ничего, ваше благородие, оно жжет, только приятно,- тихо ответил он.
Я сидел на табуретке, свесив голову. Теперь у меня в желудке тысячи холерных бацилл; есть там еще соляная кислота или нет? В животе слабо бурчало и переливалось.