— Ты мне напоминаешь другую чеховскую героиню, которая, переспав со всеми, с кем только можно, упрямо повторяла следователю: «Жила только с вами, больше ни с кем!»
Ленский резво перевернулся на спину и, широко раскрыв глаза, с ужасом возмутился:
— Ты не веришь мне!
— Ты целовал его.
— Меня попросили, и я поцеловал.
— Конечно же, он попросил — и ты поцеловал. И не только поцеловал!
— И вовсе не он!
— А кто же?
— Да журналист один.
— А зачем на крыльце и со словами? Все-то ты врешь! Марков так тебе понравился, что ты не мог с ним просто так расстаться?
— Ну как мне убедить тебя, что я говорю правду! Журналист просил, чтобы я поцеловал его именно на крыльце и именно с этими словами.
— Откуда знал этот журналист, что вас всех вместе выведут?
— Он знал. Не знаю откуда, но знал.
— И ты по просьбе неизвестного писаки поцеловал Маркова! — Сарказму рубахи-парня не было предела.
— Почему «неизвестного»? Помнишь, кто у тебя анонимное интервью брал для журнала «Мужчина и женщина»? Это он, он!
— Я тебе не верю. Почему, ну почему ты его поцеловал?
— Ну забавно же! Может быть, я будущего нашего президента поцеловал. Да и вообще, он на кондотьера из пушкинского музея похож!
— Он на кондотьера, а ты — на его коня! — опять взыграло ретивое у рубахи-парня. — И долго кондотьер на тебе верхом скакал?
— Я ни в чем не виноват, но ты прости, прости меня! — пафосно заныл Ленский и, зная, чем заткнуть фонтан ревности, легкими руками, мягкими губами потянулся к ревнивцу.
…Ленский сладко спал. Рубаха-парень вышел из палатки. Сквозь нетронутую роскошную хвою ослепляющими клочьями пробивалось низкое солнце. Стараясь не шуметь, рубаха-парень прогулялся, но недалеко: метрах в двухстах стояла его «шестерка». Он открыл багажник, извлек из него лопату и моток нейлоновой веревки.
В крутом склоне оврага он за полчаса вырыл аккуратную нишу. Отдохнул немного; оставив лопатку на земляном холмике, вернулся в палатку и присел рядом с Ленским, по-буддистски скрестив ноги. Ленский спал. Рубаха-парень, он же социальный герой, осторожно стянул плед. Ленский спал абсолютно голым, и им голым рубаха-парень полюбовался, еле прикасаясь, погладил его. От затылка до пят. Ленский сладострастно захныкал во сне. На миг проснулся, чтобы сказать:
— От тебя так чудесно пахнет потом, милый! — и вновь заснул.
— Спи, спи, — на всякий случай убаюкивающе пожелал тот, кого назвали милым, подождал недолго, извлек из кармана похожий на клубок бабушкиной шерсти для вязания моток нейлоновой веревки, осторожно приподнял голову спящего и завел под шею полутораметровый конец мотка. Ленский повздыхал во сне.
— Прощай, любимый, — вздохнул рубаха-парень и мощно стянул удавку.
Ленский вскинулся, пытаясь вырваться из петли, но что-то хрустнуло в горле, и он обмяк. Куда геттингенской душе до мощи социального героя!
Сделав узел на удлинившейся шее, рубаха-парень за веревку поволок тело к только что отрытой нише. Труп легко скользил по траве. Все правильно рассчитал: тело, которое он осторожно скатил по горке, легло в приготовленную яму. Только безвольная рука вывалилась. Рубаха-парень поцеловал эту руку, уложил ее как положено, заплакал и, плача, лопатой закидал могилку землей.
Глава 5
Осторожно переставляя ступни сорокового размера, она шла по парапету, отделяющему Воробьевы горы от Москвы, и, приветствуя лежавший внизу и вдалеке огромный варварский город, легко помахивала букетом роскошных роз.
Он, обеспечивая равновесие, страхуя ладонью, глядел на нее — снизу вверх. Рассмотрел:
— Вы похожи на мечту моего детства — Дину Дурбин.
Она одарила его улыбкой (зубы были, правда, плоховаты); ловко спрыгнула и с гордостью ответила:
— Мне все об этом говорят.
Она и впрямь была похожа на Дину Дурбин. Но, скорее, не на саму актрису, а на ее скульптурное изображение, которое, как и положено произведению монументального искусства, было в полтора раза больше оригинала. Став рядом с ним (они были одного роста), новоявленная Дина Дурбин понюхала свой представительный букет, кокетливо несколько раз моргнула широко распахнутыми бледно-голубыми глазами и снова улыбнулась.
— Ну и как вам после трехлетнего перерыва наша Москва? — дежурно спросил он.
— Она всегда страшная. Я боюсь этот город. — В речи мраморной Дины вдруг прорезался акцент. Не английский — чухонский.
— Я вам не верю, Эва. Вы ничего не боитесь. — Видимо, это был комплимент.
— Вы ошибаетесь, Альберт. Я очень боюсь мышей, — призналась Эва-Дина и гулко засмеялась. Коротко отсмеявшись, задала быстрый и резкий вопрос: — Когда мы поговорим о деле?
— Уже налюбовалась Первопрестольной? Тогда прогуляемся к университету, — так косвенно он ответил на ее вопрос. Они перешли проезжую часть Воробьевского шоссе и вольно зашагали широкой аллеей без деревьев. Отсюда видны были и смотровая площадка, и боковые в купах зелени дорожки, и площадь перед высотным зданием.
— Почему свидание у нас здесь? — капризно поинтересовалась Эва. — Сюда очень неудобно ехать на городском транспорте.
— Здесь легко просечь вашего спутника, если он попытается приблизиться к нам на нежелательное для меня расстояние.
— Ха-ха-ха! — опять отчетливо засмеялась Эва и, опять резко прервав смех, предложила: — Говорите, Альберт.
— Вы нужны.
— Об этом не надо говорить. Об этом вы сказали в телефонном разговоре. Нужно говорить о том, когда и кому.
— А «кого» — вас не интересует?
— Пока нет.
Он коротко глянул на мило вздернутый нос, пухлые губки, длинные, в меру накрашенные ресницы и монотонно ответил:
— Насчет «когда» и «кому». Сроки определены весьма условно: от двух недель до двух месяцев. Не раньше чем через две недели и не позднее чем через два месяца. При получении вашего согласия вам вручается аванс в размере двадцати тысяч долларов, который не подлежит возвращению даже при отмене или неудаче операции. Это — «когда». А по поводу «кому»… Неужели это для вас так важно?
— Не важно. Но интересно, — разъяснила Эва свою позицию, хотела было захохотать своим железным смехом, но сдержалась, по-девичьи прикрыв пухлый роток ладонью.
— Одним из обязательных пунктов нашего устного договора станет пункт о полном инкогнито заказчика, — твердо сказал Альберт.
— Какое красивое слово — инкогнито! — спохватилась Эва. — Значит, через две недели. Я тогда поеду домой.
— Нет.
— Почему?
— Без объяснений. У вас есть в Москве берлога?
— Я не понимаю.
— Место, где бы вы могли прожить эти две недели в тайне от всех. Конспиративная квартира.
— И в тайне от всех изучать объект? — попыталась догадаться она.
— А зачем вам его изучать? Вам одинаково не жалко каждого из русских. Как вы вслед за немцами нас зовете? Русские свиньи? Какая разница: эта ли свинья, другая…
— Значит, сидеть в своей тюрьме и ждать.
— Да, — согласился Альберт. Добавил только: — И изредка в условленное время звонить мне по телефону.
— Альберт, вы очень немолодой человек, — вдруг сказала она. — И занимаетесь такими делами. Не страшно перед Богом?
Альберт ухмыльнулся невесело и ответил:
— Бога нет. — И сам быстро спросил: — Наш договор вступает силу?
— Да.
Вынув из внутреннего кармана легкой куртки тяжелый конверт, он передал его Эве. Она небрежно швырнула конверт в вязаную сумочку. Помолчали.
— Помимо денег, там два мобильника и два телефонных номера — основной и резервный, — сообщил Альберт. — А теперь познакомьте меня с вашим спутником.
— Это входит в условие нашего договора?
— Вообще-то нет.
— Тогда и я говорю: нет.
— Почему?
— Знаете, как переводится слово «снайпер»? По смыслу так: «стреляющий из укрытия». Он — мое укрытие.
— Не укрытие, — пробормотал он, — а накрытие. Покрытие…
Она поняла, что Альберт сказал непристойное.
— Мы кончили разговор? Тогда я пойду. До свидания.
— Привет спутнику! — крикнул он вслед. Пройдя несколько шагов, Эва остановилась, обернулась, понюхала букет и швырнула его в урну, грубо покрашенную серебрянкой.
Глава 6
В аэропорту Ксению встречали Люба и ее неприспособленный к жизни супруг Глеб, который все-таки обладал одним бытовым достоинством — бойко водил новенькую «фелицию» — свадебный подарок любимых родителей. Почти все время ехали в молчании: разговорить Ксению не было никакой возможности. Через полтора часа они были в дачном поселке, где обитали самые близкие и любимые Ксенией люди — пожилая, чтобы не говорить «старая», чета Смирновых-Болошевых. Молодые супруги, сдав молчаливую девицу с рук на руки, умчались по своим делам в Москву.
…Хорошо было на даче у Смирновых-Болошевых. На широкой скамье, в плетеных ивовых креслах-качалках, на зеленой ухоженной траве в тени вольно растущих кленов и лип. Хорошо вообще. Но не Ксении в частности. Она очень старалась, чтобы слезы не появились на глазах, но потом-таки захлюпала. Отставной милицейский полковник Александр Иванович Смирнов, горестно сострадая, наблюдал за Ксениными манипуляциями с носовым платком. Понаблюдал и попытался взбодрить девочку:
— Ты, естественно, почувствовала себя виноватой до конца жизни и безмерно обязанной Аркадию, Диме и Валерию за то, что они спасли тебя от испанского узилища. Так ведь?
— Да, — призналась Ксения.
— Ну а дальше что? — впроброс и без азарта поинтересовался еще один отставной полковник милиции. Вернее, поинтересовалась. Полковник Лидия Сергеевна Смирнова-Болошева. Она, полуприкрыв глаза, легко качалась в кресле.
— А дальше Валерий и я вылетели на маленьком самолете и через два часа были в Цюрихе. У Валерия, как я думаю, все там было подготовлено, до вечера мы успели сделать, что велел дед. К ночи мы возвратились в Барселону, откуда Дима отвез меня в Матаро.
— Как же ты эти три дня жила, девочка? — ужаснулся Смирнов.