Учительская была громадна: им Веронику Марковну искать глазами пришлось довольно долго. Тем более что она была очень маленькая и сидела за дальним скромным столом. Когда поднялась, оказалась совсем дюймовочкой.
— Здравствуйте. Я не очень поняла, из какой вы Академии наук.
— Извините нас, Вероника Марковна, за некоторую, мягко говоря, неточность. — Ксения сняла затемненные очки, просительно поморгала и объяснила: — Ни из какой мы не академии. Просто запугали вашего охранника, чтобы пропустил. Я — Ксения Логунова, аспирантка, работающая над диссертацией об адаптации поколения восьмидесятых и начала девяностых годов к кардинально изменившимся условиям жизни. Сейчас я пишу главу об общей судьбе тех, кто до перестройки находился в, так сказать, стане неприкасаемых. Ваша школа была в то время неким лицеем, поставлявшим кадры для самых престижных и карьерных профессий.
— Она и осталась такой, — грустно констатировала Вероника Марковна. — Но чем я могу вам помочь? Я здесь только с середины девяностых, выпускников того периода совсем не знаю… А больше в школе никого нет, все до августа в отпуске. Ваш друг — он тоже аспирант?
Маленькую учительницу явно смущали габариты Ксениного друга. Ксения застенчиво улыбнулась.
— Он просто друг. И просто Георгий. Я понимаю, Вероника Марковна, что до канцелярии вашей мне сегодня не добраться. Придется ждать, когда она вернется из отпуска. Но наверняка где-нибудь здесь, в учительской, есть какой-нибудь иконографический материал. Общие фотографии выпускников с обозначением фамилий, к примеру… Хотя бы для начала зацепиться за какую-нибудь конкретную фигуру.
— Что ж, поищем, — строго сказала Вероника Марковна, и по тону ее стало понятно, что материал отыщется. Она прошла к высокому старинному шкафу красного дерева, открыла его, присела на корточки и уверенно выложила на пол три не очень толстые папки. — Вот. С восьмидесятого по восемьдесят пятый, с восемьдесят шестого по девяностый и с девяносто первого по девяносто пятый.
— И можно посмотреть? — робко попросила Ксения.
— Для чего же я их вытаскивала?
— Вы — лапочка, Вероника Марковна! — присев на корточки рядом с ней, Ксения стремительно поцеловала ее в щеку. Веронике Марковне до чрезвычайности нравилось, что ее постоянно называют Вероникой Марковной. И что так простодушно в щечку поцеловали — тоже понравилось. Но сказала нарочито деловито:
— Вы занимайтесь этим иконографическим материалом за столом для заседаний. А я свою писанину продолжу.
Сразу же открыли папку с восьмидесятого по восемьдесят пятый. И пошли на плотном картоне фотографии в овалах с каллиграфически выведенными фамилиями под каждым. На каждом картоне четыре ряда этих овалов. Овалы преподавателей размером побольше. Ксения быстренько выбрала восемьдесят четвертый и восемьдесят пятый, а Сырцов начал, как и положено, с самого начала — с восьмидесятого, и первый же лист заинтересовал его. Он замер, вглядываясь в одного из выпускников восьмидесятого года. Боковым зрением заметив сырцовский ступор, Ксения полюбопытствовала:
— Что-нибудь интересное, Жора?
— Да нет. Просто личики забавные, — отбрехнулся Сырцов и быстренько восемьдесят первым накрыл восьмидесятый.
— А я нашла, — не грустно, не весело — значительно — через паузу сообщила Ксения. — Вот он, Марков Никита.
В одном из овалов восемьдесят пятого фотографом был запечатлен Денис Ричардович, он же Георгий, он же Хан. Юношей еще, почти мальчиком.
— Марков? — удивился Сырцов.
— Он же сам говорил, что он пасынок известного деятеля органов, переметнувшегося к демократам! — страстно полушептала (чтобы не привлечь внимания Вероники Марковны) Ксения. — Того самого Маркова, который теперь вождь патриотов!
Ксению аж лихорадило. Сырцов положил ей руку на запястье и посоветовал:
— Успокойся и досматривай все фотки до упора. А потом поблагодарим великодушную Веронику и покинем помещение.
Уже в джипе решительная Ксения предлагала план действий:
— Его необходимо задержать как можно быстрее. Теперь это сделать легко: наверняка основной паспорт на имя Маркова. И по всем аэропортам и вокзалам дать его фотографию, которую надо взять у матери. Его надо ловить, Жора, пока он не наделал еще больших глупостей.
Задумчивый Жора крутил баранку. Спросил ни к селу ни к городу:
— Тебя куда отвезти, Ксюха?
— Ты не слышал, что я тебе сказала?! — разозлилась Ксения.
— Слышал. Только вот больших, как ты выражаешься, глупостей он уже наделал предостаточно. Да и ловить его теперь уже не надо.
— Это почему же?
— Я полагаю, что его убили.
— Полагаешь или знаешь? — упавшим голосом спросила она.
— Если точнее, уверен.
— Но почему?
— Дед в таком случае задает вопрос проще: для чего? Для того, чтобы уничтожить последнюю ниточку, связывающую мерзавцев с уголовщиной, по их заказу совершившую ряд убийств. Для начала с помощью твоего Никиты Маркова были уничтожены все задействованные блатари, а после того как отпала надобность держать тебя взаперти, был ликвидирован и он, проходивший в блатном миру как умный Иван. Им теперь не нужны ни уголовники, ни организатор, разрабатывавший операции уголовников.
— Ты говоришь — они. Кто они, Жора?
— Я же сказал: мерзавцы.
— И больше ничего?
— И больше ничего. Так тебя куда?
— В институт, — холодно приказала она, но спохватилась: — Жорка, а что мне про всю эту историю там говорить?
— Все как было, с добавлением: требовали выкуп, но в последний момент доблестная милиция сумела вырвать тебя из рук злодеев.
— Не поверят, — засомневалась Ксения. — Подумают, что откупилась.
У институтского подъезда она выпрыгнула из высокого джипа, хотела было захлопнуть дверцу, но задержалась, спросила без надежды:
— А может, он живой?
Глава 51
Сырцов закрыл калитку смирновской дачи, влез в джип и двинулся по Зеленой улице. Проезжая, глянул на хоромы Дарьи. Во дворе, не загнанный в стойло, отдыхал Дашин «форд» — видно, только что приехала. Проскочил было, но, передумав, дал задний ход. За этим авторалли с крыльца наблюдала Берта Григорьевна. Уверившись, что сыскарь прибивается к их берегу, проследовала в дом — предупредить и подготовиться.
Дарья прильнула к нему, потом откинулась, держа его за плечи. Разглядела и заговорила стихами:
Я тебя не ждала сегодня
И старалась забыть, любя.
Но пришел бородатый водник
И сказал, что знает тебя.
— Бородатый водник — это Берта? — поинтересовался Сырцов. Дарья рассмеялась. — Стишки-то сама сочинила?
— Если бы! Поэт Иосиф Уткин. Я из них одно время песню хотела сделать.
— И слава богу, что не сделала. Стишки-то не того.
— А я? — опять прижавшись к его груди, спросила она.
— Что ты? — не понял он.
— А я — того?
— Не просто того, а ого-го! — Сырцов поцеловал ее в нос и громко, с интеллигентскими фиоритурами в голосе позвал: — Берта Григорьевна, родное мое!
Берта показалась в арке, простонародно (как ей казалось) сложила руки на большой груди и осведомилась:
— Что желает наш Георгий свет Петрович?
— Поскреби по закромам, благодетельница вы наша!
— Смирновы вас покормить не соизволили?
— Да нет, перекусил я там. Но всухую.
— Блюдет, значит, по-прежнему легенду МУРа Лидия Сергеевна. А он здоров как бык, ему и ведро водки нипочем.
— Не любишь моего учителя?
— А за что мне его любить? — с вызовом спросила Берта. Да и за что, действительно, было ей любить умного, хитрого, бессердечного, жестокого сыскаря? За то, что он прихватил ее с концами как невольную, но опасную соучастницу шоу-мафии в одном страшненьком дельце? Зато не любят до конца жизни.
— За то, что он любит меня. Вы же меня тоже любите?
С Сырцовым, конечно, сложнее. Обаятельный, черт, веселый, контактный, да еще и здоровый и по-мужицки красивый. Пришлось выворачиваться с помощью полузабытого Пушкина:
— «Я вас люблю. Чего же боле? Что я еще могу сказать?»
— Скажи, что устроишь нам всем троим маленький праздник сегодня.
Был конец дня. Втроем они обедали за роскошно сервированным столом (Берта решила унизить таким образом прижимистых Смирновых), шутили, много смеялись, по малости выпивали.
Был вечер. Рассеянно смотрели на громадном экране домашнего кинотеатра любимый Сырцовым старый американский «Клуб “Котон”». Шутили изредка по поводу сходства Дарьи с героиней фильма. После просмотра Берта тактично оставила их вдвоем.
Он включил проигрыватель, чтобы услышать, как Дарья поет «Парад теней». Потом наступила ночь, и они яростно занимались любовью.
…В восемь утра Александр Иванович Смирнов выкатил свою подержанную «девятку» из дощатого гаража.
— Не рано ли, Саша? — обеспокоилась Лидия Сергеевна. — Леонида наверняка с самого начала рабочего дня начальство всех рангов трепать будет.
— Мне, главное, Лида, через центр прорваться до начала шествия. Сегодня на Ваганьковском генерала Насонова хоронят.
— Ну не думаю, что «Молодая Россия» массовый крестный ход наберет.
— Ты, Лида, не всех учитываешь и забываешь про недовольных, выступающих против всех и вся.
Жоркин джип стоял на Дарьином подворье. Надо полагать, сладко дрых доблестный детектив Георгий Сырцов. Что же, ему и отдохнуть не грех перед серьезным и тяжелым делом.
К девяти был в МУРе. Успел-таки проскочить, старческого любопытства ради, третьим кольцом до Беговой. Шел народец к Ваганькову. Не плотной еще толпой, но уже густой цепью. От греха свернул на Ленинградку и через Садовое подъехал к главной московской ментовке с тыла.
Права оказалась Лида: ждать пришлось долго. Заглянул было в предбанник маховского кабинета, но новая секретарша, и слыхом не слыхавшая о каком-то старике Смирнове, деревянным голосом сообщила, что полковника Махова нет, а когда будет — неизвестно. Устроился в коридорном закутке, предназначенном для потерпевших и просителей. Уселся старичок, уперся подбородком о рукоять трости и полуприкрыл глаза. Пробегали мимо деловые молодые люди в форме и без, и никто не узнал легенду МУРа. Даже вздремнул в одиночестве. Потревожила виновато суетливая секретарша, которая с опаской коснулась его плеча и пролепетала нечто несуразное: