Без гроша в кармане. Среди факиров — страница 34 из 35

Глава I

Очнувшись от обморока в мрачной хижине могильщика, миссис Клавдия мигом овладела собой, и к ней вернулось ясное сознание. Она припомнила ужасную драму во всех ее мельчайших подробностях. За несколько часов до прибытия американского консула, который известил ее о внезапной смерти мужа, она нашла в своей спальной на яхте маленький пакетик, таинственным образом очутившийся на стуле, пока она спала. В довершение своего удивления она обнаружила там два маленьких предмета, относительно происхождения которых у нее не было сомнений. Это был, во-первых, маленький серебряный флакончик с вделанными в него драгоценными камнями, с богатой резьбой индусской работы, – то есть в полном смысле слова произведение искусства, чудной работы, выполненной с большим вкусом. К герметически закрывавшей его металлической пробке была привязана маленькая полоска пергамента с надписью «Не открывать раньше прочтения письма». Упомянутое письмо, тоже написанное на пергаменте, служило нижней оберткой флакону, к которому оно было прикреплено большой восковой печатью. Она сняла печать, изображавшую три кисти рук, расположенные треугольником вокруг цветка лотоса, и поспешно прочла письмо.

Довольно длинное и написанное красиво и старательно, оно сообщало ей о происходивших в тюрьме событиях, в основном тех, что касались ее мужа. Кроме того, в нем заключались очень ясные подробные наставления относительно содержимого флакона и того, как его употреблять. Это чтение произвело на нее ошеломляющее действие. Она должна была призвать на помощь всю свою выдержку, все свое мужество, чтобы не потерять голову, узнав таким способом о всех этих необыкновенных и жестоких событиях. Ее просили сохранять глубочайшую тайну и не пытаться узнать, каким образом это послание очутилось у нее. Она поняла, что одного неосторожного слова достаточно, чтобы повредить успеху плана, так смело задуманного и исполненного ее тайными и отважными друзьями. Она сохранила молчание, не сказала ничего даже самым преданным слугам и собрала все свои нравственные силы, чтоб, несмотря на раздражающее и тяжелое бездействие, спокойно ожидать дальнейших событий. Остальное нам известно: как американский консул навестил ее и отвез в тюрьму в сопровождении двух моряков, и так далее, до того времени, когда с ней случился обморок, что, в сущности, было вполне естественно. Такие потрясения не проходят бесследно, да еще и в таких условиях! Кроме того, ее беспрестанно мучила неотступная мысль: «Ведь английские доктора считают, что он умер!.. Если наука цивилизованных людей не может его оживить… Наконец, я сама в его присутствии испытала горькое чувство, будто стою перед отошедшим в вечность! Боже мой! Дай мне силы выдержать до конца! Сделай, чтоб свершилось чудо! Если же нет, то пусть нас с ним скроет общая могила». Когда после обморока она увидела склоненные над собой добрые и нежные лица моряков, она встала и сказала решительным тоном:

– Надо действовать!

В то же время голос индуса, который легко было узнать по грубому, хриплому звуку, произнес:

– Мужайтесь, госпожа! Ваши друзья не дремлют.

В комнате возникла молчаливая, подвижная тень, которая приобрела вполне отчетливые формы при полном освещении.

– Факир! – воскликнула графиня де Солиньяк, узнав странного человека, явившегося ей на яхте.

– Ваш преданный слуга! – сказал факир с нежной почтительностью, становясь на колени. Он тотчас же вскочил и, кидая пламенные взоры на присутствующих туземцев, прибавил:

– А вы все повинуйтесь моим приказаниям.

Туземцев было шестеро. Захватив свои орудия, они быстро вышли вслед за факиром. Молодая женщина, сидевшая на скамеечке из индийского тростника, осталась с Марием и Джонни, которые от таких удивительных событий начинали терять голову. Не прошло и четверти часа в этой тягостной тишине, как факир появился снова.

– Благородная госпожа, следуйте за мною! – тихо произнес он.

Землекопы только что вытащили из ямы гроб и отвинчивали крышку.

Неподвижное тело капитана Бессребреника слабо вырисовывалось при мерцающем свете звезд.

– Ни слова! – предупредил факир почтительно, но твердо. – Флакон у вас?

– Да.

– Вы все хорошо помните?

– Да, все! – ответила молодая женщина.

– Хорошо. Теперь подождите.

И он с удивительным совершенством стал подражать пению буль-буля – индийского соловья.

Тотчас же со всех сторон появились черные фигуры. В мгновение ока молодая женщина, тело капитана и оба моряка были подхвачены сильными, но не грубыми руками, которые куда-то понесли их.

– Тише, молчание!

Тени галопом пронеслись через кладбище и в один момент оставили его за собой. У стен были поставлены лестницы; они влезли на них и скоро очутились за предместьем. Молодая женщина и моряки, которых все еще несли на руках в полном мраке, без криков, без движений, без протестов подчинились их воле. Все это продолжалось добрый час; но их несли так много людей, которые так часто сменялись, что, вероятно, они успели пройти большое расстояние. Эта молчаливая, вся в движении, запыхавшаяся толпа наконец пришла к высоким темным деревьям. Тут путники замедлили шаги. Не без труда пробравшись между спутанными лианами и наваленным хворостом, они вышли к низенькому, едва заметному строению. Толпа остановилась. Люди, несшие Бессребреника, миссис Клавдию, Мария и Джонни, вошли в раскрытые настежь двери.

Испытывая головокружение после быстрой ходьбы, все уселись наконец на землю, покрытую толстыми коврами. Огни слегка освещали эту богато меблированную в восточном вкусе залу.

– Оставайтесь здесь! – приказал морякам факир, который вдруг вырос, как из-под земли. – А вы, благородная госпожа, следуйте за мной.

Он открыл боковую дверь и дал знак людям, которые несли Бессребреника. Они вошли в маленькую комнатку; посреди стояла кровать, покрытая вместо матраца рогожами из индийского тростника. На нее осторожно положили тело капитана, и все вышли, кроме молодой женщины и факира.

– А теперь, сударыня, вы должны действовать как можно быстрее, – сказал он деловито. – Делайте, что я вам сказал, и ваш супруг будет вам возвращен. Вы найдете здесь все, что вам будет нужно. Не бойтесь! Ваши верные слуги будут вас хорошо стеречь, и вы будете в полной безопасности.

И, не ожидая ни слова, ни знака, факир открыл дверь и исчез. Оставшись одна со своим мужем, все еще холодным, неподвижным и бесчувственным, миссис Клавдия призвала на помощь всю свою энергию, все свое присутствие духа. Капитан, казалось, спал. Его мужественное лицо, выделявшееся над складками голубого с серебряными звездами флага, в который он был завернут, было бледно, как мрамор. Глаза были закрыты, а из полуоткрытого рта виднелись зубы. Молодая женщина взглянула на него полным любви и надежды взглядом и прошептала:

– Дорогой Джордж… ты будешь жить, или мы оба умрем.

Не теряя ни минуты, она вынула из кармана серебряный флакон и положила его около кровати на маленький столик, где уже находились разные предметы, а именно: серебряный поднос, несколько кусочков белого воска, нож с серебряным лезвием, стаканы, полный воды кувшин и несколько шелковых платков. Сообразно с полученными ею инструкциями, графиня смяла между пальцами немного воска, чтобы размягчить его. Потом она заткнула этим воском себе ноздри и завязала рот двумя сложенными вместе шелковыми платками. Твердой рукой она открыла флакон и вылила себе на руку часть содержащейся в нем жидкости. Потом она начала быстро растирать лоб и затылок своему мужу. Запах, становившийся все сильнее, сделался, наконец, удушливым; не прими молодая женщина вышеупомянутой предосторожности, она, наверное, упала бы в обморок. Жидкость эта имела свойство испаряться очень быстро, так что ее рука скоро высохла. Она снова взяла флакон, поднесла его к ноздрям мужа и стала медленно считать до ста. Какую она испытывала ужасную тоску, как сильно билось ее сердце во время этого странного обряда, от которого зависело спасение их обоих!

Но что это? Не ошиблась ли она? Хорошо ли она видит, или глаза ее ослеплены испарениями? Ей кажется, что щеки этого бледного лица как будто краснеют. Да, да, это правда… Лицо понемногу розовеет, алеют губы, и мертвенная бледность исчезает. Да, обещанное чудо свершается, тот, кого считали мертвым, воскресает. Задыхаясь под платком, который едва позволяет воздуху проникать в ее легкие, графиня глубоко вздыхает. Теперь она надеется, она верит! Мучения, продолжавшиеся двадцать часов, окончились. Более чем когда-либо она нуждается теперь во всем своем хладнокровии, потому что она должна действовать точно и решительно, чтоб не погубить это бедное тело, в котором жизнь еле теплится. Она отнимает флакон от ноздрей, берет стакан и наливает туда 12 капель таинственной жидкости. Потом добавляет три ложки воды, которая тотчас приобретает чудесный изумрудный цвет. Когда все готово, она берет нож с серебряным лезвием, осторожно вводит его между сжатыми челюстями и немного раздвигает их. Потом капля за каплей, при помощи маленькой ложечки она вливает смесь в рот, внимательно наблюдая, чтобы ни одна капля не пропала даром. Эта деликатная операция, требующая бесконечной ловкости и терпения, продолжается по крайней мере четверть часа. Бедная женщина едва дышит, она вся в поту, сердце ее бьется еле-еле. Она готова упасть в обморок. Проходит несколько минут, ужасных минут, в течение которых можно постареть на 10 лет! Наконец среди мрачного молчания, царящего в комнате, где вершатся эти странные действия, послышался вздох, один из чуть заметных вздохов, какие мы замечаем у пробуждающегося младенца. Это вздохнула не графиня, это он, умерший, неподвижное и холодное тело которого англичане обрекли на темную могилу! Слышится еще вздох, более глубокий и продолжительный, потом третий, – и отяжелевшие веки слегка приподнимаются. Радостный крик вырывается у молодой женщины, у нее захватывает дух от радости; обезумев, она восклицает:

– Он жив! Джордж!.. Он жив! Боже, благодарю Тебя!

Теперь, следуя наставлениям факира, она быстро открывает дверь и окна, чтоб проветрить комнату от испарений таинственной жидкости. В соседней комнате она увидела удрученных горем моряков, которые, ничего не подозревая, ждали ее, карауля, как два верных пса. Только теперь она вынула воск из ноздрей и сняла плотную ткань, покрывавшую рот. Марий и Джонни смотрели на нее с изумлением, понимая все меньше и меньше, что происходит, а когда она заговорила, они просто решили, что она сошла с ума.

– Мои верные друзья… мои честные друзья, идите сюда! Мой муж… ваш капитан жив! Слышите? Он жив!

Они вошли, повинуясь ей, хотя, в сущности, не могли поверить в чудо, несмотря на ее уверения, но при виде Бессребреника разразились целым потоком употребимых у моряков восклицаний. Радостные возгласы молодой женщины окончательно разбудили мертвого, который сел на кровати, потянулся и начал весьма прозаично зевать…

– Bagasse! Troun de l’аіr! Ресаіrе!..[35] Пусть я провалюсь в ад! Нет! Нет! Бог да благословит вас, капитан!

Провансалец и янки, совсем ошалев от радости, пустились в пляс, а молодая женщина, рыдая, бросилась на шею к мужу.

– Джордж, мой дорогой, любимый друг! Наконец-то ты опять со мной!

Капитан Бессребреник, весьма удивленный при виде этой безумной радости, этого почти болезненного, нервного порыва нежности, наконец вымолвил нетвердым голосом:

– Что же это у вас делается, милая Клавдия? Где я теперь? Не могло же мне присниться на яхте, что англичане арестовали меня и заковали в цепи?

– Капитан, – перебил громовым голосом провансалец, – это все правда, чистая правда, как и то, что солнце светит на небе. Было даже и гораздо хуже: вы умерли, англичане вас похоронили, и мы оплакали вас; а теперь вы воскресли, и вот вам доказательство: мы не знаем, что делать от радости! Правда, Джонни?

Не в силах произнести ни слова, американец вертел головой, как обезьяна, а его губы невольно складывались в нежную и в то же время комическую улыбку, отчего его козлиная бородка двигалась очень смешно.

– Ну, я совсем ничего не понимаю, – возразил капитан. – Я, как и всегда, заснул в тюрьме, и, по правде сказать, мне порядочно мешали цепи, в которые меня заковали господа англичане, а теперь вдруг я просыпаюсь свободным.

– Да, мой друг, живым и свободным, – сказала миссис Клавдия, торжествуя. – Я вам скоро в подробностях расскажу, какие мне пришлось перенести мучения и как я, считая вас за мертвого, желала сама умереть.

– Милая Клавдия, я обязан вам тем, что я ожил.

– О, я была только пассивным, хотя и усердным орудием в руках преданных и таинственных друзей, которые действительно обладают удивительными средствами и могуществом. Один факир…

При этих словах с бесцеремонностью доброго гения появился сам факир.

– Вот он! – сказала миссис Клавдия, указывая на индуса с удивлением, смешанным со смутным ощущением ужаса.

За ним следовали три человека, несшие туземные одежды, оружие, провизию. Подойдя к постели, где лежал Бессребреник, факир склонился, приложив руки ко лбу и сказал кратко:

– Господин, вы теперь живы и свободны, ученики браминов оплатили вам свой долг. Но мы еще не полностью квиты. У вас есть ужасные враги. Скоро они узнают место вашего убежища. Бегите!

Подойдя к постели, факир склонился

– Но я не знаю даже куда идти!

– Доверьтесь мне, и я скрою вас в убежище, где все скоро про вас забудут… Скорей, скорей! Оденьтесь по-индусски…

– Что за чудное будет бегство! – воскликнула молодая женщина, чувствуя в себе такой прилив сил, что его хватило бы, чтоб побороть целую армию.

– Несмотря на ваше богатство, у вас теперь нет средств; поэтому пользуйтесь сколько хотите, без счета, деньгами наших адептов; их сокровищница открыта для вас.

– А что будет с яхтой, моим милым «Бессребреником»?

– Не беспокойтесь, англичане не завладеют ею. Лучший кормчий Индии отведет ее по вашему приказанию в безопасное место.

– Отлично, мой добрый факир! Джонни, Марий, идите переодеваться, и мы с графиней сделаем то же.

– Господин, – прервал факир, – спешите, спешите! Минуты дороги! Знайте, вам грозит опасность еще большая, чем та, которой вы избежали.

Глава II

Превращение совершилось настолько быстро, насколько позволили его размеры. Граф де Солиньяк и его жена оделись в восточные костюмы, принесенные факиром. Он надел на голову роскошный тюрбан из кисеи, с бриллиантовым султанчиком, который переливался яркими цветами. Далее он облекся в маленькую короткую куртку из белого кашемира, шитого золотом, влез в широкие кашемировые панталоны, обул ноги в тонкие алые сафьяновые сапожки и подпоясался широким поясом из пунцового шелка. Благодаря своей темной бороде, черным глазам, матовому цвету лица, маленьким рукам и ногам, он стал похож на одного из тех молодых индусских принцев, которых англичане мало-помалу подкупают, безжалостно обманывают и любыми способами обводят вокруг пальца, с тем чтобы со временем и вовсе устранить.

Графиня оделась в обыкновенный костюм мусульманок, весьма подходящий к данному случаю, так как он полностью скрывал ее фигуру, от маленьких ножек, обутых в изогнутые, вышитые золотом и жемчугом башмаки, до корней белокурых волос, спрятанных под вуалью, оставлявшей открытыми лишь глаза.

В соседнем отделении переодевались Марий и Джонни. С тех пор как они узнали, что капитан жив, их горе сменилось беспредельной радостью. Угрожавшие им ужасные опасности, поспешное бегство бог весть куда – все это казалось теперь не более чем «partie de plaisir», то есть смелым и легкомысленным предприятием, за которое от нечего делать взялись высадившиеся на берег матросы. Моряки вообще любят являться в чужом обличье и бывают искусными подражателями; вероятно, это происходит оттого, что, посещая разные страны, они имеют возможность присмотреться к обычаям и костюмам разных народов, населяющих земной шар. Кроме того, сама профессия делает их наблюдательными и удивительно развивает память.

Благодаря всему этому процесс переодевания, доставивший им такое большое удовольствие, был окончен за одну минуту, и иллюзия перевоплощения была полная. Больше нельзя было узнать ни американца, ни провансальца; вместо них появились два мусульманина с геройским, почти величественным видом, вооруженные целым арсеналом палашей, ханджаров и пистолетов, производящих весьма грозное впечатление.

Когда капитан и его жена вошли, моряки приветствовали их, отдав честь по-военному, они гордо вытянулись перед Бессребреником, и тот с живостью похвалил их:

– Браво, Джонни, браво, Марий! Ну и красавцы! Вы просто неузнаваемы!

Марий, который никогда не лез в карман за словом, ответил в возвышенных морских выражениях, что вовсе не гармонировало с его восточным костюмом:

– О, капитан, вот вы действительно самый красивый, самый любимый из сыновей пророка! Ресаіrе! При взгляде на вас и на вашу супругу можно подумать, что это император и императрица Африки, Аравии и Турции.

Как человек, только что воскресший из гроба, капитан Бессребреник, герой всего этого странного приключения, действительно заслуживал подобного восхищения. Он разразился веселым смехом, к которому от души присоединилась миссис Клавдия, чувствовавшая в себе достаточно энергии, чтобы предпринять путешествие хоть за тридевять земель. Марий и Джонни последовали их примеру, к удивлению факира, индусской молчаливости которого претила подобная веселость, тем более при таких обстоятельствах. Он счел ее неуместной, даже опасной и в тревоге вскричал:

– Молчите, прошу вас, молчите!

– Хорошо, хорошо, папаша! – ответил неисправимый болтун Марий. – Мы закроем дверцу хлебной камеры и притянем язык канатом к берегу.

– Да, – серьезно подтвердил факир, – в течение некоторого времени вам придется молчать, так как вы не знаете индусского языка. Вы будете считаться верующими, которые дали обет молчать, молчать во что бы то ни стало в присутствии индусов… А теперь скорее в путь, мы и так долго замешкались.

Они бесшумно вышли и, освоившись мало-мальски в ночной темноте, различили под деревьями двух огромных слонов, слабо освещенных мерцающим светом звезд. На спине каждого из них при помощи широких ремней было прикреплено нечто вроде клетки с сиденьями, называемой гауда (houdah). Одна из этих клеток, покрытая сверху богатыми материями и напоминающая собою минарет, предназначалась для капитана и его жены. У другой вместо крыши был своего рода зонтик, достаточно большой для того, чтоб защитить путников от дождя и солнца. Чтобы можно было влезть в эти красиво убранные домики, к бокам обоих толстокожих животных было прислонено по тонкой и гибкой бамбуковой лестнице, которую обыкновенно берут с собой в путешествие. Внушительные размеры слонов и вообще все это неожиданное зрелище вызвали громкие проявления радости у обоих моряков, которые забыли про внушение, сделанное им факиром.

– Bagasse! Милый мой, вот так звери!

– By God! Это целые дома из мяса!

– Молчите! – прервал факир с шипением, которое напоминало шипение разъяренной кобры.

Верхом на шее каждого слона, у самых ушей, сидели mahout, вожатые, или корнаки, державшие в правой руке палки с железными крюками для управления, хотя, правду сказать, умное животное большей частью слушается одного только человеческого слова. Факир в темноте указал жестом на слонов и тихо добавил:

– Эти два слона самые умные, сильные, бесстрашные и дрессированные во всей Бенгалии. Тот, на кого сядет мой господин, зовется Рама. Другой, то есть тот, который понесет нас с моряками, – Шиндиа. Вы увидите, до чего развит их инстинкт, как они бесстрашны и выносливы. Эти свойства, во всяком случае, очень пригодятся нам!

Капитан Бессребреник, человек, знающий цену времени, живо вскарабкался по маленькой лестнице, которая вся дрожала и гнулась под его тяжестью. Он уцепился за край гауды и позвал жену.

– Клавдия, дитя мое, следуйте за мною!

Она очень ловко последовала его примеру, хотя восточные одежды несколько стесняли ее. Когда она добралась доверху, Бессребреник осторожно подхватил ее, без труда поднял и усадил в убранную богатыми материями корзину. Марий в это время карабкался на другого слона и, будучи неисправимым болтуном, все еще продолжал разговаривать:

– Джонни, мой друг, вообразите, что мы офицеры и взбираемся на штирборт.

Он уселся, его товарищ последовал его примеру, потом влез факир, и, когда все заняли свои места, лестницы были подняты и вместе с крюками привешены сбоку каждой гауды. Раздались свистки вожаков, и слоны тотчас же тронулись в путь; Шиндиа открывал шествие. Животные шли неутомимо, мерными, большими шагами, к удивлению, подвигаясь так же быстро, как скачущие галопом лошади: слоны могут таким образом пройти очень много километров.

Скоро путники приблизились к местечку Дум-Дум и так же скоро миновали его. Этот небольшой городок с пятьюстами тысячами жителей – туземный арсенал. Здесь изготовляют знаменитые патроны, которые английские солдаты переделывают особым, варварским образом, благодаря чему раны от пуль делаются нестерпимо болезненными.

Все еще царила глубокая темнота. Было, вероятно, около двух часов утра. Солнце в этих местах всходит около половины шестого; следовательно, у беглецов было достаточно времени, чтобы пройти порядочное расстояние и избежать таинственной опасности, известной лишь одному факиру. Слоны шли вдоль берега Хугли, по дороге между двумя железнодорожными линиями, из которых одна прямо направляется в Даржилин, на границу Сикхима, а другая в Бурдуан, чтоб оттуда разветвиться по всей западной части империи. Они бодро делали по 16 километров в час, раскачивая гауды и заставляя их колебаться на манер корабля, в полном соответствии с их пропорциями. Комфортабельно усевшись, или, лучше сказать, полулежа, граф Солиньяк и его жена погрузились в частичную дремоту, между тем как оба моряка, привыкшие отлично отдыхать в любых условиях, крепко спали. Они проехали, не подозревая того, мимо французского города Чандра-Нагара[36], от которого их отделяли только 800 метров – ширина Хугли.

Чудан-Нагар – город сандаловых деревьев, или Чандра-Нагар – город луны, – это одно из последних французских владений в Индии, славное напоминание о том времени, когда великий Дюплекс[37] пытался подчинить Индию Франции. В первой половине XVIII столетия Чандра-Нагар занимал заметное положение, и сотни кораблей поддерживали его оживленную торговлю. После исчезновения Дюплекса с его горизонта несчастный город пришел в упадок. Разоренный войнами, отрезанный от Франции, окончательно уничтоженный английскими таможенными пошлинами, всего лишь с трехметровой глубиной реки, он утратил всякое торговое значение, так как французские суда стали останавливаться в Калькутте. В настоящее время это просто ничтожный городок, где 23 500 индусов, французских подданных, живут на крошечном пространстве земли в 940 гектаров.

Впрочем, и другие европейские народы пробовали колонизировать дельту Ганга. Не более как в трех милях от Чандра-Нагара находится город Чинсура, который некогда был голландской колонией, купленный Англией в 1826 г. за хорошую цену. На 1500 метров выше Чинсура, на реке Хугли, возвышается город, который носит имя этого притока; в настоящее время оба эти города соединились в один, имеющий 35 тысяч жителей.

Хугли был основан португальцами в 1547 г. и, подобно Чандра-Нагару, довольно долго благоденствовал. Он был захвачен англичанами, и теперь в нем не осталось других следов лузитанского владычества, кроме Бандельской церкви и монастыря. Это два самых древних памятника существования христианской религии в Северной Индии.

Не замедляя своего аллюра, слоны прошли по мосту, переброшенному через реку против Чинсура, и дальше по дороге, ведущей внутрь страны, на восток. Хотя вокруг не было повода для тревоги, факир, несмотря на свое обычное хладнокровие, выражал необыкновенное беспокойство. Несколько раз он приказывал шествию остановиться. Отцепив бамбуковую лестницу от придерживавших ее крючков и прислонив ее к боку своего слона Шиндиа, прыжком клоуна соскакивал на дорогу, ложился, прикладывал к земле ухо и внимательно прислушивался. Потом он с ловкостью акробата влезал наверх и сосредоточенно обдумывал что-то, пока оба его товарища спали. Наконец, на горизонте появился лиловатый отблеск. За несколько минут этот красивый отблеск ярко выделился на фоне неба, перешел в фиолетовый, потом в ярко-красный, вспыхнувший, словно пожар. Солнце должно было взойти вот-вот. Слоны, которые без отдыха прошли за три часа более 50 километров, тяжело дышали. Теперь они шли по дикой и пустынной местности: за исключением домика, скрывавшегося под лианами и другими ползучими растениями, более чем на пять миль вокруг не было ни одного человеческого жилья. Слоны остановились сами собой, как почтовые лошади у станции.

– Это Рамнагарское бунгало! – сказал факир. – Мы приехали… выходите!

Дак-бунгало (почтовая гостиница) – учреждение, которое некогда процветало, но с появлением в Индии железных дорог пришло почти в полный упадок.

Это своего рода станция, гостиница, караван-сарай, где путешественники находят стол и ночлег после странствования по пустынным дорогам, вдалеке от цивилизованных центров. Такие дома, выстроенные и содержащиеся английским правительством на всех дорогах Индийской империи, содержатся обыкновенно Khaneama – то есть поварами, как правило, людьми грубыми, которые привыкли обращаться с посетителями весьма дерзко, но теперь, благодаря соперничеству железной дороги, значительно вынуждены смягчить свои нравы.

Хотя некоторые из этих гостиниц и привлекательны на вид, удобно устроены и снабжены всем необходимым, большинство же из них представляет только помещение для ночлега и железную кровать с подкосившимися ножками или диван из индийского тростника. Все это обходится приблизительно в 2 франка 50 сантимов в день. Что же касается обедов, состоящих постоянно из курицы с рисом (chicken carri), яиц и кофе, то они стоят столько же, сколько и помещение. Курица, как правило, сухая, яйца не первой свежести, рис подозрительного свойства.

Поэтому гость рискует умереть с голоду, если не запасется заблаговременно собственной провизией. Англичане, люди практичные и любящие комфорт, так обыкновенно и поступают. При путешествии они берут с собою посуду, столовое серебро, постельные и туалетные принадлежности, вино, консервы, – словом, все необходимое и даже сверх того, и пользуются в дак-бунгало только помещением.

Таинственные друзья беглецов, несмотря на то, что обстоятельства вынуждали последних очень спешить, тем не менее приготовили для них все самое нужное. Они уложили в корзинки несколько съестных припасов самых высших сортов и – вещь весьма полезная и незаменимая – четыре маленьких камбоджийских матраца, весьма удобных и занимающих мало места.

Итак, пребывание в Рамнагарской гостинице было обставлено с такими удобствами, о каких только могли мечтать закаленные в странствованиях путешественники. Впрочем, несмотря на свою выносливость, они чувствовали себя совсем разбитыми от усталости, и после короткого обеда все немедленно уснули в запертых со всех сторон комнатах.

День прошел довольно спокойно. Когда солнце стало склоняться к западу и жар несколько уменьшился, путники снова тронулись по направлению к востоку. Слоны могли часами быстро идти вперед с одинаковой скоростью. Расстояние между беглецами и их преследователями, вероятно, было довольно значительным, но факир по-прежнему время от времени выражал живейшее беспокойство.

– Куда ты ведешь нас, мой друг? – несколько раз спрашивал его Бессребреник.

– Я обещал доставить вас в добром здравии в такое место, где пундиты распоряжаются полновластно; мы едем в один из тех старых храмов, больших, как город, где царят изобилие, мир и безопасность. Там вы будете хорошо укрыты от всякого преследования, так как английская полиция не знает их местоположения, которое известно только нам одним и тайна которого тщательно оберегается после завоевания Индии! Самые знаменитые изгнанники, прославившиеся во время наших великих войн, нашли там верное убежище и жили в течение многих лет.

– А далеко ли это?

– По крайней мере, четыре ночи форсированного марша.

– Четыре ночи так четыре ночи! – сказал весело Бессребреник, который, казалось, уже не помнил всех печальных происшествий, сопровождавших его прибытие в Индию.

То же случилось, по-видимому, и с его прелестной женой, которая выказала удивительную выносливость. А в сущности, нет ничего менее веселого, как необходимость бежать сломя голову ночью, закупорившись в ящик, на движущемся хребте колосса.

Вторая ночь тоже миновала без приключений. На следующий день путники отдыхали в бунгало Китта, а на закате снова тронулись в путь.

Беглецы находились уже на расстоянии 160 километров от Калькутты. Они были в дороге в течение четырех часов и давно пересекли полотно Бомбей-Барахарской железной дороги. Теперь дорога шла по пустыне. Вдруг слон Шиндиа, шедший впереди, остановился, насторожил уши и выгнул хобот, выражая сильное беспокойство. Тщетно вожак старался успокоить его и принудить идти дальше, умное животное стояло неподвижно, как скала. В тот же момент быстрый луч света пронизал мрак, и за ним последовал оглушительный выстрел, раздавшийся совсем близко, из густой заросли бамбука, окаймлявшего дорогу. Раненый Шиндиа испустил пронзительный звук, напоминающий бряцание кимвалов, и кинулся вперед. Тогда с обеих сторон и спереди раздались новые выстрелы – беглецы оказались в засаде.

Некоторые пули попали в корзины-гауды, причем раздался сухой, характерный звук. Оба слона были ранены и испускали ужасные крики, которых не забудет никто, кто слышал их хоть один раз. Разбуженные шумом беглецы схватили оружие и приготовились к упорной защите. К несчастью, они ничего не видели и могли стрелять только наугад. Между тем попусту растрачивать порох не входило в их планы.

Многие женщины закричали бы от страха в таком трудном положении и стали бы цепляться за своих мужей. Но миссис Клавдия, достойная супруга храброго Бессребреника, не растерялась: хладнокровно зарядив маленький двухствольный карабин, она спокойно старалась разглядеть что-нибудь в темноте. Вдруг раздался второй залп, и Шиндиа, снова раненный, пошатнулся, закачался и готов был упасть.

– Тьфу, пропасть! – заворчал Марий. – Бедняге недолго осталось ждать.

В то же самое время в ночной тиши раздался голос:

– Смелей, ребята, смелей! Они в наших руках!

При этих словах из зарослей бамбука вынырнула порядочная толпа всадников, которые немедленно окружили слонов. Миссис Клавдия, смутно различившая светлую масть лошади, быстро навела карабин и выстрелила. Лошадь, пораженная в грудь, встала на дыбы и опрокинулась на своего всадника.

– Браво, Клавдия! – воскликнул Бессребреник, сопровождая свои слова тоже выстрелом из карабина.

Марий и Джонни присоединились к нему и осыпали пулями группу, вовсе не ожидавшую такой энергичной защиты.

– Провалиться мне в ад! – проворчал чей-то голос. – Эти злосчастные слоны никак не упадут! Эй, ребята! Стреляйте им по ногам!

«Мне как будто знаком этот хриплый, как у ворона, голос!» – проговорил про себя Бессребреник, направляя свой карабин в сторону, откуда он раздавался.

Между тем слоны действительно еще держались на ногах. Нужно заметить, эти огромные животные, благодаря своей величине и удивительной живучести, не очень страдают от обыкновенных ружейных пуль; чтоб повалить их, нужны пули особенно большого калибра с зарядом пороха, весящим более 20 граммов. Кроме того, чтобы поразить их насмерть, охотник непременно должен целиться или в ухо, или в висок, или в лобную кость. Можно целиться и в ногу: этот выстрел, хорошо известный охотникам, лишает слона всякой возможности продолжать борьбу. Слон, у которого перебита передняя нога, падает при малейшей попытке сдвинуться вперед и легко становится добычей человека.

Услышав варварское приказание стрелять слонам по ногам, факир содрогнулся: если слоны упадут, беглецы очутятся во власти своих врагов, и пундиты возложат всю ответственность за случившуюся катастрофу на него. Тогда без колебания он пошел ва-банк, громовым голосом приказав: «Скорей через степь, друзья!»

С обеих сторон раздались выстрелы, беглецы оказались в засаде

Шиндиа, опасно раненный, ужасно рычал, а Рама, испуганный, полувзбесившийся, испускал самые пронзительные звуки. Не пытаясь успокоить животных, вожаки ударами и криками побуждали их повернуть направо. Наконец, слоны с чисто звериным бешенством кинулись в сторону всадников, по дороге забили хоботами нескольких человек, потом, растоптав бамбук под ногами, как будто это была рожь, сломя голову, поскакали по степи. Теперь впереди шел уже Рама, Шиндиа с трудом следовал за ним, сильно хромая и испуская жалобные стоны. Факир понимал, что в случае остановки им не придется уже двинуться дальше, и, как мог, ускорял бег бедного животного, агонией которого он хотел по крайней мере воспользоваться для общего спасения.

За ровным, широким шагом, которым слоны шли по дороге, последовал быстрый, неровный, конвульсивный галоп, причем приходилось испытывать множество толчков и сотрясений. Слоны бежали вперед наудачу, пробираясь между гигантскими зарослями, этими знаменитыми джунглями, которыми славится Индия. Они неслись, как ветер, как смерч, немилосердно раскачивая корзины с пассажирами, прикрепленные к спинам. Они тысячу раз спотыкались, давно уже выронив на дорогу все эти зонтики, занавески, подушки, так что гауды превратились в простые деревянные клетки. Бедные беглецы, которых трясло, било, толкало и кидало друг на друга, отчаянно цеплялись за что попало и, прижавшись в угол, ожидали момента, когда задыхающиеся слоны не будут более в силах продолжать свой бег.

Наконец, после бешеной скачки, продолжавшейся добрый час, бедный Шиндиа не выдержал и упал, как подкошенный, испустив последний крик; при этом его вожак, факир и матросы были далеко отброшены в траву. Рама, увидев падающего товарища, остановился. Четверо упавших, которые, к счастью, не ушиблись, быстро поднялись на ноги. Вожак, рыдая, бросился на шею умирающему животному, расточая ему самые нежные ласки и стараясь обхватить руками его огромную голову. Когда Рама, бока которого высоко поднимались и рот покрылся пеной, остановился, пыхтя во весь хобот, Бессребреник, довольный тем, что эта бешеная гимнастика наконец окончилась, спросил свою жену:

– Милая Клавдия, не узнали ли вы голос, который приказывал стрелять в наших животных?

– Кажется, я слышала его где-то!

– Ну, так я вам скажу, что этот голос, произносящий слова с американским акцентом, что встречается здесь крайне редко, – это голос моего давнишнего врага, того самого, который хотел на вас жениться и никогда не мог мне простить, что я опередил его!

– Значит, это Джим Сильвер!

– Да, это серебряный король, и уж, конечно, он пытается отомстить мне!

Ужасный шум, предшествуемый резкими свистками, не дал молодой женщине продолжить разговор. Можно было подумать, что это свисток локомотива, сопровождаемый треском рухнувших вагонов, упавших один на другой. Первым желанием Бессребреника и его товарищей было броситься в ту сторону, где раздался оглушительный шум: вероятно, по соседству произошла какая-то ужасная катастрофа. Можно предположить, что там были несчастные, нуждающиеся в срочной помощи, и доброе сердце беглецов побуждало их, несмотря на опасность, которой они сами подвергались, немедленно послушаться голоса милосердия и самоотвержения.

К несчастью, в этой пустынной местности нет никакой возможности найти дорогу ночью. И они стали с лихорадочным нетерпением дожидаться дня. С другой стороны, темнота ночи в этом лесу казалась им просто страшной. Факир, чувствуя их волнение, зажег несколько сухих смолистых веток, осветив хотя немного окрестные предметы.

Слон Шиндиа умирал. Бедное животное было в нескольких местах пронзено пулями, одна из которых нанесла ему смертельную рану, прострелив шейную вену. Его товарищ Рама, весь покрытый кровью, тем не менее был не очень тяжело ранен. Бессребреник, вооружившись факелом, сперва осмотрел его ноги, которые, вопреки его ожиданиям, оказались не столь поврежденными. Правда, там и сям действительно зияли раны, но снаряды, будучи очень маленького калибра, прошли, очевидно, насквозь, не повредив, к счастью, костей. Впрочем, одна из ран, по-видимому, причиняла бедному животному большие страдания. Она находилась над ступней; кровь лилась из нее обильной струей, и бедный Рама рычал от гнева и нетерпения. Он приподнимал свою огромную ногу и тряс ею, как обжегшаяся кошка. Миссис Клавдия первая увидела при свете факела огромный отек в виде опухоли, откуда кровь бежала красной струйкой. Проникшись состраданием, она сказала мужу:

– Джордж, мой друг, смотрите, смотрите! Бедное животное! Как оно страдает. Нельзя ли ему помочь?

– Попробую! – ответил капитан.

Глава III

Индия, которая до сих пор еще придерживается кастового устройства, должна по логике считаться также и классической страной рабства. Что только англичане не делали, чтобы постепенно уничтожить касты, все-таки последние остались со всеми их законами, знаками, со всеми предрассудками и тиранией. Хотя англичане и объявили всех подданных индобританской империи равноправными, но индусы тем не менее продолжают подчиняться прежней иерархии, от которой сами же и не желают освободиться.

Считается, что теоретически больших наследственных каст четыре: 1) секта браминов, из которой выходят все жрецы; 2) кшатриев, или воинов; 3) васий – торговцев и земледельцев; 4) судров, или служителей. Из каждой из этих четырех главных каст вышли бесчисленные второстепенные, в которых разобраться трудно. Все эти категории личностей, даже самые малые из них, имеют свои привилегии и пользуются уважением; все, кроме одной, а именно той, чье название вызывает мысль о горькой нужде, возмутительной несправедливости и чувство, увы, слишком заслуженного сострадания – это секта парий.

Это слово, которое и у нас, по аналогии, приобрело печальное значение, происходит, как говорят лингвисты, или от слова pага, которое по-гречески, как и по-санскритски, означает «находящиеся вне», или от тамульского рагеуегs – «вне классов». Итак, парии составляют, собственно говоря, объединение таких людей, которые находятся вне всякого класса! Это – отверженные злодеи, нечистые люди, и прикосновение их считается настолько оскверняющим, что, даже будучи случайным, влечет за собою длинные очистительные церемонии: молитвы, покаяние.

Отвращение к несчастным простирается так далеко, что жрецы, «дважды рожденные», dwidjas, не смеют дотронуться до них даже палкой, хотя бы в виде наказания. Парии претерпевают те же унижения, то же физическое и моральное отвращение к себе, которое испытывали в Средние века люди, отлученные от церкви. Но отлученные после снятия приговора снова могли занять свое прежнее положение среди равных, так как ужасный интердикт (запрещение) налагался только временно. Несчастный же индус, который рождается в секте парий или впоследствии попадает в их число, навсегда несет на себе проклятие.

Этот презираемый всеми класс заключает в себе не одних парий по рождению, но и тех, кто по той или иной причине, чаще всего за какой-нибудь недостойный поступок, был изгнан из своей касты. Итак, изгнание из касты считается для индуса самым ужасным несчастием.

Было бы слишком долго, да и бесполезно объяснять, почему пундит Биканель, принадлежавший к одному из самых благородных и древних браминских семейств, был изгнан из своей касты и сделался парией. Биканель, обладавший всеми возможными пороками, какими только могут быть наделены жители Востока, совершил все возможные преступления для удовлетворения своих порочных страстей, наконец, был постыдно изгнан из своей касты равными ему браминами и снискал презрение всей нации. Случай, чтобы брамин мог потерять свой сан, встречается весьма редко, но все-таки встречается. В таких случаях человек, чтобы не терпеть невыносимого позора, обыкновенно лишает себя жизни. Но Биканель не разделял подобной точки зрения и, подобно тому, как прежде был в полном смысле слова брамином «fin de siecle[38]», теперь решился еще в большей степени быть парией «fin de siecle».

Вполне уверенный, что жизнь прелестная вещь и что не следует расставаться с ней по возможности дольше, он рассудил, что англичане могли бы хорошо использовать его и в виде вознаграждения отнестись снисходительно к его грехам; так как англичане не выражают ни малейшего презрения к людям вне касты, он смело предложил им свои услуги. Брамины владеют самыми страшными тайнами, касающимися людей и дел этой таинственной страны, которую англичане победили, завоевали, но не покорили. Поэтому предложение отверженного брамина, почти единственное в летописях Индии, пришлось очень кстати для правительства, которое поспешило им воспользоваться. У Биканеля спросили, чего он хочет. Он ответил:

– Мне нужно большое жалованье и место в полиции!

Англичане никогда не торгуются, когда дело идет о соблюдении их интересов. Биканель сразу получил жалованье генерала и место в тайной полиции, где он, таким образом, мог делать все, что захочет: безнаказанно удовлетворять свои порочные желания и мстить тем, против кого он что-то имел. Дикое животное, сделавшееся домашним, всегда начинает ненавидеть тех своих собратьев, которые остались на свободе. Примером могут служить слоны и лошади, которые со страстью предаются охоте на себе подобных и оказываются безжалостными к тем из них, которые попадут в плен к человеку. Таковым же оказался лишенный своего сана брамин, недостойный пундит Биканель, который, поступив на службу к англичанам, немедленно стал питать самую дикую ненависть ко всем индусским кастам и в особенности к своей собственной. Благодаря этой ненависти он оказал большие услуги своим новым начальникам, которые все больше и больше стали его ценить. С тех пор он принимал участие во всех делах, касавшихся туземцев, и отличался просто дьявольской ловкостью и хитростью. Он умел принимать любое обличье и с неслыханным совершенством разыгрывать роль какого угодно лица; он пускался во все тяжкие и для этого прибегал к самым удивительным уловкам. Он скоро сделался тайным помощником и советником начальника полиции и значительно облегчил ему карьеру.

Ужасная драма, лишившая жизни герцогиню Ричмондскую, весьма обрадовала его, дав возможность излить на бывшего своего собрата, брамина Нариндру, всю свою ненависть. Он-то и посоветовал судьям произнести ужасный приговор над виновным; это была нелепая и опасная игра, которая не пришла бы в голову англичанину, но бывший брамин хорошо знал, что это было самым ужасным наказанием для всей касты.

Он еще более заинтересовался этим делом, когда оно, благодаря приехавшему сюда капитану Бессребренику, приняло неожиданные и необычайные размеры. Бессребреник, по вине которого надругательства над останками брамина не могло совершиться, стал предметом непримиримой ненависти Биканеля; эта ненависть еще усилилась с того дня, когда пундиты стали ему явно покровительствовать. Обстоятельства, воистину удивительные, благоприятствовали ему во всех отношениях. В тот самый день, когда несчастная герцогиня Ричмондская была заколота брамином, Биканель принимал джентльмена, отрекомендовавшегося ему под странным титулом серебряного короля. Это был человек большого роста, лет пятидесяти, худой, с выпирающими костями; на подбородке торчал пук жестких волос с проседью. Он говорил короткими, отрывистыми фразами, какие употребляют в телеграммах. Его наружность и манера гнусавить заставляли признать в нем чистокровного янки.

– Я, – сказал он, приступая прямо к делу, – Джим Сильвер, серебряный король… американский подданный… я стою 200 миллионов долларов. Вот пара слов от вашего начальника, читайте скорей!

– Но, милорд…

– Я не плачу за титулы и вовсе я не лорд, я плачу за услуги, и притом очень дорого.

– Что прикажет ваша милость?

– Капитан Бессребреник, нефтяной король, американский подданный… мой враг… выиграл у меня два миллиона долларов… женился на женщине, которую я любил… Я хочу, чтоб он исчез на веки с лица земли… Я хочу жениться на его вдове!

– Так вы рассчитываете на мою помощь, так ли, милорд?

– Вы все-таки хотите называть меня милордом?

– Американский король не может быть ниже лорда в Индии.

– All right! Ну, так я рассчитываю на вас. Сколько вы хотите за содействие?

– Во-первых, я хочу полной безнаказанности в случае, если придется совершать маленькие неправильности… безнаказанности, за которую поручились бы лица, облеченные властью.

– Сколько вы хотите денег?

– Много, много!..

– Я дам больше, чем вы думаете: в тот день, когда после смерти Бессребреника я женюсь на его вдове, я дам вам миллион долларов!

– Ах, вы настоящий лорд! – в восхищении воскликнул член тайной полиции.

– Вы соглашаетесь?

– С радостью! А насчет расходов по ведению дела…

– Я заплачу! Вот билет Национального банка на 100 тысяч долларов!

– Благодарю, милорд. А где же теперь ваш враг?

– Он должен скоро приплыть сюда на яхте, носящей его имя, – «Бессребреник». Он вошел в Хугли, будет сегодня вечером в Калькутте.

– Вы в этом уверены?

– На столько же, как и в том, что я его ненавижу. Он путешествует ради своего удовольствия… был на одном из островов Тихого океана, где потерпел крушение, посетил Океанию, Австралию, Малайзию, миновал Малаккский пролив… хочет остановиться в Индии… но тут он погибнет! Все выходы будут для него перекрыты… Я разослал своих агентов повсюду! Довольно вам этих сведений?

– Да, милорд! Мне остается несколько часов, чтоб подготовиться к этому делу: составить план, установить свои посты. Времени еще более чем достаточно.

– Well! Я полагаюсь на вас в деталях. Главное, чтоб Бессребреник перестал существовать. Относительно средств мне все равно: я плачу, вот и все.

– Милорд будет доволен!

– Место жительства: Itrand, Villa Princess. Вы будете приходить три раза в день или посылать мне уведомление о ходе дел. До свиданья!

При этих словах странный и мрачный господин выплюнул табак, который он смаковал с внушающим отвращение наслаждением, вытащил из кармана сверток табачных листьев, открутил кусочек, откусил его, запихал за щеку и важно удалился медленным шагом.

Оставшись один, Биканель, не вдаваясь в долгие размышления об этом странном посещении, тотчас же проникся ненавистью и пожеланиями платившего так дорого янки; Бессребреник, которого он не знал и не видал никогда, сразу же стал его смертельным врагом. Он только спрашивал себя, как поразить его вернее и быстрее. Тут ему и пришла мысль представить его русским агентом, человеком, которого могущественный сосед подкупил, чтоб сеять вражду на афганской границе и поддерживать воинственный дух афридиев. Подобные уловки всегда удаются в стране, находящейся на военном положении, тем более если война ведется неудачно.

И вот в то время, как «Бессребреник» медленно двигался вверх по Хугли, приветствовал в Даймонд-Харборе английский флаг, а его хозяин восхищался таинственной Индией, которой он никогда ранее не видел, Биканель сочинял против него ужасный донос, последствием которого был немедленный арест капитана, как только яхта бросила якорь. Обстоятельства благоприятствовали злоумышленникам…

Глава IV

Пока факир с помощью Мария, Джонни и вожатого пробовал расстегнуть подпруги, которыми корзина была прикреплена к спине мертвого Шиндиа, Бессребреник попросил свою жену подержать факел и смело принялся за дело. Вожатый Рамы слез с него и, стоя рядом, нежно разговаривал с ним. Бессребреник в свою очередь тоже погладил хобот, который все время шевелился, и вытащил из-за пояса маленький кинжал. Он дотронулся острием до опухоли и, размахнувшись со всей силы, разом распорол ее. Конечно, он подвергался серьезной опасности: слон мог не понять цели операции, которая усиливала его боль, прийти в бешенство и раздавить «хирурга» своей огромной ногой, как какую-нибудь грушу. Но Бессребреник не без основания рассчитывал на ум животного.

Под ножом Рама испустил ужасные крики: «Нuink!», потом весь принялся дрожать, но не шевельнулся. Из раны хлынул целый поток крови. Бессребреник сунул в рану два пальца и нащупал твердое тело. Во все время операции вожак старался своими разговорами отвлечь раненое животное. Бессребреник с большим хладнокровием попытался вытащить этот посторонний предмет, в котором опознал пулю, засевшую в суставе. После многочисленных усилий, от которых его бросало в пот, ему наконец удалось добиться своего – пуля была извлечена. Вероятно, она давила на нервный узел и этим причиняла животному ужасную боль. Как только Бессребреник вытащил ее, Рама глубоко вздохнул, выказывая явное облегчение. Он дотронулся хоботом до раны, втянул в себя воздух, затем выбросил из хобота набравшуюся туда кровь и повторил этот маневр раза два или три. Потом он поднял хобот, погладил им тихонько лицо, шею и руки Бессребреника как будто хотел поблагодарить его или обнюхать, чтоб хорошенько запомнить. Бессребреник со своей стороны тоже погладил слона по хоботу и сказал ему несколько слов, причем огромное животное приподняло уши, как будто для того, чтоб лучше запечатлеть в своей памяти этот дружественный голос. Вожатый с большой радостью убедился в том, что Рама, получив облегчение, мог теперь идти почти так же хорошо, как и прежде. Что же касается факира, он сказал своим горловым голосом:

– Сагиб, тем, что вы спасли Раму, вы приобрели себе преданного друга, который будет вас любить более, чем человек, и слушаться лучше, чем собака!

Бессребреник и его жена не забыли странного шума, слышанного ими полчаса тому назад, за которым последовала мертвая тишина, и решили поскорее идти на то место, где, по всей вероятности, случилась ужасная катастрофа. Так как бедный Шиндиа закончил свое существование, то его товарищу Раме пришлось нести на себе всех путешественников. Гауда, предназначенная прежде для одного только капитана и его жены, должна была принять в себя и двух моряков. Марий и Джонни отказывались было от этого слишком почетного места, уверяя, что они отлично пройдутся пешком. Но Бессребреник одной фразой прекратил дебаты:

– Имею я право командовать здесь, как и на яхте, не правда ли?

– Есть, капитан! – в один голос отвечали храбрые моряки, вытягивая руки по швам.

– Ну, так я приказываю вам садиться!

Вожатый покойного Шиндиа и факир шли пешком: они были одеты просто в лангути, что позволяло им скользить, подобно ящерицам между ветками, да и вообще они были привычными и неутомимыми пешеходами. Но как они ни торопились, а на место поспели не раньше чем через час.

Предчувствие не обмануло европейцев. Это действительно была железнодорожная катастрофа, тем более ужасная, что произошла в пустынной местности, между двумя очень отдаленными станциями, вдали от всякой помощи. Они были первыми живыми существами, появившимися перед этой ужасной массой обломков, которые возвышались огромными готовыми обрушиться грудами и из-под которых раздавались мучительные крики и хрипение, надрывающие душу. В маленьком овраге лежал локомотив колесами вверх; он раздавил при своем падении англичанина-машиниста и туземца-кочегара. Там и сям бегали оставшиеся в живых люди, которые, обезумев от страха, не могли никому помочь.

Не теряя времени на выяснение, по какому, случайному или преднамеренному, поводу произошло это крушение, Бессребреник, моряки и сама миссис Клавдия, которая не боялась замарать в крови свои нежные руки, принялись изо всех сил разбирать обломки в надежде спасти от ужасной смерти хотя бы одну из несчастных жертв. Работая изо всех сил, Марий заметил:

– Э, капитан! Это все бедняки, туземцы, здесь нет ни одного белого!

– Правда, это как будто эмигранты!

– Посмотрите-ка, капитан, какие они все худые, настоящие скелеты!

Действительно, всюду выглядывали высохшие члены, пергаментные лица, туловища с выступающими ребрами – все, казалось, было уничтожено и раздавлено. До сих пор смелые спасатели находили только мертвецов, и в каком состоянии! Однако душераздирающие крики все еще раздавались из-под платформы, которая застряла между колеями железной дороги. Молодой детский голос звал на помощь на прекрасном английском языке, и его отчаянные звуки хватали за сердце. Бессребреник и Клавдия побежали прямо туда.

– Мужайтесь! Мы идем к вам на помощь! – закричал капитан.

Он попробовал приподнять платформу, но это было выше его сил, он не мог даже пошевельнуть ее.

– Джонни, Марий! Скорее сюда, друзья мои! – закричал он морякам.

Все трое впряглись и попробовали сдвинуть вагон, делая неимоверные усилия, но все было напрасно. Дети продолжали кричать, голоса их все так же раздирали душу, но, к несчастью, они слабели.

– Помогите, помогите, пожалуйста… я задыхаюсь… Мой брат! Спасите моего брата!.. Патрик, Патрик, ответь мне! Он не говорит, он не слышит!.. Патрик, это я, Мэри! Помогите! Я умираю. Помогите! Боже мой, не оставляй нас!

Миссис Клавдия, которую эти жалобы поразили в самое сердце, упала на колени, в отчаянии ломая руки, с глазами, полными слез. Бессребреника вдруг осенила счастливая мысль.

– Слон! Рама, сюда!

Все трое впряглись и попробовали сдвинуть вагон…

Доброе животное, услышав, что его зовет белый человек, принесший ему облегчение, живо приблизился, ступая между развалинами с невероятной ловкостью и осторожностью. Бессребреник погладил его по хоботу, сказал ему несколько нежных слов и, указав на деревянную громаду, сделал вид, что поднимает ее. Рама раза два втянул хоботом воздух с громким звуком: «урмпф! урмпф!», потом внезапно сморщил лоб и навострил уши; умные глаза его заблестели: он понял, чего хочет его новый друг. Медленно, не торопясь, с невообразимой силой и ловкостью он подсунул хобот под край платформы и с усилием приподнял ее. Тотчас же воздух и свет проникли под обломки, где умирали бедные дети.

– Мужайтесь! – воскликнул Бессребреник. – Мужайтесь!

Он проскользнул под платформу, поддерживаемую слоном, и увидал между рельсами ребенка. Он осторожно поднял его, перенес и отдал Марию со словами:

– Осторожно, мой друг!

Это был мальчик-подросток, находившийся в беспамятстве, бледный, как смерть, и прекрасный.

Бессребреник вернулся под этот импровизированный навес и, следуя по направлению голоса, нашел второго ребенка. Он принес его и тоже вручил своей жене, сказав:

– Позаботьтесь о ней, милая Клавдия.

Это была прелестная молодая девушка, чьи чудные белокурые волосы были обсыпаны землей и камешками, а большие голубые глаза, красные от слез, выражали сильное страдание и ужас. Она, казалось, совсем лишилась голоса и едва могла вымолвить: «О, благодарю! Спасите моего брата!» – в ответ на ласковое обхождение, заботы доброй женщины и ее нежные слова, которые она с трудом понимала.

Под платформой больше никого не оказалось.

– Хорошо, Рама, брось это, мой милый! – сказал Бессребреник слону.

Последний тихонько опустил тяжелую платформу, нагруженную бревнами и досками, как будто он мог понять сказанное по-французски. Похлопав в знак приязни доброе и сильное животное по хоботу, капитан стал помогать своей жене ухаживать за мальчиком, которого они только что спасли. Миссис Клавдия дала ему понюхать флакон со спиртом, с которым никогда не расставалась. Капитан натер ему руки и виски. К несчастью, все усилия оказывались пока напрасными. Молодая девушка разразилась рыданиями, восклицая разбитым голосом:

– О, неужели мой брат, мой Патрик, умер! Нет, это невозможно… Мы и так достаточно несчастны!

– Успокойтесь, дитя мое! – кротко ответила молодая женщина. – Ваш брат не умер; мы возвратим его к жизни!

– Как вы добры и как я вам благодарна! Подумайте только, мы совсем одни! Неделю тому назад была убита наша мать…

– Бедные дети! – прошептала молодая женщина, глаза которой наполнились слезами.

– Мы ехали вместе с этими эмигрантами в Пешавар, к нашему отцу, офицеру полка Гордона.

Миссис Клавдия глубоко сочувствовала бедным детям, которым пришлось ехать вместе с голодающими. Мэри продолжала, рыдая:

– Поезд, который шел очень тихо, все-таки каким-то образом сошел с рельсов… Мы почувствовали сильный толчок и бросились друг к другу, думая, что конец… а потом… я не знаю.

– Успокойтесь, дитя мое! – сказал в свою очередь капитан. – Это катастрофа, у которой – увы! – так много жертв, послужит тому, что страдания, которые вы незаслуженно терпите, скоро кончатся!

Факир, оба моряка и вожатые, которые, стараясь освободить несчастных из-под обломков, немного удалились от группы, вдруг прибежали назад.

– Скорей, Сагиб, скорей! – закричал факир.

– Что случилось?

– Сюда идет спасательный поезд. Там, верно, солдаты, полицейские, судьи…

– В таком случае, – сказал капитан, – надо бежать. Все меня слишком хорошо знают. Но что делать с этими детьми?

– Как вы можете спрашивать, друг мой? – сказала с живостью графиня. – Я собираюсь взять их с собой. Видите, этот бедный мальчик едва открывает глаза!

Веки Патрика слабо приподнимались, и незаметное дыхание уже слетело с его уст.

– Он жив, он жив! – воскликнула Мэри, схватив руку миссис Клавдии и судорожно ее сжимая.

– Скорей, скорей! – повторил факир, бросая на Патрика и Мэри странный взгляд.

Бессребреник, понимая, какой опасности он подвергается, схватил Патрика, поднял его, как перышко, легко взобрался на лестницу, прислоненную к боку Рамы, и осторожно положил мальчика.

– Теперь ваша очередь, дитя мое! – сказал он Мэри. – Вы можете влезть самостоятельно?

Энергичная и решительная, истинная дочь воина, Мэри выпрямилась, призвала на помощь всю свою силу воли и, несмотря на усталость, последовала за братом. Миссис Клавдия взобралась туда же. Потом Марий, Джонни, факир, вожаки… Корзинка, к счастью, довольно крепкая, была набита битком. Вожак свистнул, и Рама, как будто чувствуя опасность, которой подвергаются его друзья, во весь дух пустился по степи, не обращая внимания на раны, из которых сочилась кровь.

Читатели, вероятно, помнят великодушную помощь, оказанную Бессребреником тем индусам, которые с опасностью для жизни старались вытащить из вод Хугли подвергшиеся осквернению останки брамина Нариндры. Этот поступок при соответствующих обстоятельствах легко поставил Пеннилесса в очень невыгодное положение по отношению к английским властям, к тому же на него поступил донос, как на русского шпиона.

Последствия всего этого известны.

Пундиты же со своей стороны бдительно и самоотверженно следили за человеком, которому были столь многим обязаны, а фанатики никогда не забывают подобных обязательств. Произошла тайная, но быстрая, ужасная, хватающая за душу борьба, из которой капитан в конце концов вышел победителем – но какой ценой!

Может быть, только один Биканель чувствовал истину, то есть то, что Бессребреник благодаря участию в заговоре помощника тюремного сторожа проглотил, сам того не подозревая, один из таинственных напитков, известных одним только посвященным. Это был один из тех ядов, о существовании которых европейцы даже не подозревают и употребление которых настолько опасно, что пойти на это решаются только в исключительных случаях. Биканель не ошибся, придя к известным выводам на основании своего прежнего опыта. К счастью для беглецов, он слишком поздно понял истину. Это случилось только после похорон, на которых он присутствовал, чтобы иметь право доложить серебряному королю: «Я видел, как над вашим врагом поставили надгробный камень».

Его сильно заинтересовало, почему вдова и ее слуги не уходят с кладбища; поэтому он решил терпеливо ждать, скрывшись во мраке. Тогда он и увидел, как могильщики вырыли тело капитана и унесли его. Он следовал за этой таинственной группой по джунглям, граничащим с Калькуттой, и подошел вместе с ними к таинственному убежищу, где совершилось воскрешение Бессребреника. Только увидев переодетого капитана, его жену, моряков и двух слонов, он понял, что был обманут, что полиция, Верховный суд, правительство – все попались в ту же ловушку, что и он, и что нужно все начинать сначала. Он дождался, чтобы шествие тронулось, и возвратился в город, ворча:

– Хорошо, Берар! Недурно задумано! Но мы скоро посчитаемся с тобой, мой друг, и ты увидишь, что тебе меня не обыграть.

Вместо того чтобы немедленно предупредить начальника полиции, он велел отвезти себя на Villa Princess, где серебряный король, видя, что все идет как по маслу, считал дело уже почти выигранным. Джим Сильвер, рассчитывавший сделаться супругом миссис Клавдии, предавался розовым мечтам, погрузившись в море блаженства, перебирал в уме всевозможные радужные планы. Сухие слова Биканеля заставили его упасть с неба на землю.

– Бессребреник жив и свободен; он теперь убегает с женой и двумя матросами!

Серебряный король испустил яростный возглас и заговорил сдавленным голосом:

– Ваше место в аду! Вы его выпустили!

– Что бы вы сделали на моем месте?

– Застрелил его!

– А с меня бы после этого сняли кожу его телохранители, дюжие малые, могу вас уверить!

– Ваше место в аду! Вы его выпустили!

Серебряный король яростно бегал взад и вперед; лицо его покрылось каплями пота, глаза налились кровью; он хриплым голосом ронял бранные слова и проклятия и, дабы успокоить свои нервы, крушил все, что попадалось ему под руку. Биканель спокойно предоставил грубияну возможность излить весь свой гнев и, когда наступило некоторое затишье, сказал:

– Ничего еще не потеряно, и я нахожу, что так гораздо лучше!

– Нечего сказать, как теперь поправить дело?

– Я вас сведу лицом к лицу с вашим врагом, и на этот раз он будет действительно мертв.

– Вы ведь только что сказали, что он бежал. Где его найти? Индусская территория огромна. Это все равно что искать булавку в стогу сена.

Биканель рассмеялся и прибавил:

– Люди, которые путешествуют караваном, с двумя слонами, не могут исчезнуть, словно булавка. Через несколько часов мы, конечно, нападем на их след и затем выберем благоприятный момент, чтобы хорошенько с ними разделаться.

– Вы дадите знать правительству? Думаю, что этого лучше не делать, а действовать самим. Официальные власти всегда тормозят дело…

– Я с вами не согласен. Чтобы поставить на дороге вооруженных солдат, чтобы располагать властью, которую вы можете употребить соответственно вашим выгодам, нужно иметь официальные приказания. Между тем я могу их получить только в том случае, если скажу правду. Но не бойтесь: это даст мне в руки огромную силу, которой я воспользуюсь в ваших же интересах.

– Well! Когда начнется охота?

– Через несколько часов.

– Я присоединяюсь к вам.

– Вы, ваша милость?

– Да, я, выслеживать зверя – это моя специальность, я считаюсь выдающимся ковбоем на Западе и растреадором в Аргентине. Я – человек дела! Я заработал свой миллиард не тем, что сидел на месте и нанизывал бусы. Good-byе! Вы скоро увидите меня в деле!

– Ну, так на том и порешим! Работа на глазах хозяина только выигрывает!

Все произошло точно так, как предвидел Биканель. Он сообщил правительству вкратце только о самом важном из всех последних событий, а именно о том, что тело Бессребреника похищено. Ему поручили произвести розыски, облекли соответствующей властью; он набрал, кого хотел, себе в помощники и, не теряя ни минуты, принялся за «охоту», как энергично выразился серебряный король. Выследить беглецов, которые, будучи уверены, что их никто не узнает, не особенно и старались прятаться, было нетрудно. Биканель, Джим Сильвер и сопровождавшие их всадники пошли по их следу и, наконец, опередили их, пока те отдыхали в гостинице. Они тщательно продумали засаду, намереваясь убить слонов и взять беглецов живыми. Эти последние чувствовали себя тем более в безопасности, что англичане должны были считать Бессребреника навеки исчезнувшим с лица земли и покоящемся в могиле. Итак, они весело шли по индусской дороге, пролегавшей через степь, никоим образом не догадываясь об истинном положении дел. Как человек, привыкший повелевать и видеть свои приказания немедленно исполненными, Джим Сильвер хотел приступить к нападению тотчас же, несмотря на возражения Биканеля. Его американская живость плохо уживалась с медлительностью, в которой кроется сила людей восточных. Читатели помнят, чем кончилось это преждевременное нападение и что за ним последовало. Этот первый неуспех, однако, не обескуражил серебряного короля. Принужденный отступить, он кратко резюмировал положение дел:

– Мы испытали свои силы в маленькой схватке; она окончилась неудачей… Бессребреник хороший игрок… достойный меня соперник… Итак, начнем все сначала!

Глава V

Даже когда миновали все невероятные события, с быстротой молнии последовавшие одно за другим, беглецы не имели возможности опомниться. Этот водоворот головокружительных происшествий, который проносил их через самые необыкновенные и самые неожиданные приключения, не давал им прийти в себя. Они неслись вперед, словно влекомые бурей, чувствуя себя не в состоянии справиться с этим вихрем событий или хоть направить его в нужную сторону. Теперь они мчались полным ходом, спрессовавшись, насколько могли в корзине, которая раскачивалась с боку на бок и подскакивала на спине слона Рамы. Они боялись свернуть на дорогу. Подзадориваемый вожатым слон скакал прямо через поле по кратчайшему пути, не заботясь о препятствиях. Он бежал теперь крупной рысью, пыхтя, храпя и фыркая, весь покрывшись пеной, поднимая свои огромные ноги с точностью автомата, легко преодолевая по 25 километров в час.

Местами джунгли прерывались маленькими оазисами, где виднелись деревушки, жалкое собрание соломенных шалашей, между которыми бродило несколько исхудалых ребят, окруженных еще более худыми и истощенными домашними животными. Буйволы шлепали по грязи около хижин и при появлении путников убегали, задрав хвосты трубой, пыхтя и грозя слону рогами. Добрый Рама не обращал на них никакого внимания, точно так же, как не обращал никакого внимания и на дорогу – он бежал по тощим плантациям, совершенно уничтожая их своими огромными ногами, топтал поля, засеянные хлопчатником, индиго, коноплей, маком или сахарным тростником! Он с удовольствием кидался в тинистые болота, которые особенно удобны для возделывания риса, оставлял вызывающий горестные чувства след на правильно расположенных возделанных квадратиках земли, размежеванных между собою и чередующихся с косогорами. Он без малейшего стыда вырывал пучки рисовых стеблей прелестного темно-зеленого цвета, подносил их к своему рту и жевал с видимым удовольствием. Что делать, ведь надо жить! Слон счастливее, чем его хозяева, чьи запасы уже истощились, он питался за счет того, на кого обыкновенно падает вся тяжесть войн, вторжений или простого грабительства, – за счет крестьянина.

Едущим было трудно разговаривать, им было во всех отношениях неудобно, тесно и жарко. Однако провансальский акцент Мария время от времени вносил оживление в эту напряженную атмосферу молчаливого бегства, полного страха и тоски, несмотря на опробированное мужество каждого.

– Ах, капитан, право, жаль…

– Ну, говори, Марий! – сказал Бессребреник, которого всегда забавляли выходки боцмана.

– Я вот что думаю: если б мадемуазель Фрикетта[39] была с нами!

– Правда, Марий, – вставила миссис Клавдия, – нам действительно без нее очень скучно. Что-то она теперь делает?

– Она, верно, теперь в Париже у своих родителей и ожидает окончания войны за Кубу, чтоб выйти замуж за своего жениха, который приходится ей двоюродным братом, за капитана Робера… Ресаіre! Ей будет досадно, что она не согласилась поехать с нами вокруг света, когда мы ее приглашали. А ей ведь очень хотелось прокатиться на «Бессребренике», на котором с нами случилось при высадке на Кубу одно памятное событие… когда нас спасал другой «Бессребреник» – воздушный шар. Вся беда в том, что она боялась огорчить своих родителей… маменька так ее уговаривала, что дочка, наконец, осталась… А потом, она находила, что путешествие будет однообразным. Хорошенькое однообразие! Возня с крокодилами, ваш арест… черные платки тугов… убийства… встреча с этими прекрасными детьми… Если только все это рассказать кому-нибудь, люди скажут, что я сочиняю, мелю чепуху! Ах, мадемуазель Фрикетта, как бы нам было весело, если б вы были с нами!

Все посмеялись этому потоку слов, который, несмотря на свою совершенно невероятную форму, живо напомнил всем дорогую отсутствующую.

Скачка продолжалась все с той же скоростью, не прерываясь ни на минуту; один за другим следовали толчки и удары, и едущие пребывали в сильном изнеможении. Волей-неволей пришлось остановиться невдалеке от деревни… Наступала ночь, и дальнейшее бегство становилось невозможным. Кроме того, у беглецов не осталось никаких припасов: ни пищи, ни питья. Капитан велел сделать остановку и спустился вниз со своими спутниками, между тем как факир и вожатый Шиндиа, оставшийся без дела после смерти животного, отправились на поиски провизии.

К всеобщему удивлению, Патрик и Мэри, несмотря на истощение и волнение, причиненное им крушением поезда, перенесли бешеную скачку без малейших жалоб. Бедные дети растратили свои последние силы, последнюю энергию на борьбу с усталостью, а их физические страдания еще усиливались от нравственных огорчений. Мэри, щеки которой ярко горели, имела нездоровый вид. Она едва держалась на ногах и, видимо, была очень слаба. Марий и Джонни развернули камбоджийские матрацы, и молодая девушка, совсем ослабевшая, тяжело упала на один из них. Миссис Клавдия села рядом с ней, приподняла ее пылавшую голову и тихонько, с нежностью сестры, заботилась о ней, утешая душу и ублажая тело. Вожатый принес несколько прекрасных лимонов, сочных и душистых. Молодая женщина выдавила сок из одного из них, держа его над самыми губами девочки, которая прошептала: «Благодарю!» и принялась много и быстро говорить, как в лихорадке.

Капитан со своей стороны ухаживал за Патриком и старался, как мог, ободрить его. Мальчик, полный благодарности, ласково отвечал ему; при этом у него по щекам катились слезы. Он хотел подавить их, но, не будучи в силах справиться со своим волнением, наконец, разразился рыданиями.

– Вы, верно, подумаете, что я очень глуп, – сказал он прерывающимся голосом… – Я уже потерял все, что только можно в жизни потерять, и страдал, как только можно страдать, а между тем у меня еще остается довольно слез, чтоб оплакивать мою собачку, моего бедного Боба, нашего последнего верного друга! Он был с нами на поезде и, верно, погиб под обломками!

– Мое милое дитя, все это нисколько не глупо и даже не смешно! – ответил капитан, тронутый таким добросердечием. – Я и сам очень люблю животных! – прибавил он. Марий вмешался в свою очередь:

– Вы любите свою собачку, как настоящий моряк, мой молодой друг. Ну, так я вам скажу: я плакал на Кубе, как теленок, о смерти Браво, собачки маленького сиротки Пабло.

Патрик, который хорошо говорил по-французски, понял все, несмотря на акцент и на чисто морские выражения, и с того момента почувствовал искреннюю привязанность к матросу из Прованса. Его холодная английская сдержанность растаяла при соприкосновении с выражениями горячих чувств по поводу гибели смиренного друга, которого он жалел от всей души.

– А потом, кто знает? Ведь, может быть, он еще найдется?! – продолжал важно рассуждать Марий.

– Ах, да, дай Бог, чтоб он нашелся! – воскликнул мальчик, полный надежды.

До сих пор Патрик едва успел рассмотреть своих неизвестных друзей. Хотя они с непринужденностью носили свой восточный костюм, он очень скоро догадался, что они не индусы. Однако же по их произношению ясно, что они и не подданные Ее Величества Императрицы. Должно быть, они иностранцы, добрые, смелые, отважные. И его молодое сердечко, жестоко пораженное всеми обрушившимися несчастиями, столь упорными и частыми, теперь раскрывалось для благодарности и симпатии. Один только факир, в котором с первого взгляда легко было признать чистокровного индуса, внушал ему отвращение, смешанное с ужасом.

Этот последний был с ним очень вежлив, но холоден, несмотря на то, что горячая кровь, вероятно, быстро обращалась под его бронзовой кожей. Со своей стороны он старался избегать не только ближайшего соприкосновения с братом и сестрой, но даже взгляда в их сторону. Он заметно стеснялся и неловко чувствовал себя в их присутствии, несмотря на то, что участвовал в их спасении. Между детьми майора и этой таинственной личностью существовала какая-то тайная антипатия, которую они никак не могли побороть. Но это было только внутреннее ощущение, которого не замечали ни капитан, ни его жена, ни матросы.

Патрик, очарованный приятной, полной собственного достоинства внешностью и добротой капитана, притом чувствуя еще и симпатию к добродушному Марию, рассказал им в кратких словах про свою жизнь с сестрой, про свои несчастия, нужду и надежды. Он поведал все без утайки, как старым друзьям, или, скорее, как людям, которых считал достойными своего юношеского, честного доверия.

Тем временем Мэри становилась все разговорчивее. Она говорила, говорила, все оживляясь, словно в лихорадке. Ее бессвязные речи очень испугали графиню де Солиньяк.

С ловкостью, достойной матроса и бывшего дровосека, Джонни соорудил из бамбуковых стволов прелестный домик-игрушечку и покрыл его огромными банановыми листьями прекрасного нежно-зеленого цвета, блестящими, как атлас. На это ушло не более часа. Домик мог служить достаточным убежищем на случай дождя, который мог начаться в любой момент. Молодая женщина перебралась туда вместе с Мэри, все еще неподвижно лежавшей на своем камбоджийском матраце.

Сильно встревоженная графиня позвала мужа, который пришел в сопровождении Патрика и Мария.

– Посмотрите-ка, мой друг… Эта бедная девочка бредит… ее головка горит, пульс бьется с невероятной скоростью!

– Вероятно, у нее сильная лихорадка.

– А у нас нет никаких лекарств, ни крошки хинина… решительно ничего!

– Надо попробовать… поискать чего-нибудь!

– У белых нет средства против этой болезни… Эта болезнь неизлечима! – произнес суровым голосом факир.

– Что ты говоришь, факир? – воскликнул капитан.

– Правду, Сагиб! Это лихорадка здешних джунглей… Всякий белый, заболевший этой болезнью, непременно умрет!

Патрик слышал приговор, произнесенный над его сестрой, и испустил душераздирающий крик.

– Если белые не знают средства против этой болезни, может быть, оно известно индусам?

– Да, Сагиб, ты говоришь правду: может быть!

– Ты и сам так много знаешь…

– О, да, конечно… то есть я хотел сказать – нет!

Когда он произнес это «нет», его голос зазвенел, как медь, и глаза сверкнули в сторону маленькой больной с выражением сильной ненависти.

Капитан почувствовал тайну и содрогнулся. Он сделал знак своей жене и сказал факиру:

– Следуй за мной!

Факир почтительно поклонился и последовал за ним без малейшего колебания.

Когда они отошли шагов на пятьдесят, капитан остановился за зарослью лавров, своим порядком напоминавших питомник молодых деревьев. Посмотрев индусу прямо в лицо, он сказал без всякого предисловия:

– Ты знаешь средство, которое спасет ребенка?

– Да, Сагиб!

– Ты приготовишь его и спасешь ее?

– Нет!

Бессребреник побледнел и невольно схватился за курок револьвера, который торчал у него за поясом.

Факир заметил этот жест, наклонил голову и, смягчая свой грубый голос, сказал покорно:

– Сагиб, я мог солгать тебе и сказать, что не знаю средства против этой болезни. Но я сказал тебе правду; я никогда не унижусь до того, чтобы лгать. Теперь ты можешь убить меня, моя жизнь принадлежит тебе… Мои повелители отдали меня тебе… я твой раб, твоя вещь…

– Тогда отчего же ты отказываешься повиноваться мне, спасая ребенка, у которого скоро начнется агония?

– Потому что она принадлежит к проклятой расе, которая нас теснит; потому что мой отец, моя мать, мои братья… все мои родные были убиты англичанами; потому что здесь нет семьи, которая не оплакивала бы своего близкого, ставшего жертвой англичан… потому что секта, к которой я принадлежу, поклялась: «Смерть англичанам!»… потому что и я сам дал ужасную клятву над внутренностями белого буйвола, что буду уничтожать все, что принадлежит англичанам!

– Однако же, факир, если я стану взывать к твоим добрым чувствам, к твоему великодушию… если я, который никогда не просил, стану просить и умолять тебя…

– Ты – мой повелитель, ты имеешь право приказывать мне. Но я не могу тебе повиноваться, и поэтому убей меня!

– Я умоляю тебя, факир! – сказал Бессребреник, еще более побледнев и делая над собой ужасные усилия, чтобы сломить свою непокорную волю. Факир отодвинулся на три шага, поднял голову с трагическим выражением лица и, кидая на европейца огненные взоры тигра, скрестил на груди руки, мускулы которых казались кольцами змеи. Он простоял таким образом несколько минут, как будто бы в его огорченной душе происходила ужасная борьба, а потом воскликнул сдержанным, прерывающимся голосом:

– Это я задушил судью Нортона черным платком душителей! Это я тем же способом умертвил судью Тейлора! Я, чтоб отомстить за Нариндру, святого, дважды рожденного, убил герцогиню Ричмондскую… их мать, слышишь ли, их мать, Сагиб! Я – начальник тугов, или душителей, Бенгалии! Да, я – Берар!

Бессребреник выслушал эту странную, таинственную исповедь, не моргнув и глазом. Он не сказал ни слова в осуждение, ни одним жестом не выразил отвращения к этой мрачной личности, которая внезапно открылась перед ним.

Он только ответил спокойным голосом:

– Ну, Берар, если ты убил мать, то спаси дитя!

Факир медленно отнял руки от груди и указал на курок револьвера своим сухим и жестким, как корень дерева, пальцем:

– Я твой раб, моя жизнь принадлежит тебе: убей меня, Сагиб!

– Ты отказываешься?

– Я не могу согласиться!

– Хорошо, Берар. Я не буду спорить ни о твоих поступках, ни о причинах их. Ты спас меня, я этого никогда не забуду… Но мы должны расстаться!

– Но, Сагиб, это невозможно. Под страхом бесчестия, что хуже смерти, я должен отвести тебя в верное место.

– Довольно, не прерывай меня! Я чужестранец, я француз… Я принадлежу к великодушной нации, которая заступается за угнетенных, которая любила твоих братьев индусов, которая проливала свою кровь и тратила свое золото, чтоб отстоять их независимость… и чье имя чтится всеми, кто на этой земле рабства помнит о ней и думает о ней! Итак, факир, во имя моего отечества, которое всегда покровительствует слабым, я объявляю, что моя жизнь, жизнь моей жены и моих служителей отныне будет представлять одно целое с жизнью этих детей. Я усыновляю их, они будут мои. Я буду защищать их от врагов до того дня, когда передам с рук на руки их отцу. А теперь уходи, оставь нас одних! Я отказываюсь от твоих услуг и от услуг тех людей, которым ты повинуешься. Я освобождаю тебя и их от всяких обязательств. Иди, уходи, не появляйся больше у нас перед глазами… Оставь нас одних и без всяких средств к жизни, среди наших врагов. Я лучше умру, чем сделаю дурное дело. Что же касается Мэри, то я пойду умолять о милосердии жителей этой деревни, которые, может быть, окажутся добрее тебя!

Я – начальник тугов, или душителей Бенгалии!

При этих словах, сказанных с несравненным достоинством, факир испытал внезапное и сильное волнение. Его фанатизм смягчился. В глазах, похожих на глаза тигра, блеснуло доброе чувство. Он опустил голову и проговорил едва внятным голосом:

– Смерть поражает клятвопреступников! Так пусть же так будет и со мной! Я нарушу клятву и умру. Ты победил меня, Сагиб! Я приготовлю напиток – и молодая девушка будет спасена!

Глава VI

Поединок между Бессребреником и факиром велся, как заметили читатели, весьма энергично с обеих сторон, и даже настолько энергично, что последний, увлеченный злобной ненавистью к англичанам, открыл свою ужасную тайну. Итак, этот факир, этот неизменный, преданный друг и спаситель наших путников, столь самоотверженный и постоянный, оказался Бераром! Да, Бераром-душителем, начальником тугов, при имени которого дрожала вся провинция Бенгалия! Неумолимый исполнитель жестоких приговоров, произнесенных теми таинственными адептами, имя которых не было известно! Неуловимый, невероятно ловкий человек, на чей след никто не мог напасть и чья голова была оценена в 50 тысяч рупий.

Впрочем, капитан, который ничему никогда не удивлялся, не удивился этому открытию. В данный момент у него была одна цель – спасти Мэри от той болезни, при одном названии которой на самых смелых нападает ужас. Он нашел сведущего в этом деле человека. Его нисколько не смущало то обстоятельство, что у этого человека на совести много убийств, тем более что задуманы и исполнены они без всякой корыстной цели, единственно из фанатизма.

Когда Берар, побежденный красноречием капитана, наконец сдался и обещал свое содействие, успокоенный Бессребреник сказал ему:

– Благодарю тебя, факир, за данное обещание и надеюсь, что тебе не придется пострадать из-за доброго дела. Что же касается твоей тайны, то я ее сохраню и не открою никому. Никто из близких мне людей не узнает, что ты – Берар. А теперь поспеши остановить болезнь!

Факир поклонился и просто ответил:

– Я пойду поищу растения, действие которых спасет молодую англичанку!

Так он и сделал и вернулся через два часа, неся на голове пук растений с листьями, цветами и корнями. Вероятно, он ходил за ними очень далеко, так как по его бронзовой коже градом струился пот, и он, обычно такой выносливый, казался совсем измученным. Уходя, он дал некоторые инструкции вожатому, и последний со своей стороны отправился в другую деревню за посудой, которую можно было бы поставить на огонь, и за ступкой, чтоб растолочь растении. Когда факир пришел, все было готово: перед домиком горел яркий огонь, и вожак подкладывал туда топливо.

Состояние Мэри тем временем значительно ухудшилось, несмотря на то, что со времени ее заболевания прошло совсем немного часов. По ее сухой, горячей коже, на которой появились белые, точно мраморные, пятна, по ее черному языку, по ее глазам без выражения, по судорожно вздрагивающим рукам, вообще по всему было видно, что организм идет к неминуемой, ничем не сдерживаемой гибели; напуганные свидетели ежеминутно отмечали ухудшение в ходе болезни, которая в самом скором времени должна была унести несчастное дитя. Эта болезнь действительно ужасна; она свирепствует главным образом в низинах, сырых и болотистых местностях и появляется благодаря разложению остатков растений, которые или вовсе незаметны для глаз, или в виде легкого тумана присутствуют в воздухе; попадая в кровь, они оставляют там смертоносные зародыши болезни, отравляющие весь организм. Яд этот на одних не оказывает никакого действия, зато у других вызывает быструю смерть. В иных случаях он действует исподволь, медленно, в других действие его бывает внезапным. Если лихорадка оказывается злокачественной, то больной умирает через несколько часов. Дельта Ганга приобрела печальную известность тем, что представляет собой плодотворную почву для этой болезни, уносящей столько жертв. Стоит только представить, что в Бенгалии из ста больных семьдесят пять бывают больны именно этой лихорадкой. Стоит только представить, что в Индии болотная лихорадка ежегодно уносит более трех миллионов человек! Между тем как в Африке, Бразилии и Гвиане негры почти не заболевают, здесь же болезни одинаково подвержены и туземцы, и англичане. В английской армии, в которой насчитывается 60 000 человек, в среднем бывает до 50 тысяч заболеваний и двух тысяч смертных случаев, а в туземной 135-тысячной армии – около 120 тысяч больных и три тысячи смертей. При этом следует помнить, что легкая болотная лихорадка столь же похожа на настоящую болотную лихорадку джунглей, как легкое нездоровье – на холеру. Бедная Мэри, оказавшаяся более восприимчивой к этому бичу степей, чем ее спутники, получила злокачественную лихорадку, и притом внезапно, без всяких предвестников. Следствием этого неизбежно был упадок сил, а в близкой перспективе – смерть.

Теми, кто, сознавая свое бессилие, в отчаянии следили за ходом болезни, овладели давящая тоска и уныние. Все стояли молча, затаив дыхание, не шевелясь, и каждый думал: «Она умирает!»

Патрик упал на колени, схватил сестру за руку и шептал, сотрясаясь от рыданий:

– Мэри, Мэри, умоляю тебя… скажи что-нибудь! Посмотри на меня! Отвечай мне!

Несчастное дитя хриплым голосом произносило бессвязные слова, ничего ни видя, ничего не слыша.

Бессребреник, весь покрытый холодным потом, стоял около факира, казавшегося ему теперь скорее служителем ада, чем спасителем бедной девочки, и твердил одно и то же:

– Скорей, факир, скорей! Смерть приближается!

Факир поспешно толок, расщипывал, растирал, разминал листья, цветы и корни и бросал их маленькими порциями в кипяток. Все это продолжалось десять минут… десять минут тягостного ожидания и смертной тоски. После этого факир взял маленькую серебряную чайную чашечку, одну из тех, которые были припасены им для дороги вместе с провизией, и наполнил ее настойкой, не успев даже процедить ее. Затем он подал чашечку миссис Клавдии и сказал:

– Заставьте девочку выпить все это маленькими глотками!

Молодая женщина повиновалась и с помощью Патрика влила в рот умирающей несколько капель питья. С невообразимым терпением и ловкостью она продолжала это дело, несмотря на конвульсивные движения Мэри, несмотря на то, что челюсти больной невольно сжимались, несмотря ни на что. Это продолжалось около получаса. Благодаря ловкости миссис Клавдии, Мэри выпила всю чашку, не пролив ни капли. Факир безмолвно стоял и смотрел, ни один мускул не дрогнул на его неподвижном, как маска, бронзовом лице. Наконец, он глубоко вздохнул и сказал своим грубым голосом:

– Она благополучно выпила это питье… Значит, лекарство подействует… Сударыня, продолжайте давать его, теперь она покроется обильным потом, после этого уснет и завтра будет здорова.

– Ах, благодарю, факир! – воскликнул Бессребреник. – Благодарю за твой поступок, всю цену которого я глубоко понимаю и чувствую!

Только тут капитан заметил, что факир сильно побледнел, как бледнеют цветные люди: его щеки и губы сделались пепельно-серого цвета. Он отступил на несколько шагов, и капитан услышал, как он прошептал:

– Только для вас я решился нарушить свою клятву, Сагиб! Дитя будет жить… но я погибну, как все те, которые нарушили клятву крови!

Его предсказания стали сбываться в полной точности. После того как Мэри выпила четвертую чашку таинственного лекарства, она покрылась невероятно обильным потом. Этот пот, имевший запах болотных испарений, продолжал выступать в течение трех часов; сразу после этого молодая девушка заснула крепким, тяжелым, словно свинцовым, сном. На следующее утро она проснулась разбитая, бессильная, но с ясным сознанием, как и до болезни; страдания ее прекратились, и она улыбалась окружающим, которые почти обезумели от радости, видя ее здоровой. Миссис Клавдия наклонилась над ней, как ангел доброты и утешения.

– О, – сказала Мэри, с живостью сжимая ее руки, – я была очень близка к смерти, и вы спасли меня!

– Нет, дитя мое, я не хочу принимать незаслуженной благодарности… Вот тот, кто спас вас от смерти и чье имя мне даже неизвестно. Это наш добрый факир.

Молодая девушка обернулась к факиру, ласково протянула ему руку и, устремив на него свои кроткие, блестящие, большие глаза, сказала:

– Друг, я обязана тебе жизнью: я этого никогда не забуду. Вот тебе моя рука в знак искренней дружбы и неизменной благодарности.

Но факир, широко раскрыв испуганные глаза, попятился назад, как будто увидев свирепого тигра.

Не будучи в состоянии произнести ни слова, обуреваемый сильными и противоречивыми чувствами, не испытывая более прежней жажды мести, в ярости на себя за уступку, но в то же время несколько смягченный своим добрым поступком, фанатик убежал к слону Раме, который, захватывая хоботом, сколько мог, вкусных злаков, покрывавших землю, с удовольствием их поедал. Только Бессребреник, который читал теперь в этой мрачной душе, как по книге, понимал причины его волнения и бегства. Но Марий воскликнул:

– Он, без сомнения, хороший человек! Да только его что-то укусило: скорпион, тарантул или просто пара майских жуков!

Теперь, когда опасность миновала, все начали нервно смеяться по поводу его замечания, подобное часто случается с людьми, только что стоявшими на краю гибели: в этом случае радость выводит их из обычного равновесия и делает более оживленными.

Кончилось тем, что все забыли об ужасных и многочисленных врагах, угрожающих со всех сторон. Действительно, можно было считать просто чудом, что вчерашние враги до сих пор не возобновили своих попыток. Надо было скорей уезжать, и факир, которого никогда нельзя было упрекнуть в нерадении, молча делал все нужные приготовления. Рама, которого отвлекли от его обеда, ласково зарычал, когда Бессребреник погладил его по хоботу, он не отходил от своего друга все время, пока к нему ремнями подвязывали гауду, висевшую до тех пор на ветке дерева.

– Ну, дети мои, – весело воскликнул капитан, – в дорогу! Переход будет долгим и трудным, но зато последним. Через 12 часов мы будем в безопасности!

Факир попятился назад, как будто увидев свирепого тигра

Опять к спине добродушного Рамы приставили маленькую лесенку, – и вскоре беглецы покинули место отдыха и направились к убежищу, предложенному благодарными пундитами. Мэри, закутанная и хорошо защищенная от солнца, сидела на лучшем месте, капитан и два моряка взвели курки своих карабинов, приготовившись в случае надобности отбить нападение. К счастью, эта предосторожность оказалась излишней. Враг, который, очевидно, берег свои силы для более удобного случая, не появился. Против всякого ожидания, переход завершился вполне благополучно. Незадолго до захода солнца беглецы увидели на горизонте возвышающиеся над равниной грандиозные строения, но расстояние не позволило определить, что это. В течение некоторого времени наши путники поднимались на гору, и нужны были вся неутомимость и сила слона, чтобы взобраться на этот скалистый склон, вершины которого обычный пешеход мог бы достигнуть не ранее чем через день трудной и утомительной ходьбы. Скоро они очутились перед грандиозными развалинами, вид которых производил сильное впечатление. Они не были старыми, обветшавшими – это были прочные постройки, едва тронутые вековым разрушением: остовы дворцов, как будто поваленные титанами, с уцелевшими портиками, столбами колонн, сводами, даже куполами и минаретами, возвышавшимися над массой ярко-красных цветов, mohoua или bassia, растений soum или artoarpus, финиковых пальм и смоковниц. Это было место вечного упокоения огромного города, одного из тех чудес, которые некогда расцвели на индусской земле под влиянием мусульманской цивилизации и которые были безжалостно уничтожены завоевателями. Даже имя их теперь забыто! Остались лишь следы давнего разгрома, совершенного ныне неизвестными и неведомо откуда пришедшими людьми, не упоминающимися ни в каких исторических преданиях. Жителей тоже не осталось. Воздух здесь очень здоровый, но сухость климата и почвы изгнали отсюда земледельцев, полям которых нужна влага и которые поэтому охотнее селятся в равнинах. По колоссальным размерам этих огромных равнин можно заключить, что эта местность не всегда страдала от недостатка воды, что видно и по цистернам, на три четверти наполненным водой: они встречаются здесь почти на каждом шагу.

Среди развалин полностью уцелело только одно здание, пощаженное завоевателями, непогодами и стихиями. Это огромное здание из розового гранита, очевидно монастырь, наполовину крепость; оно обнесено стенами, обведено рвом; в нем есть большие и маленькие башни – одним словом, это чудесный образчик средневековой индусской архитектуры, где тесно сплелись стили мавританский и дравидийский.

Эта пагода-монастырь, принадлежащий обществу браминов, до мятежа 1858 года он переживал время расцвета, теперь же в нем обитало лишь несколько сторожей. Все осталось в порядке, но население как будто вымерло или по крайней мере уснуло. Это нечто вроде дворца Спящей Красавицы, куда никто не может попасть, кроме пундитов или посвященных, совершающих свои паломничества, или факиров, отправляющихся в дальние страны, чтоб исполнить возложенные на них таинственные поручения. Впрочем, туда и не так просто проникнуть. Во-первых, потому, что эта крепость принадлежит духовному обществу, а англичане очень уважают все, что принадлежит духовенству, и не трогают ни самих духовных властей, ни их доходов. Во-вторых, потому что единственный вход защищен рядом дверей, опускающихся решеток и подъемных мостов, которые не позволяют вторгнуться туда насильно.

Как только наши путешественники подъехали к этой пагоде, укрепленной в том же роде, что и французские средневековые монастыри, им пришлось спешиться и пойти крытой аллеей, слишком узкой для слона. Через сто шагов они очутились перед дверью, окованной железом, которая, казалось, составляла единое целое с массивной гранитной стеной. Между тем как Рама и вожатый устраивались невдалеке в знакомом им месте, факир с силой ударил камнем в дверь, которая зазвенела, как кольцо цепи. Дверь приотворилась, и в полумраке обозначилось лицо, на котором, как уголья, горели глаза, подобные глазам хищного животного. Факир произнес несколько слов на тамульском языке, и дверь бесшумно растворилась настежь. За дверью новый коридор вел к полному воды рву, через который пришлось переходить по подъемному мосту. Факир несколько раз резко свистнул, и это вызвало появление второго сторожа, пост которого был в привешенной к стене будке. Он тоже вступил с факиром в переговоры, и скоро мост был спущен с сильным звоном цепей. Беглецы, на которых эти многочисленные средства защиты действовали ободряюще, в молчании шли за своим провожатым, которому, казалось, знакомы все закоулки крепости. За подъемным мостом была железная решетка с толстыми прутьями, и она тоже поднялась по слову факира. Когда они миновали последний коридор, у всех невольно вырвался возглас изумления.

Перед ними на бесконечном пространстве раскинулся огромный монастырь, весь состоящий из галерей, проходящих по огромному саду, где росли самые чудесные деревья, цвели самые роскошные цветы. В этих галереях, украшенных нежными, изящными изваяниями, царила приятная прохлада; по низким лестницам с сотнями скульптурных украшений можно было спуститься в этот сад, куда безбоязненно садились целые стаи всевозможных птиц. Здесь царило такое спокойствие, но в то же время чувствовалась такая сила защиты, такой мир и безопасность, что восторженная душа могла забыть лихорадку бьющей ключом жизни, чтобы полностью насладиться этим чудным спокойствием, этим восхитительным отдыхом на самом краю пылающей бездны. На бронзовом лице факира появилось что-то вроде улыбки, и в глазах блеснул луч.

– Все это ваше, Сагиб! – сказал он, указывая жестом на огромное здание. – Вы будете здесь в полной безопасности все время, пока вам угодно будет оказывать нам эту честь. Власть самого вице-короля не простирается дальше порога священного дома! Избранные служители, скромные, верные и преданные, будут здесь заботиться о вас. Вы будете получать здесь вкусную пищу и найдете полный комфорт, которым так дорожат европейцы, а также и всевозможные развлечения, которые усладят вам жизнь. Я счастлив и горд, что исполнил возложенное на меня поручение и привел в неприкосновенное убежище друга пундитов!

– А я, факир, – ответил капитан с несравненным достоинством, – благодарю тебя за твое самоотвержение. Ты честно исполнил свое дело, и я считаю тебя человеком верным, умным и сердечным. Благодарю тебя еще раз! И пусть все те, которым я и мои близкие обязаны своим спасением так же, как и тебе, тоже примут выражение моей благодарности.

Этот странный, фанатичный человек, орудие ужасных преступлений и самоотверженных действий, при этих словах упал на колени, схватил руку капитана, поцеловал ее с подобострастием и сказал:

– Они позволили мне остаться при тебе все время, пока ты будешь их гостем… Я останусь твоим рабом, Сагиб… а потому умру спокойно, когда их рука падет на меня за то, то я нарушил клятву крови. Но что мне до того?!

Он сделал беззаботный жест и прибавил:

– Позвольте мне теперь отвести вас в предназначенные вам комнаты.

Группа последовала за ним по одному из монастырских коридоров, вымощенных мозаикой; потом все вошли в большой, многоэтажный павильон, окна которого выходили в сад на цветы и деревья. Обещания факира оказались гораздо скромнее действительности. Уже в передней можно было заметить убранство, роскошь которого превосходила всякое описание. Это была чисто восточная роскошь – с обивкой, мебелью, статуями, произведениями искусства, позолотой, – во всем своем ослепительном великолепии. У каждого оказалась своя собственная комната, с ванной, библиотекой и курительной комнатой. Марий и Джонни, все еще одетые по-восточному, осмотрели себя в зеркала, отражавшие их с ног до головы, и остались весьма довольны своей наружностью.

– Ведь это, кажется, монастырь, гм! – сказал провансалец своему товарищу. – В этом монастыре, верно, не скучно! Troun de l’аіr de bagasse. Здесь все прекрасно устроено!

– Well, well! Здесь почти так же хорошо, как в наших двадцатиэтажных домах, с телефоном, электричеством, паром, холодной водой, горячей водой и… сельтерской водой на всех этажах! – холодно произнес невозмутимый янки.

– Это крепость, где мы защищены от врагов! – прибавил Бессребреник…

– И где мы будем счастливы, любя друг друга от всей души, не правда ли, милые дети? – закончила миссис Клавдия.

– Да, вы сделаете нас счастливыми! – сказала Мэри, обнимая молодую женщину с нежной почтительностью.

Глава VII

Жизнь беглецов, нашедших наконец себе убежище, вошла в свою колею. Этот столь стремительный, и к тому же внезапный, переход не оказался неприятным для этих деятельных и энергичных людей, а, напротив, имел для них невыразимую прелесть. Вообще-то трудно даже поверить, как душа и тело могут наслаждаться, если их резко вырвать из пучины самых сильных ощущений, самых эпических драм, даже в случае вынужденной необходимости.

Бессребреник и его товарищи ели, пили, купались, отдыхали после обеда, курили трубки с душистым табаком, прогуливались в тени высоких деревьев; они не забыли и о слоне: лечили, как умели, искривление спины, вызванное перегрузками при бегстве. Миссис Клавдия занималась Мэри, которая еще не совсем поправилась, и с бесконечной кротостью и деликатностью старалась погасить нервное возбуждение, овладевшее ею с того момента, как мать ее пала под кинжалом фанатика. Несмотря на то, что все треволнения остались позади и, казалось бы, наступило полное спокойствие, Мэри страдала во сне от страшных галлюцинаций. Потрясение было слишком сильным и ударило по нервной системе этого любящего и чувствительного ребенка, которому все улыбалось в жизни и которого судьба так жестоко сразила в самое счастливое время. Мэри спала в одной комнате с графиней, которая никогда ее не покидала. Первые ночи были ужасны. Едва молодая девушка засыпала, как с ней делались судороги, конвульсии, она начинала возбужденно говорить без остановки, как будто видела перед собой ужасную сцену убийства.

– Мама, берегись! Там человек! Не трогай его! О, Боже, ради Бога! Нет, нет, этого не надо! Он замахивается кинжалом! Кровь! Мама, мама! Она больше не слышит. Мама умерла!

Графиня брала ее на руки, говорила с ней кротким голосом, старалась успокоить, отвлечь от этих ужасных видений. Тогда все мускулы Мэри напрягались и делались неподвижными и твердыми, как железо, потом она вскрикивала и впадала в состояние, похожее на каталепсию, в котором и оставалась в течение долгих часов. Миссис Клавдия, сильно обеспокоенная, не имевшая под рукой самого элементарного, не знала, что и делать. Она поведала о своих затруднениях мужу, которому пришла мысль поговорить обо всем этом с факиром. Последний, которого часами не было видно, так как он скрывался от глаз людских, быстро появился на зов капитана.

– Друг, – сказал этот последний без предисловий, – я верю в твои знания и твою преданность. Позволь мне воззвать и к тому, и к другому.

– Ты – мой господин, приказывай!

– Дело идет о молодой девушке, которую ты спас по моей просьбе от лихорадки джунглей. Ее сон смущается ужасными видениями… она страдает… здоровье ее ухудшается. Можешь ты ее вылечить?

– Это легко.

– Когда ты можешь это сделать?

– Сейчас, если ты этого желаешь.

– Так идем сейчас к ней!

По дороге капитан объяснил факиру более подробно, с тем, чтоб он мог прямо приступить к лечению, не прибегая к расспросам больной. С тех пор, как они приехали в пагоду, он едва ли хоть раз встретился с Мэри. При его неожиданном появлении она почувствовала что-то вроде страха, даже ужаса, но овладела собой и подавила это смущение, в котором себя же и упрекнула. Факир почтительно поклонился, не говоря ни слова, и, внезапно встав с места, устремил пристальный взгляд на молодую девушку. Она пыталась опустить глаза, скрыться от этого взгляда, который давил ее, уничтожал, приводил в оцепенение. Это продолжалось не более несколько секунд, потом взгляд Мэри стал перебегать с одного предмета на другой, веки отяжелели, тело задрожало, затрепетало, – но ее как будто приковали к месту.

– Вы спите, не правда ли? – спросил ее факир.

– Сплю! – ответила Мэри без колебания, голосом, изменившимся, почти беззвучным, доносящимся как будто издалека.

– Если вы спите, будете меня слушаться?

– Да… я буду вас слушаться!

– Хорошо! Приказываю вам заснуть сегодня вечером в 9 часов самым спокойным сном. Этот сон будет продолжаться до солнечного восхода. Только тогда вы проснетесь, тихо, спокойно, при звуках приятного пения буль-буля. Я хочу, требую, чтоб сон ваш был спокоен, без видений, без галлюцинаций… Слышите ли, я хочу!

При таком решительном и энергичном выражении непреклонной воли Мэри слегка задрожала всем телом. Потом она тихо наклонила голову и ответила странным, исходящим изнутри голосом, свойственным загипнотизированным людям:

– Да! Я послушаюсь всех ваших приказаний!

– То же будет продолжаться и завтра… и послезавтра… Всегда!

– Да, всегда!

– Вы проснетесь сейчас, как только велит вам супруга Сагиба. Но тогда вы забудете обо всем, о чем мы с вами говорили. Вы не будете помнить даже и того, что я вас усыпил! Я так хочу!

Миссис Клавдия и ее муж смотрели со скептическим удивлением на эту странную, впечатляющую сцену.

– Вы думаете, мой добрый факир, – спросила молодая женщина, – что выражение вашей воли, помимо всякого другого средства, исцелит мою маленькую приятельницу?

– Клянусь вам в этом! Вы увидите сегодня вечером, – продолжал факир, – как спокойно она уснет по одному моему приказанию.

– И другого лечения не понадобится?

– Нет!

– Но если впоследствии, когда мы расстанемся с вами, ее припадки возобновятся?..

– Тогда вам достаточно будет усыпить молодую девушку и приказать ей спать спокойно, твердо внушить ей эту мысль… она послушается и вас, как меня.

– Сумею ли я усыпить ее? Я сомневаюсь в этом. Да и спит ли она в самом деле?

Факир усмехнулся и взял длинную крепкую золотую булавку с изумрудной головкой, которою графиня прикалывала свою шляпку к волосам. Прежде чем молодая женщина и ее муж успели сообразить, что именно он собирается делать, он осторожно пронзил руку Мэри этой булавкой, – и девушка не пошевельнулась. Повторив укол несколько раз в других местах, факир прибавил:

– Теперь вы верите, что она действительно спит?

– Это удивительно! – воскликнула графиня, видя, что Мэри совершенно нечувствительна к уколу, который должен был бы причинить ей сильную боль.

– Для нас это обычное дело!

– Только разбудите ее поскорей, прошу вас… Этот странный сон поражает и даже почти что пугает меня.

– Этот сон не только не вреден, но даже, наоборот, очень полезен ей… Что же касается времени, когда ее следует разбудить, то лучше сделайте это сами, когда я уйду. Не говорите ей ничего, не делайте никакого намека на то, что произошло, и она сама скоро забудет обо всем.

Он собирался было уйти, но потом, вспомнив что-то, сказал Мэри своим повелительным тоном, выражающим непреклонную волю:

– Когда графиня прикажет вам заснуть, вы немедленно заснете… я так хочу! И вы будете слушаться ее, как меня; но только ее одну! Вы должны противиться всякому постороннему внушению. Я так хочу!

– Я повинуюсь! – тихо сказала Мэри.

При этих словах факир скромно удалился, оставив в комнате капитана, графиню и молодую девушку. Оба супруга некоторое время наблюдали за ней с нежным любопытством, удивляясь, что она смотрит открытыми глазами, но не видит их и даже, по-видимому, не подозревает об их присутствии. Наконец, графиня прошептала голосом тихим, как дыхание, едва выговаривая слова:

– Милая Мэри, проснитесь!

Бессребреник скорее угадал это, чем услышал.

Тотчас же веки Мэри задрожали, ее глаза, мутные, без выражения, оживились, и молодая девушка как-то вдруг, без всякого перехода, оказалась в прежнем своем бодром состоянии.

Эта перемена была внезапна, как мысль. Как и приказал факир, молодая девушка ничего не помнила, даже того, что она спала. Единственное, что сохранилось в ее памяти, так это факир, появившийся в комнате, где она находилась с обоими супругами. С ней, конечно, ни о чем не говорили, и день прошел без особенных событий. Можно себе представить, с каким нетерпением миссис Клавдия ожидала исполнения обещаний факира. За несколько минут до девяти часов Мэри обнаружила непреодолимое желание заснуть. Против обыкновения, она не чувствовала смутного ужаса при приближении ночи. Она была вполне спокойна и не обнаруживала никакого волнения, какое прежде бывало у нее перед ночными кошмарами.

Когда пробило девять часов, она заснула сном младенца. Графиня, наблюдавшая за ней, не верила своим глазам. Этот мирный сон не мог нарушить ни шум шагов молодой женщины, ходившей взад и вперед по комнате, ни стук дверей, которые открывались и закрывались с шумом, раздававшимся по обширным коридорам и вызывавшим при этом такое громкое эхо, как в высоких соборах – звук человеческого голоса. Перед восходом солнца, в те минуты, когда обыкновенно чуть брезжит рассвет, молодая девушка зашевелилась, начиная просыпаться. Два хохлатых буль-буля, приютившиеся в густой листве и упоенные мелодиями, сыпали свои трели, чудно звучавшие в тишине прозрачной, уже розовевшей ночи. Мэри, казалось, полуосознанно слушала их сквозь сон, который начинал уже рассеиваться, и тихо улыбалась. Когда первый солнечный луч зазолотил верхушку возвышающегося над деревьями минарета, молодая девушка вздохнула, открыла глаза и проснулась, сияя радостью. Она увидела миссис Клавдию, которая подошла к постели в ожидании ее пробуждения.

– Ну, Мэри? – спросила она нежно, коснувшись губами ее лба.

– О, какой чудный сон! Какая прелестная ночь! – ответила Мэри. – Я себя больше не узнаю! Если б всегда так было!

– Да, дитя мое, так будет всегда, я могу вас в этом уверить. А теперь, если хотите, встаньте и прогуляйтесь на свежем воздухе или, еще лучше, воспользуйтесь утренними часами, чтоб осуществить наш проект.

Проект заключался в том, что дети должны написать майору Ленноксу и известить его о последних горестных событиях. У детей до сих пор не было возможности написать отцу, который со своим полком стоял на англо-афганской границе. С другой стороны, Мэри, страдая нервным возбуждением, усилившимся после лихорадки джунглей, не могла вспоминать ужасные события, не подвергаясь сильному нервному припадку. В этот день ее горе перестало быть таким жгучим, она чувствовала себя гораздо спокойнее и достаточно собралась с силами, чтобы вместе с братом приняться за письмо.

Оставшись вдвоем, дети долго изливали свою душу перед отсутствующим отцом, не пропустили ни одной подробности катастрофы, описали свое бедственное положение, рассказали, что они непременно погибли бы, не окажи им своевременной помощи граф де Солиньяк, его жена и спутники. Они пролили много слез, описывая за душу берущие подробности; несколько раз у них просто не хватало духу продолжать рассказ об этих ужасных событиях, которые теперь им приходилось вновь переживать. Наконец письмо было окончено, и Патрик, по совету капитана, приписал следующий постскриптум:

«Мы, конечно, все рассказали графу Солиньяку и сообщили ему о вашем письме, в котором говорилось о деньгах нашего деда. Мы отлично помним, Мэри и я, что наша милая мама заперла ваше письмо и план в несгораемый ящик в вашей комнате. Эта подробность, как говорит граф Солиньяк, имеет важное значение для будущего, так как нужно надеяться, что эти драгоценные документы и теперь еще лежат в несгораемом ящике и, вероятно, вместе с ним завалены обломками дома. Наш благодетель думает, что нам надо как можно скорее приняться за розыски этого ящика и спрятать в надежном месте бумаги, которые нам обеспечат огромное состояние».

Теперь оставалось найти верного человека, который взялся бы доставить письмо в ближайшую почтовую контору. Факир предложил поручить это вожатому погибшего слона Шиндиа. Это был умный, разбитной, несколько хитрый бенгалец испытанной честности, обладавший большой физической силой и выносливостью. Факир ручался за него, как за самого себя. Ему вручили письмо, приказав отнести его в Шерготти, местечко неподалеку от большого города Гайа. В этом случае письмо могло пройти даже без цензуры, так как английское правительство разрешало в своих войсках свободную корреспонденцию.

Вожатый, хорошо вооруженный, тронулся в путь на следующее утро, обещав поторопиться и тщательно выполнить поручение. Его отсутствие должно было длиться десять дней.

Наконец бедные дети, Патрик и Мэри, почувствовали некоторое успокоение в душе при мысли, что отец скоро получит от них известие. Нить, которой они так дорожили и которая связывала их с любимым отцом, наконец была восстановлена. Теперь им оставалось только набраться терпения и выждать благоприятную минуту, чтоб присоединиться к действующему корпусу или, по крайней мере, достигнуть Пешавара, главной квартиры, от которой шотландский полк Гордона, вероятно, был недалеко.

Неделя прошла среди глубокой тишины, которую не смутил никакой шум, никакое из ряда вон выходящее событие.

К Мэри вернулся ее спокойный детский сон, и теперь ночи казались ей даже слишком короткими. Итак, ее выздоровление было полным. Миссис Клавдии, Бессребренику, Марию и Джонни, привыкшим к большим путешествиям по белу свету, начинало становиться слишком тесно в гостеприимной пагоде, и они грезили новыми приключениями. Но факир, все еще недоверчивый и боявшийся нападений извне, не мог решиться выпустить их из стен монастыря и просил сохранять терпение. Он выслал на разведку несколько доверенных людей, поручив им узнать положение дел, и ждал их возвращения, чтобы прийти к какому-нибудь окончательному решению. Тут-то и случилось одно на первый взгляд незначительное событие, имевшее роковые и неожиданные последствия.

Это произошло во время грозы, разбудившей всех обитателей пагоды, кроме Мэри, находившейся под влиянием внушения. Всем чудилось, что они явственно слышат отдаленный лай собаки, несмотря на толстые стены, раскаты грома и порывы ветра. Трудно было ошибиться и смешать его с характерным воем шакала и гиены. Это наверняка выла собака. Патрик даже высказал следующее предположение:

– Я готов думать… и, наверное, не ошибаюсь, что это голос моего бедного Боба, которого я не видел после железнодорожной катастрофы.

Во всю остальную часть ночи мальчика не покидала мысль: «Это, верно, Боб!»

Не будучи в состоянии долее сдерживаться, он сообщил на заре свои предположения капитану, который со своей стороны тоже слышал лай. Они оба тотчас же отправились на поиски факира, и Бессребреник пообещал:

– Если это в самом деле ваш Боб, мы откроем ему двери и окажем прием, достойный его мужества и привязанности.

Они скоро встретили факира и втроем направились к воротам, выход из которых, как помнят читатели, был запрещен. Сторожа подняли решетку и спустили подъемный мост. Потом все подошли к железной двери, вделанной в гранитную скалу.

Факир все еще с недоверием открыл замок, продетый в железное кольцо, и сказал Патрику:

– Пусть молодой Сагиб посмотрит сам!

Патрик повиновался и поглядел в отверстие. У него вырвался радостный крик, когда он узнал лежавшую у дверей, видимо, умиравшую собаку, которая поднялась при звуке голоса индуса. Рядом с собакой лежал на спине человек, туземец, по-видимому, тоже умирающий, не способный ни пошевельнуться, ни сказать слова.

– Боб! – воскликнул Патрик. – Боб! Моя милая собачка… это ты!

При звуке любимого голоса доброе животное встало на задние лапы около двери и залаяло хриплым, разбитым голосом, в котором выразились все его страдания, радость, преданность и привязанность.

За лаем животного послышались стоны лежащего на земле человека. Это был умирающий индус, один из тех ужасных скелетов, мучеников голода, которых Патрик и Мэри столько повидали на Пристанище Бедствия.

Патрик воскликнул, проникшись горестным состраданием:

– Вероятно, это один из тех несчастных, которые ехали с нами и спаслись от крушения.

Пока железная дверь медленно, как бы неохотно, с сожалением поворачивалась на железных петлях, мальчик произнес:

– Боб отыскал нас по нашим следам, а этот человек пришел за Бобом.

Когда дверь приотворилась, собака бросилась к своему хозяину и, собрав последние силы, скакала ласкаясь, валялась в его ногах с невыразимой любовью, глубоко тронувшей капитана. Мальчик взял Боба на руки, прижал к груди, как человеческое существо, и, не зная, что еще ему сказать, как его приласкать, целовал его в морду, черную, как трюфель.

Собака бросилась к своему хозяину и, собрав последние силы, скакала ласкаясь, валялась в его ногах

Как только собачка вбежала в крепость, факир немедленно запер дверь, немало не беспокоясь о человеке. Последний опять издал стон, еще более горестный, еще более душераздирающий, насколько только это было возможно. Факир пожал плечами и заворчал:

– Пагода – не английский госпиталь! Это – священное место, куда нельзя пустить первого встречного…

– Но он умирает! – воскликнул Бессребреник, чья благородная душа возмутилась подобной жестокостью.

– Это его дело!

– Однако, факир, нельзя же бросить несчастного умирать на наших глазах. Надо о нем позаботиться…

– Ты – мой Сагиб, приказывай… Я – только твой слуга.

– Ну, так я тебе приказываю внести его в пагоду, накормить, перевязать раны, – словом, сделать все, что требует его положение и гуманность.

– Хорошо, Сагиб, я послушаюсь тебя немедленно, но только как бы тебе не раскаяться в твоем добром деле?!

Капитан поднял умирающего под мышки, а факир по его приказанию, хотя и с видимым отвращением, взял его за ноги. Они внесли его в пагоду, Патрик в восторге от того, что нашел свою собачку, замыкал шествие.

Глава VIII

Человек, спасенный нашими друзьями, страдал от голода еще больше, чем собака. Последняя, вероятно, могла по дороге чем-нибудь и поживиться, он же был лишен такой возможности.

Бессребреник, который никогда не видел голодающих индусов, не мог себе представить, как можно быть настолько истощенным и не умереть. Такое физическое истощение казалось ему совершенно несовместимым с жизнью. Он пожелал сам ухаживать за несчастным, назначив первые порции и заставив его есть понемногу, маленькими дозами, не давая возможности поглощать пищу с жадностью, которая могла повлечь моментальную смерть. Индуса перенесли в кухню. Для первого раза там было приготовлено несколько мисок вареного риса. Сперва Бессребреник заставил несчастного проглотить с небольшими промежутками несколько ложек рисовой воды. Через час он позволил ему съесть немного рису. Первые ложки провалились будто в бездонную бочку! Однако умирающий начал мало-помалу оживать. Его взгляд стал осмысленнее. Он останавливал его с выражением бесконечной благодарности на капитане, трудившемся над его выздоровлением, и шептал слабым, как дыхание, голосом:

– Благодарю!.. Сагиб!.. Еще!.. Еще!..

Эти мольбы голодного так хватали за душу, выражали столько пережитых и переживаемых страданий, что Бессребреник был тронут до глубины души.

Тем временем Патрик занялся своей собакой и преподнес ей порцию вареной баранины, которой хватило бы на трех человек. Боб набросился на нее с таким усердием, работая языком, зубами и губами одновременно, что через пять минут все было съедено. Собака, прежде тощая и плоская, как доска, теперь вдруг, на глазах, сделалась круглой, как клубочек. Чинно усевшись, она с удовольствием облизывалась, оглядывая сбоку пустую тарелку, как будто говоря:

– Я бы не прочь съесть еще немножечко!

Патрик остановил ее дальнейшие просьбы словами и ласками:

– Ну, довольно, Боб! Надо пойти к твоей хозяйке Мэри, которая будет рада тебя видеть. Мэри! Слышишь, что я тебе говорю! Мэри!

При имени молодой девушки Боб попробовал радостно подпрыгнуть, но тяжело шлепнулся на землю, так как ослабел от голода и отяжелел от неумеренного угощения. Патрик, смеясь, ободрял его:

– Ну, Боб, мой мальчик, смелее! Идем же, Боб, идем!

Боб заскулил и, наконец поднявшись, поплелся за своим хозяином. Но прежде чем выйти из кухни, он приласкался к умирающему индусу, как будто говоря ему:

– Я не забываю тебя, мой бедный товарищ по несчастью, мой спутник в тяжелом путешествии!

Несчастный голодный протянул худую руку, тихонько погладил костлявыми пальцами голову собаки и прошептал:

– Она нашла… своего хозяина… счастливая, добрая собачка!.. А я не могу… даже… быть чьей-нибудь собакой!

Бессребреник увидел слезы на его глазах и, будучи глубоко тронут этим, сказал ему:

– Не беспокойтесь о будущем. Те, которые вас спасли, не оставят вас!

Утомленный этим усилием, индус откинулся на рогожу и впал в забытье. Капитан велел перенести его в комнату, довольно большую и уютно меблированную, предварительно запретив давать ему какую бы то ни было пищу. Заботу об осторожном кормлении бедного индуса, которое должно было привести его в прежнее бодрое состояние, он взял полностью на себя.

На другой день больной чувствовал себя несравненно лучше. К нему вернулось ясное сознание, но, конечно же, он был еще в высшей степени слаб и страшно худ. Патрик пришел навестить его вместе с сестрой и Бобом. При взгляде на прекрасных детей на его пергаментном лице, губах, судорожно сжавшихся над выступившими зубами, появилась какая-то нежная гримаса, подобие ласковой и приветливой улыбки. Нетвердым голосом он выразил им свое уважение и радость по поводу свидания. Боб, который ел, сколько хотел, и раздулся от пищи, как утка, подбежал к нему поласкаться. Человек в нескольких словах рассказал детям, что все остальные его спутники погибли во время железнодорожной катастрофы и что его извлекли из-под обломков спасатели, прибывшие на другом поезде.

– Так, значит, – сказал Патрик, – вы один из тех, которые были в саду коттеджа… и которые сели в наш вагон у Пристанища Бедствия?

– Разве вы можете в этом сомневаться, мой молодой господин?

– Конечно, нет! Но не странно ли, что мы с вами встречаемся в третий раз?

– Но зато как это хорошо! И как это для меня неожиданно! Вот как мне удалось… добраться сюда… Ваша собака… умирала под обломками… я дал ей пить… она пошла за мной и искала вас всюду… на месте катастрофы… Она лаяла… бродила туда-сюда… бегала, как сумасшедшая… наконец, мне показалось, что она нашла след… который потом соединился со следами слона… Да, это правда!.. Собака пошла по следам слона, я пошел за ней… не зная, что делать… я спал с ней на земле… ел почки, коренья… больше ничего! Мы пришли сюда без сил… умирая от истощения, от усталости… от голода!

Эта история была весьма правдоподобна, а привязанность Боба к товарищу по несчастью вполне подтверждала ее.

С другой стороны, Патрик и Мэри не могли с достоверностью признать в нем своего знакомца по той простой причине, что все эти голодающие, достигшие последней степени физического истощения, до того похожи друг на друга, что различить их невозможно. Взгляните только на фотографии этих умирающих в английских иллюстрированных журналах. Это живые скелеты, на которых висит черная жесткая кожа; они до того походят друг на друга чертами лица и выражением, что трудно различить их пол и возраст.

Как бы там ни было, этот индус знал детей майора, знал их собаку, знал разные подробности, из которых было видно, что он встречался с ними и раньше; кроме того, он был очень несчастлив, уже одним этим он мог заслужить расположение этих людей, по природе добрых, нежных и сострадательных. Они полюбили его за бедственное положение, в котором он находился, и тем больше к нему привязывались, чем больше оказывали ему благодеяний. Один только факир при каждом удобном случае выказывал к нему нерасположение, граничащее с ненавистью.

По правде сказать, спасенный индус не оказался неблагодарным. По мере того как к нему возвращались силы и здоровье, благодаря изобильной и разнообразной пище, он стал выказывать своим благодетелям воистину трогательную привязанность, столь редкую у восточных людей. Эта благодарность, которая все возрастала, выражалась в разных знаках внимания, обнаруживавших деликатность, которую трудно было ожидать от такого несчастного существа. Теперь он уже весело бродил по пагоде, заглядывая в каждый уголок, интересуясь всем, стараясь быть полезным, выдумывая разные забавы, которые все более и более заставляли окружающих к нему привязываться. Миссис Клавдия и Мэри очень любили цветы. Он угадал это и приносил им каждый день роскошные букеты из запущенного, одичавшего сада пагоды. В свою очередь Патрик очень любил птиц. Индус, который был отличным заклинателем, обладал странной способностью привлекать к себе самых диких из них, даже таких, которые положительно не выносили человеческого прикосновения. Из обычного листа с дырочкой, который он подносил к своим губам, он извлекал странную, действующую на нервы музыку, неодолимо привлекавшую их. Они садились к нему на голову, на плечи, прилетали к Патрику и, наконец, начали садиться на его протянутый палец! Мальчик, дрожа от радости и волнения, мог рассматривать вблизи все эти чудеса природы, этих прелестных созданий с нежными формами цвета радуги и драгоценных камней; они смотрели на него своими черными, блестящими, как черный бриллиант, глазами и, казалось, уже знали его и любили! Патрик и индус очень подружились и составили вместе с Бобом компанию неразлучных друзей, которых все всегда встречали вместе.

Одним словом, этот бедняга в каких-нибудь две недели приобрел общую любовь, за исключением одного факира, чье недоверие, как было уже сказано, превратилось теперь в яркую ненависть. Эта чисто инстинктивная ненависть возросла до такой степени, что факир, во имя своей слепой предубежденности, попробовал прибегнуть к крайним средствам, чтоб освободиться от этого хитрого выскочки, в котором он непременно хотел видеть врага. С этих пор он принялся караулить его со стойкостью и упорством хищного животного, надеясь изобличить его в шпионстве или в общении с внешним миром. Напрасные усилия! Этот человек все время оставался добровольным, усердным, преданным, скромным слугой, которого никак нельзя было уличить в двуличии. До этого, впрочем, было мало дела фанатику, который при известных условиях человеческую жизнь не ставил ни в грош.

Однажды, застав его бродившим по бесконечным коридорам огромного здания, факир почувствовал в себе непреодолимое желание убить его. Тот уходил все дальше и дальше по переходам этого, теперь ему знакомого, лабиринта. Он миновал комнаты, где жили беглецы, и шел по той части здания, которая уже много лет стояла совершенно пустой. Факир, босиком, тихо и беззвучно следовал за ним во мраке, в котором могли различить что-нибудь только его ясновидящие глаза. Он развернул страшный шелковый платок душителей и держал его обеими руками за концы. Прыжком тигра он кинулся на беспечно идущего человека, не чувствовавшего погони. С быстротой мысли он накинул ему на шею тонкую материю и затянул ее по обыкновению тугов. Но вместо короткого, отрывистого хрипения захваченной врасплох жертвы он услышал во мраке раскаты саркастического смеха, который ударил по нему, словно бич. Первый раз в жизни начальник бенгальских тугов, большой виртуоз своего дела, душитель Берар промахнулся! Быстрая дрожь пробежала по его бронзовой коже, и из пор выступил холодный пот. Здесь, верно, крылось волшебство, сверхъестественная сила. Человек продолжал скользить дальше во мраке. Берар испустил проклятие и бросился вдогонку. То ли тот был менее ловок, то ли решил поиграть с врагом в поддавки, но Берару удалось его нагнать. Оставалось схватить и опрокинуть в темноте, тем более что факир, очевидно, был сильнее его. Берар заскрежетал зубами и кинулся вперед, полагая, что враг уже в его руках. Тут бесшумно открылась боковая дверь. Беглец, очертя голову, кинулся в это отверстие. Берар смело последовал за ним, расставив руки, чтоб не дать ему возможности вернуться назад. Они очутились в большом сводчатом зале, слабо освещенном лучами молодого месяца, который смотрел в крестообразное окошко. Здесь не было другого выхода, кроме того, которым они воспользовались, по крайней мере. Берар другого не знал. Беглец плотно прижался к панели из кедрового дерева, как будто отказавшись от дальнейших попыток к бегству. Берар, со скрученным шелковым платком, собирался возобновить свою попытку, но и на этот раз ему не удалось. Панель, приведенная в движение какими-то невидимыми пружинами, подалась, повернулась и открыла углубление, в котором человек исчез. Панель моментально приняла прежний вид перед носом разочарованного Берара, вновь услышавшего смех, еще более саркастический, более презрительный. Охваченный бессильной яростью, начальник тугов накинулся на панель, но она под его напором и ударами стояла неподвижно, как каменная стена.

С быстротой мысли он накинул ему на шею тонкую материю

Глава IX

Прошло несколько минут, и Берар, которым начал овладевать смутный страх, услышал над своей головой все тот же резкий, злобный, саркастический смех, напоминающий отвратительный визг гиены.

Он немного отступил назад и увидел на расстоянии нескольких метров от полу, на возвышении типа хора, преследуемого им беглеца. Находясь в этом вполне недоступном убежище, тот мог сколько угодно насмехаться над бессильным факиром. Сладкий, тихий, мягкий голос этого истощенного, умирающего человека теперь гремел, как гром, производя потрясающее впечатление.

– Неправда ли, Берар, – насмешливо произнес он, – я разыграл с тобой хорошенькую шутку?

– Откуда ты знаешь мое имя, несчастный? О! Я сумею заставить тебя замолчать!

– Молчи, глупец, давший обмануть себя, как ребенка, заодно с этими глупыми чужестранцами, которые подобрали меня, дали приют, накормили и спасли от смерти!

– Ах, я это давно предчувствовал!

– Да, чтоб переступить порог священной пагоды, я имел мужество довести себя почти до голодной смерти. Да, у меня хватило дикой энергии на то, чтоб на деле разыграть роль одного из умирающих с Пристанища Бедствия. Я был на месте железнодорожной катастрофы… я многое узнал от умиравших индусов, бывших спутниками детей майора… я без труда приручил собаку Боба, заклинатель птиц и змей сумел заставить и собаку полюбить себя… Потом я притащился сюда в агонии, в неузнаваемом виде, и опустился, как мешок, у дверей пагоды, которую я знаю лучше, чем ты, во всех ее закоулках…

– Кто же ты такой? – пробормотал Берар, охваченный ужасом, который он даже не пытался преодолеть.

– Я согласен ответить тебе на это, ничтожный раб пундитов… слепой исполнитель приказаний, внушенных ненавистью браминов… дважды рожденных… дважды презренных и проклятых…

– Берегись! Ты поносишь святых!..

– Злые, жестокие, горделивые безумцы, о которых я забочусь не больше, чем о трупе свиньи! Лицемеры и интриганы, чьи тайны и убежища мне давно хорошо известны и которых я буду постоянно преследовать и постоянно настигать!

– Спрашиваю тебя еще раз, кто ты?

– Я тот, кто посоветовал англичанам осквернить тело Нариндры… Я – брамин, лишенный своего сана… я – индус, отрекшийся от своей веры… я – живое воплощение ненависти к кастам… козел отпущения английского правительства и заклятый враг тех, кому ты служишь! Я – Биканель!

При этих ужасных словах злодея, который в дерзкой речи разоблачил свое инкогнито, Берар моментально овладел собой. Он подумал о том, что присутствие Биканеля в пагоде представляло для беглецов ужасную опасность, которую надо было во что бы то ни стало отвратить. Поэтому, более не интересуясь агентом английской полиции, который оказался недосягаем, он собрался бежать, чтоб предупредить капитана его слуг, крикнуть им:

– Защищайтесь, возьмите оружие! Приготовьтесь к беспощадной борьбе, так как враги уже здесь!

Он повернулся спиной к хорам, на которых при слабом свете месяца все еще виднелся силуэт бывшего брамина, направился к двери и вскрикнул от ярости, обнаружив, что она заперта. Биканель пояснил в прежнем отвратительном насмешливом тоне:

– Ну, мой бедный Берар, ты абсолютнейший дурак. Неужели ты незнаком с тайнами этого старого здания? Ну, так я сообщу тебе, что эта дверь находится в полной зависимости от потайного входа, которым я только что воспользовался. Эта дверь может открыться только тогда, когда я захочу… а так как я не хочу ее открывать, мой бедный Берар, то ты умрешь здесь с голода и жажды! До свидания, Берар, или, лучше сказать, прощай!

С этими словами злодей направился к маленькой потайной лестнице, проделанной в стене.

Трудно представить себе, сколько в этих старых пагодах, построенных по типу средневековых крепостей, всяких переходов, лестниц, подземных темниц, двойных дверей, потайных ходов! Так как темнота была полная, то Биканель зажег маленькую лампочку, которую он принес туда заблаговременно, предвидя последующие события. Потом он продолжал медленно и осторожно спускаться по этой лестнице, по бокам которой зияли темные ходы, словно концы больших водосточных труб. Таким образом он добрался до фундамента пагоды, сложенного из гранитных плит, которые были накрепко скреплены железными прутьями, спаянными свинцом. Все это вместе представляло собой такую плотную массу, что даже пушка не могла бы ее пробить. Он очутился в подземной комнатке, вероятно, тюремном помещении, без другого видимого выхода, кроме маленькой каменной лестницы.

Здесь экс-брамин огляделся, отсчитал восемь шагов, повернул направо, отсчитал три шага и остановился, ощупывая босой ногой слой мелкого песка, покрывавшего пол. Нога его наткнулась на какое-то постороннее полукруглое тело, выступающее из искусно проделанного отверстия. Он нагнулся, осветил этот предмет лампой и увидел крепкое железное кольцо.

– Его-то я и искал, – пробормотал он, – память мне не изменила. Однако ведь уже прошло десять лет с тех пор, как я гостил некоторое время в святой пагоде!

Он поставил лампу на пол, схватил железное кольцо обеими руками и изо всех сил потянул его, упершись коленями. Послышалось глухое, медленное рокотанье, будто гранит падал на гранит; потом, странное дело, одна часть тяжелого пола опустилась, а другая приподнялась, встав вдоль внутренней стены. Вероятно, это был очень искусно устроенный рычаг, если относительно малое усилие могло привести в движение несколько каменных плит. Опустившаяся плита открыла сводообразный ход в самом фундаменте; он был так хорошо завуалирован, что глаз никак не мог различить его продолжения. Агент тайной полиции быстро спустился туда и через несколько шагов очутился между огромными камнями, за которые цеплялись корнями крошечные, но густые и колючие кустики.

Над его головой блестели звезды; молодой месяц скрывался за огромными смоковницами, окружавшими крепость. Итак, он был теперь на свежем воздухе. Он издал свист, напоминающий свист змеи, сел на камень и стал ждать. Через несколько минут под деревьями раздался такой же свист, потом послышался шорох веток и листьев. Он ответил резким хрипеньем, подобным тому, каким выражает свой гнев найя, ужасная змея, укус которой вызывает смерть. Тотчас же его окружили десятка два индусов, вынырнувших из чащи.

– Все готово? – спросил один из них, гигант, одетый по-индусски, с лицом, скрытым под черной маской.

– Да, милорд, все готово! Вам остается только пройти за мною в пагоду, потайной ход в которую перед вами открыт!

– Well! Я к вашим услугам!

– Так следуйте за мной!

– By God! Вы не особенно торопились! Я жду вас вот уже сколько времени! Не принимайте только это за упрек!

– Терпение – это восточная добродетель, составляющая нашу главную силу, неизвестная западным людям.

При этих сентенциозно произнесенных словах агент английской полиции двинулся вперед по таинственной дороге, по которой только что пришел. Все остальные гуськом последовали за ним; они вместе вошли в подземное помещение и уже поднимались по лестнице, когда закрылся потайной вход. Биканель шел впереди, высоко держа зажженную лампу и освещая путь, уберегая всех от неосторожного шага. Все шли босиком, не производя ни малейшего шума, с кинжалами в правой руке, готовые убить первого, кто подаст им повод к тревоге. Агент углубился в один из боковых коридоров, выходивших на лестницу, чтоб миновать комнату, в которой был заключен, вероятно до самой смерти, бедный факир. Скоро они дошли до отдаленного павильона, где были расположены комнаты беглецов. Эти последние спокойно спали, чувствуя себя в полной безопасности за толстыми стенами и будучи совершенно уверены в бдительности своих сторожей. Агент поставил у входа часовых, отдав им приказание убивать всякого, кто попытается спастись бегством, кроме женщин. Отдав это жестокое приказание, он вошел в комнату, где на кровати с пологом спал капитан Бессребреник. Быстрые шаги ночного посетителя разбудили его. Он увидел при свете ночника его неясный силуэт и спросил:

– Это ты, факир? Что случилось?

Ничего не отвечая, злодей схватил набитую перьями подушку, бросился, как тигр, на капитана и заткнул ею рот, так что тот не смог произнести ни звука. В то же время полдюжина нахалов тоже кинулась на Бессребреника, который, задыхаясь, запутавшись в пологе, не мог защищаться. Он бился, как лев в тенетах, отталкивая людей, ухватившихся за него, но наконец был принужден уступить в неравной борьбе. В момент его связали, спутали, затянули, лишив малейшей возможности пошевельнуться, закричать, забить тревогу. Это ужасное насилие совершилось без малейшего шума, так тихо, что миссис Клавдия, которая спала в соседней комнате вместе с Мэри, не проснулась. Теперь оставалось связать Джонни и Мария, которые спали в том же флигеле, по ту сторону широкого коридора. Несмотря на огромную силу этих двух молодцов, борьба продолжалась недолго и была не очень упорна. Схваченные во время сна за руки и за ноги ловкими людьми, привыкшими к подобным насилиям, полузадушенные, раньше, чем они успели понять, в чем дело, они были вынуждены покориться так же, как и их командир: их скрутили, связали и оставили на полу.

Теперь оставалось захватить миссис Клавдию и Мэри, которые все еще спали, а также Патрика, спавшего в комнате, смежной с этими двумя помещениями. Они начали с последнего. Боб, невольный заговорщик, вместо того, чтоб забить тревогу, стал вилять хвостом, когда его друг индус появился в комнате. Патрик, полупроснувшись, улыбнулся и спросил вошедшего, что ему нужно.

Тот подошел, также улыбаясь, но, очутившись перед мальчиком, схватил его за горло, вытянул на постели, скрутил и связал в одну минуту. Что же касается миссис Клавдии, то серебряный король запретил учинять над ней какое бы то ни было насилие. Итак, приходилось действовать хитростью. Презренный английский агент смело постучал в дверь, повторив это несколько раз. Она спросила, кто там и что нужно. Он ответил, чрезвычайно хорошо подражая голосу факира:

– Сагиб просит графиню одеться и прийти встретить его на большом северном дворе!

– Не знаете ли, зачем? – спросила заинтригованная молодая женщина.

– Чтоб устроить большую рыбную ловлю в пруду при свете факелов. Для этого делаются особенные приготовления, и Сагиб просит графиню поспешить.

Ничего не подозревая, молодая женщина поспешно оделась, разбудила Мэри, объявила ей, что они собираются на «partie de plaisir», и даже помогла ей одеться, чтоб не было задержки. Это продолжалось не долее нескольких минут. Миссис Клавдия и Мэри, счастливые при мысли о предстоящем неожиданном развлечении, о чудной ночной прогулке, поспешно вышли, ожидая встретить факира, который должен проводить их до пруда, но в коридоре очутились лицом к лицу с тем индусом, который их заботами был спасен от смерти; его необычный вид посеял в их душах смутный страх, несмотря на их обычное мужество.

За ним стояли с факелами десятка два незнакомых мрачных людей, хорошо вооруженных.

Графиня Солиньяк, чувствуя ловушку, громко крикнула:

– Джордж, мой друг! Скорей… скорей… здесь измена! – и хотела сейчас же броситься в свою комнату за оружием. Но Биканель предупредил ее, заслонив собой дверь, и сказал высокомерным, унижающим тоном:

– Сударыня, звать на помощь бесполезно! Капитан Бессребреник, арестованный моими людьми, не может ни ответить вам, ни вообще сопротивляться. Вам следует повиноваться добровольно, иначе мне придется прибегнуть к силе!

– Повиноваться туземцу, индусу!.. Это все равно, что негру… Никогда!

– Сударыня, звать на помощь бесполезно!

Биканель побледнел.

– Я начальник туземной полиции!

– Шпион! Смотритель каторжников!

– Сударыня!

– И это тот, которого мы подобрали на улице умирающим! Тот, которого мы спасли, которому мы сострадали! Приходится сознаться, что есть добрые дела, которые марают того, кто их сделал!..

Не помня себя от ярости после этих слов, которые хлестали его будто плеткой, индус с силой схватил несчастную женщину за руки и закричал:

– Я арестую вас именем Ее Величества Королевы!

– Несчастный раб! Ты посмел меня тронуть! – воскликнула гордая американка.

Она без труда освободилась от него, и ее нежная рука с изящными пальчиками со всей силы хлестнула Биканеля по лицу. Получив пощечину, полицейский потерял всякое самообладание и закричал, обезумев от ярости и стыда:

– Я арестовал вас именем королевы… теперь арестую вас от своего имени… вы будете моей, исключительно моей пленницей! Английские власти не смогут помочь вам. Я буду неумолим… Вы и все ваши близкие отныне будете в полном моем распоряжении… вы заплатите кровавыми слезами за это оскорбление!

Смелая до самозабвения, графиня Солиньяк ответила ему резким, нервным смехом, еще более презрительным и уничижительным, чем сама пощечина.

– Оставьте свои угрозы! – сказала она с гордым достоинством. – Знайте, что ничто на свете не могло и не может меня испугать. А вы, любезный, для нас не более чем воробьиное пугало. Вы можете убить нас, но никогда не одолеете и не напугаете. Ваши угрозы – это не более как слова, и слова, способные испугать разве только какого-нибудь раба из населяющих эту отверженную страну, но не таких людей, как я, которые в ответ могут лишь пожать плечами.

Индус взял в руки длинный шелковый шарф, образчик легкой и изящной ткани, которыми так гордятся неподражаемые бенгальские мастера. Он медленно раскачивал его, как делают фокусники, и заставлял извиваться на манер змеи. Шарф, точно живой, шевелился все быстрее и быстрее. Вдруг ловким, свойственным искусным фокусникам, движением индус прикрутил шарфом руки миссис Клавдии, привязал их плотно к ее туловищу и последним концом обвязал ей ноги: казалось, ее со всех сторон обвила черная змея. Молодая женщина теперь решительно не могла пошевельнуть ни рукой, ни ногой, не могла сделать ни малейшего движения, чтобы не упасть. Но и теперь она не желала признать себя побежденной и прибавила с насмешкой:

– Одна балерина в моем отечестве, Лой-Фюллер, танцует с шарфом, но обращается с ним гораздо лучше, чем вы. Вам не мешало бы взять у нее несколько уроков.

При этой новой насмешке, обнаружившей с ее стороны полное, ничем не нарушимое душевное спокойствие, Биканель заскрежетал зубами и грубо дернул за шарф. Миссис Клавдия пошатнулась и чуть не упала. Но Мэри, которая до сих пор была немой и негодующей свидетельницей этой сцены, поддержала свою приятельницу и бросила полицейскому в лицо:

– Подлец!

Отчаявшись поколебать эти железные натуры, Биканель сделал быстрый знак своим сообщникам, которые во время этой дерзкой сцены не двигались с места. По его знаку от группы отделились четыре человека, погасили свои факелы о каменные плиты и бросились к миссис Клавдии и Мэри. Они грубо схватили, подняли их и понесли, следуя за Биканелем, который открывал шествие. По свойственной восточным людям утонченной жестокости он хотел на минуту поставить непоколебимую молодую женщину лицом к лицу с ее связанным мужем. Увидев любимого, Патрика и преданных им слуг связанными, скрученными, она вся затрепетала от гнева на того, кто совершил это отвратительное насилие. Она призвала на помощь все свое мужество и, вместо того чтобы пасть духом, жаловаться, продолжала в насмешливом тоне.

– Джордж, мой друг, – сказала она живо, – если вы согласны, то велим, когда освободимся, дать 50 розог этому негодяю, который не чувствует даже животной благодарности. 25 будет дано ему за Мэри и 25 за меня! Мы – женщины и поэтому вообще склонны к состраданию… но он чересчур злоупотребил этим. Не правда ли, Мэри?

– Правда, правда, по 25 за каждую из нас… но надо будет бить покрепче! А ты, мой милый Патрик, я даже не хочу ободрять тебя… это все не серьезно…

– Браво, Мэри! – вставила графиня. – Это в самом деле не серьезно, они просто ломают комедию. Эти карикатуры на людей хотят заставить нас терпеть карикатурные мучения. А вы, Джордж, мой милый друг, будьте уверены во мне, как я уверена в вас. Как вам известно, я ваша верная подруга в жизни и в смерти такой останусь.

Капитан Бессребреник, лежавший на спине, лишенный возможности пошевельнуться, смотрел на свою достойную восхищения жену взглядом, полным неизъяснимой любви и сожаления.

Он глухо застонал, жилы на его лице на один момент налились, потом вдруг к нему вернулось спокойствие, и его взгляд, полный презрения, перенесся на Биканеля, который отвечал молодой женщине:

– Ваша жизнь не долго продлится. Впрочем, этого времени вполне достаточно, чтобы сломить вашу дерзость, – и, обратившись к своим напарникам, добавил:

– Теперь возьмите их и унесите. Хватит заниматься болтовней! Надо действовать!

Сообщники бандита подняли капитана, обоих моряков, миссис Клавдию, Патрика, Мэри и вынесли их из комнат. Они направились к главному выходу, нисколько не заботясь о сторожах, слишком малочисленных, чтобы сопротивляться такому сильному и организованному отряду. К тому же факира, их начальника, здесь больше не было, некому было приказывать, а они сами, как пассивные орудия, неспособны к проявлению воли и инициативы. Биканель, который некогда жил в пагоде в качестве брамина, знал все ее тайны. Он велел поднять железную решетку, подъемный мост, открыть железную дверь, – и мрачный кортеж вышел на крытую дорогу и очутился между развалинами. Вдруг во мраке раздалось зловещее рычанье. Биканель узнал голос Боба и сказал ворчливо:

– Противное животное! Следовало бы его убить или бросить в ров с камнем на шее. Впрочем, он не может нам ничего сделать.

Через несколько минут на насыпи раздались тяжелые шаги, и послышалось дыхание, громкое, как пыхтенье меха в кузнице, затем сильный, знакомый звук: «Huink!» Слон Рама, который долго оставался без дела и полностью выздоровел, заслышав шум, убежал из конюшни и настиг путников. Имея обыкновение каждый день получать из рук своего друга, капитана, какое-нибудь лакомство, он сохранил к нему живую привязанность. Подняв над группой хобот, он обнюхал всех находящихся здесь людей. Умное животное почувствовало, что здесь присутствует человек, спасший ему жизнь, и Рама тихонько зарычал от удовольствия. Но Биканель приказал отогнать его камнями, и тот, пыхтя, убежал в полном неудовольствии и разочаровании. Неподалеку от пагоды стояли ожидавшие бандитов люди и лошади. В темноте раздался насмешливый голос Биканеля:

– Капитан Бессребреник недавно прибыл к нам и, верно, не знает, что такое Башни Молчания? Ну, так я поясняю ему, что это место, где он и его спутники проведут остаток своей жизни!

Глава X

Гебры, или парсы, – это религиозная секта, которая имеет в Английской Индии очень много последователей.

Они поклоняются огню, и их учение ведет свое начало от Зороастра[40], то есть существовало уже за три тысячи лет до христианской эры. У них приняты некоторые странные, по крайней мере с нашей точки зрения, обычаи, и они педантично придерживаются их, несмотря на довольно высокое общее развитие. Парсы в Индии стоят во главе крупного прогрессивного движения, которое возникло в недрах старого общества, закосневшего за целые века восточного фатализма. Они отличаются миролюбием, умеренностью, считаются очень способными и прилежными в работе и отличаются особой склонностью ко всему, что требует изучения языков или относится к промышленности, торговле, денежным делам. Они охотно изучают европейские науки и искусства и весьма преуспевают в них. Все они, даже находящиеся на низших, самых скромных должностях, обычно считаются хорошими людьми, прекрасно образованны и при благоприятных обстоятельствах могут подняться очень высоко. Одним словом, парсы представляют собой сильную, умную расу, терпимую к людям и способную к восприятию достижений самой утонченной цивилизации.

Исходя из положения, что стихии суть символы божества, они утверждают что Вода, Земля и Огонь никогда, ни при каких обстоятельствах не должны быть оскверняемы прикосновением разлагающегося тела. Отсюда проистекает один из их странных обычаев, который заключается в том, что своих мертвецов они оставляют разлагаться на свежем воздухе. Чтобы оправдать этот обычай, они говорят: «Мы должны покинуть мир в том виде, в каком впервые появились в нем, полностью обнаженными». И прибавляют: «Надо, чтобы частицы нашего тела уничтожились как можно скорее, чтобы Земля, наша мать, и живущие на ней существа никоим образом не были осквернены».

Чтобы разложение трупов происходило в стороне от жилых мест, не подвергая опасности общее здоровье, гебры выстроили так называемые «Башни Молчания», или Дакмы, где и происходит это последнее перерождение материи.

Одним словом, Башни Молчания представляют собой не что иное, как кладбища гебров. Они встречаются в Индии довольно часто, везде, где есть гебры; и, кроме того, такие же башни строятся для преступников. Около одного Бомбея их целых семь; они построены на вершине Малабарского холма, в прелестном поэтическом месте, полном цветов и зелени, в которой тонут прелестные коттеджи. Это мрачное соседство нисколько не пугает любителей дачной жизни. Впрочем, Дакмы бывают окружены великолепными садами, которыми путешественники могут свободно любоваться с высоких террас Sagri, то есть одной из трех часовен, где постоянно поддерживается священный огонь. Что же касается самих башен, то это – огромные круглые каменные громады; иные из них сделаны из гранита, другие – из булыжника, третьи – из кирпичей; они строятся как можно прочнее, чтобы могли выдержать борьбу с непогодами и устоять в течение целых столетий. Все они одинаково покрыты слоем белой извести, который время от времени обновляют. Высота этих зданий, которые европейцы называют башнями, совсем не соответствует их диаметру. Возьмем, например, одну из бомбейских башен. Она имеет 30 метров в диаметре и только 12 – в вышину. В центре находится колодезь 5 метров глубины и 15 ширины, из него выходят четыре высеченных в камне канала, спускающиеся на 45 ступеней и заканчивающиеся углублениями, наполненными костями. Этот колодезь окружает круглая, слегка покатая площадка, на которую кладут тела. Площадка делится на 72 отделения, расположенные на трех концентрических рядах и образующие как бы спицы гигантского, колоссального колеса. Каждое из этих отделений, глубиной в 23 сантиметра, предназначено для трупа, который лежит там, пока не истлеет и не сделается скелетом. Этот процесс продолжался бы очень долго, если бы легионы грифов не исполняли в несколько часов эту необходимую для оздоровления местности работу. Заметим, между прочим, что числа 3 и 72 считаются священными: первое из них символизирует три правила Зороастра, второе соответствует числу глав Ясны, одной из частей Зенд-Авесты. Чтобы закончить это описание, необходимое для понимания рассказа, добавим, что площадка окружена частой решеткой в пять метров высоты, скрывающей от глаз ужасное и отвратительное зрелище.

Эта решетка представляет собой место, где постоянно сидят, прижавшись друг к другу и уткнув в плечи головы с отвратительными, лишенными перьев шеями, бесчисленные сытые после обеда грифы, обычные гости этих мрачных мест. Неподвижные, отяжелевшие, они дремлют под палящими лучами солнца, ожидая появления похоронной процессии, обычный вид которой им хорошо знаком.

Тело, обернутое в белый саван, несут на железных носилках. Носильщики, все в белом, во главе шествия, потом на некотором расстоянии родители и друзья, тоже одетые в белое, связанные по двое белыми платками. Процессия, которую птицы замечают уже издали, медленно приближается. Грифы начинают бить крыльями, вытягивают шеи, царапают решетку крепкими, как сталь, когтями, всячески выражая внезапно пробудившиеся отвратительные инстинкты. Носильщики открывают широкие железные дверцы, ведущие на платформу. Они несут носилки до отделения, где должно быть положено тело, выполняют некоторые обряды, произносят несколько священных изречений, кладут совершенно нагое тело в одно из отделений, или kesh, и возвращаются назад с саваном и носилками. Как только дверь закрывается, грифы с лета бросаются на труп. С ненасытной жадностью они разрывают его когтями и клювом, толпятся, толкаются, образуя живой рой, который то слетается, то разлетается, бьет крыльями, кидается с жадностью и с яростью на добычу. В относительно короткое время все исчезает – кожа, мускулы и внутренности! Остается только скелет, связанный жилами, – вот все, что уцелело после пирушки.

Недели через две те же носильщики возвращаются к башне и, вооружившись железными щипцами, берут скелет, произносят несколько священных заклинаний и бросают его в центральный колодезь, где он и остается навеки. Там-то из поколения в поколение скапливаются смертные останки парсов; там-то они наконец мало-помалу истлевают под долгим влиянием атмосферных осадков и, наконец, обращаются в пыль.

В пяти или шести милях от священной пагоды находилась маленькая парсийская колония, заселенная земледельцами и скромными торговцами. Они жили там с незапамятных времен и превратили свою деревню в настоящий рай земной. Их могущественные друзья, брамины, много помогли им в этом, несмотря на различие вероисповеданий. Но в этой стране религиозные верования – браминизм, буддизм, парсизм – настолько терпимы друг к другу, что вместо взаимного преследования или зависти оказывают друг другу всевозможную помощь. Пока общество браминов занимало священную пагоду, благоденствовали, благодаря их соседству, и парсы. Когда пундиты рассеялись, и гебры мало-помалу уменьшились в численности. Но они тем более привязались к своей родной земле; поблизости находилась – что весьма редко бывает у маленьких парсийских обществ, – Башня Молчания, или Дакма, как называют они сами.

Эта кирпичная Дакма была некогда выстроена для удовлетворения нужд многочисленного населения. Сам факт существования такой большой башни, относящейся скорее всего к периоду процветания превратившегося в развалины города, должен был, несомненно, указывать на то, что здесь некогда обитало многочисленное население. Теперь она словно затерялась в 20 километрах от парсийского поселка. Похоронная процессия лишь изредка нарушала покой джунглей, принося поживу для грифов, которые по привычке избрали Дакму местом обитания. Несчастные, голодные птицы теперь постоянно пребывали в поисках скудной добычи, трупа какого-нибудь буйвола, издохшего на рисовом поле, или чего-нибудь похуже, что успело уцелеть и не достаться голодающим людям. Эти хищники тоже терпели мучения от голода на этой Дакме, которая была их Пристанищем Бедствия. Иной раз проходил целый месяц – и ни одного покойника!

В это утро грифы проявили живейшее волнение при виде многочисленного кортежа, направляющегося к одинокой башне. Они с силой хлопали крыльями, вертели шеей и несколько раз стаей поднимались над мрачным убежищем смерти. Между тем кортеж, ехавший верхом, быстро приближался.

Это было необычное явление для пернатых зрителей обрядов, предшествующих отвратительному пиру. Лошади остановились в 20 шагах от Дакмы, и тела, которые всадники везли, как пакеты, на седлах, были сняты с лошадей. Их было четыре: три больших и одно маленькое. Это очень обрадовало грифов, которых голод обучил арифметике. Носильщики не имели белых одежд, как официальные nasasolars; они также не отличались их степенностью и серьезностью. Но до этого было мало дела птицам, обычная жадность которых еще больше возросла от долгого, почти постоянного воздержания. Их нетерпение возрастало от минуты к минуте!

Раздался сухой, насмешливый, оскорбительный голос бывшего брамина:

– Капитан Бессребреник! Слышите, что я говорю? Не правда ли, вы слышите? Так вот это – Башня Молчания… место погребения парсов, она будет могилой также и вам, и вашим спутникам!

Так вот на какое ужасное мучение разбойник обрекал свои жертвы: он хотел отдать их живыми на съедение грифам Дакмы, чтобы те оставили лишь безымянные скелеты от этих добрых, храбрых, наделенных нежным сердцем существ. Только восточный человек в силах изобрести и осуществить такое ужасное, возмутительное злодеяние!

Никто из сопровождавших Биканеля не выразил протеста против этого. Никто. Даже человек белой расы, это чудовище, которого до сих пор еще никто не смог оценить по достоинству, серебряный король, месть которого осуществлялась теперь таким ужасным образом. Теперь казалось вполне очевидным, что уже ничто не может спасти Бессребреника, Мария, Джонни и маленького Патрика.

Двери Башни Молчания отворились, зловеще скрипя на заржавленных петлях, – и открылась внутренность башни с наклонной площадкой, 72 отделениями на трех концентричных рядах и колодцем, до половины наполненным костями! Четверо несчастных, словно сквозь сон, увидели эту ужасную картину… Палачи быстро потащили их наверх и уложили в углубления, где на обветрившихся кирпичах побывало уже много поколений парсов. Когда они уже лежали там неподвижные, как мертвецы, подстерегаемые стаей грифов, готовых на них накинуться, Биканель подал знак своим спутникам.

Она будет могилой также и вам, и вашим спутникам!

Миссис Клавдию и Мэри подвели к железным настежь открытым воротам. Молодая женщина, которая думала, что она уж все повидала на своем веку, все выстрадала и все преодолела, при этом ужасном зрелище испытала такое отчаяние и боль, будто ее ударили в самое сердце. Душу ее испепеляли страдания, которые невозможно ни описать, ни выразить словами. Каждая частица ее существа затрепетала, измученная, уничтоженная внезапной раздирающей душу болью. Она не могла ни застонать, ни пожаловаться, ни вздохнуть и остановилась на месте, как вкопанная… не имея больше энергии… не имея надежды, чувствуя, что рассудок покидает ее при виде этих ужасов, этого хаоса из людей, птиц, предметов – всего!

Приняв ее неподвижность за новый вызов, Биканель воскликнул, подчеркивая свои слова со злой иронией:

– Нариндра, настоящий брамин, задушил европеянку, нанесшую ему удар. Я, Биканель, отверженный брамин, мщу за себя способом более жестоким и более утонченным. Неправда ли, сударыня, моим изобретением мог бы гордиться любой профессиональный палач? Ну, господа грифы, хорошего вам аппетита!

Но несчастная больше ничего не слышала. Все-таки она была женщиной, хотя редкий из мужчин мог бы посоревноваться с ней в смелости. Бледная как смерть, с мутным взором, побелевшими губами, она слабо вскрикнула и тихо опустилась на землю, как будто в ней разом разорвались все связывающие ее с жизнью нити. Испуганная Мэри была не к силах ее поддержать; да к тому же она всего лишь ребенок. Она бросилась на тело миссис Клавдии, которую считала умершей, и закричала, показывая бандиту кулак:

– О, за нас отомстят!

Но тот расхохотался и отдал быстрое приказание на индусском языке. Тотчас же железные двери башни с грохотом закрылись, а ключ был брошен за решетку во внутренность ограды. В тот же миг два человека схватили Мэри и миссис Клавдию, находившуюся в бессознательном состоянии, и уложили их к себе на седла.

Все вскочили на лошадей и удалились быстрым галопом, оставив несчастных грифам, кинувшимся на них со всего лету.

Часть третья. Сокровище