По воздуху. Чтобы быстрее.
Потом поползли невнятные слухи о том, что как раз этот состав разбомбили русские. Как и все, что исходило из Питомника, это были лишь слухи, но мы им вполне поверили. Потому что никакого зимнего обмундирования к нам так и не прибыло.
Я самолично отправился в Питомник за боеприпасами. У меня имелся приказ — бумага за подписью командира полка полковника Сикениуса; ремень перетягивал меня туго, а осанка у меня была прямая и гордая.
В Питомнике кипела весьма бурная жизнедеятельность. Садились и взлетали самолеты, ходили заляпанные пятнами техники с сытыми харями, кто-то на кого-то орал, из склада десятками выносили ящики и куда-то их потом деловито уносили.
Пришлые люди, вроде меня, выделялись потемневшей кожей, ввалившимися щеками и голодным взглядом. То был благородный голод — по горючему, по боеприпасам. Ну и, если возможно, по чему-нибудь, что можно затолкать в брюхо.
Я ткнулся со своей бумагой к нескольким складским крысам. На меня смотрели — кто с любопытством, кто с легким презрением, — но ничего путного не сообщали. Разводили руками и создавали вид дикой озабоченности. Потом к ним заглядывал кто-нибудь или звонил аппарат, и они просили меня выйти.
Я уже подумывал, не пристрелить ли мне кого-нибудь, как вдруг наткнулся на знакомое лицо.
— Краевски!
Краевски, с погонами майора, хромая, подошел ко мне и пожал руку.
— Здравствуйте, Шпеер, — проговорил он. — Как видите, теперь я тыловая крыса.
— Черт побери, — сказал я вместо приветствия. — Зачем вы вернулись на фронт? С вашими ранениями…
Он перехватил мой взгляд, ухмыльнулся:
— Здесь мне лучше. Спокойнее. По крайней мере, могу разговаривать как привык и не стесняться увечья. Дома сидеть — скукотища.
— А разве в Фатерлянде прекрасные фройляйн не расточают вам, герою войны, свои обольстительные улыбки?
— Прекрасные фройляйн предпочитают не инвалидов, а целых мужчин. Полностью укомплектованных, как танк с конвейера. И желательно с деньгами и положением, — скривился Краевски. — Кстати, я могу обратить этот вопрос к вам, Шпеер. Что вы-то делаете на фронте? Могли бы найти в Фатерлянде хорошее место при своем брате. Все-таки рейхсминистр!
— Вы никогда не были младшим братом, господин майор, — ответил я. — Особенно если старший брат на голову вас умнее. Вам просто не понять, что это такое.
— Предпочитаете фронт?
— Как и вы.
— Хотите выпить? Есть русская водка.
Мы отправились к нему в кабинет и приговорили бутылку водки.
— Лучше, чем шнапс, — заметил Краевски. — Или, возможно, я просто к ней привык. У меня тут целый ящик. Боевой трофей, между прочим. А вы зачем в Питомнике?
— Боеприпасы, — лаконически ответил я, протягивая ему бумагу.
Он даже не взглянул на листок.
— С боеприпасами полное дерьмо, — сказал он просто. — Думаю, в Берлине нас уже списали. Летчики говорят, Сталинград считается Wehrmachtsaschloch. А? Что скажете?
Он выпил еще. Я думаю, у него побаливала нога.
— Возможно, доля правды в этом есть.
Мы дружно рассмеялись.
— Герр майор, а что с теплой одеждой? — поинтересовался я. — В этой жопе вселенной чертовски холодно. Помните, какой была прошлая зима в здешних степях?
— Гм, — молвил герр майор. — М-да…
Газеты писали, уверенно и определенно, что «ни один германский солдат не будет в эту зиму испытывать мук холода» и что «о наших героических сынах Фатерлянд позаботился — ни в чем не будут знать они нужды». Леер уверял, что газеты бывают страшно полезны, и как доказательство, оборачивал ими ноги — бумага, говорил он, хорошо греет, главное, чтобы и сапоги были на пару размеров больше, чем надо.
— Ну так что же? — наседал я.
— Ничего, — сказал герр майор. — Понимаете? Ровным счетом ничего. Ноль. Прекрасные германские дамы собирали теплые вещи для героических солдат Сталинграда и целыми вагонами отправляли их на Восток. Каждая фрау и каждая фройляйн из более-менее состоятельной семьи внесла свой вклад. Газет не читаете?
— Газеты идут на другие нужды, — сказал я.
— Больше никому в этом не признавайтесь, — посоветовал Краевски. — Мне тоже не стоило этого слышать. Так вот, Шпеер… Еще выпьете?
— И прихвачу с собой, — сказал я.
Он протянул мне две бутылки из своего запаса. Водка была, собственно говоря, единственным надежным способом согреться.
— Так где же наши утепленные кальсоны? — настаивал я, распихивая бутылки по карманам и стараясь сделать так, чтобы их не было видно. У меня, конечно, просто так ничего не отберут, но не хотелось бы стрелять по своим.
— Их не существует, — мрачно сообщил Краевски. — В Калаче разгрузили вагон и обнаружили там, мать их, женские шубы и муфты.
Он закурил и сквозь дым наслаждался эффектом, который произвели его слова.
— Муфты, господин обер-лейтенант, можете себе представить. Я спросил, на какое место наши героические солдаты будут надевать себе эти муфты. Ответ меня не обрадовал. Вас, полагаю, тоже.
— Ну почему же, — пробормотал я. — Возможно, меня бы он очень обрадовал. Прежде чем возмущаться, стоило спросить настоящего фронтовика.
— Ладно, — Краевски еще раз посмотрел на мою бумагу. — Могу выделить вам четыре ящика семидесятипятимиллиметровых снарядов. Но вот насчет теплой одежды — позаботьтесь сами. Как там Рейхенау — жив?
Я кивнул.
— Хороший малый, только не на своем месте, — сказал Краевски и пожал мне руку. — Желаю вам удачи, Шпеер. Похоже, дела здесь складываются совсем паршиво.
— Рейх победит, — сказал я. — Даже если мы все погибнем.
По лицу Краевски я видел, что он — быть может, втайне даже от себя самого, — сильно сомневается в этом.
23 августа — Господи, как давно! И какая стояла жара! — мы выступили в наш последний поход. Адольф Гитлер в Берлине, генерал-полковник барон фон Рихтгофен в воздухе, Эрнст Шпеер в своем танке, аллилуйя, аминь. 25 числа, по приказу фюрера, Сталинград должен был рухнуть к нашим ногам. В прямом и переносном смысле.
Самолеты летели впереди нас вестниками смерти, снова и снова обрушивали они на город свой смертоносный груз, и с небес видна была распростертая вдоль водного потока гигантская пылающая змея длиной в пятьдесят километров. Сталинград весь был объят дымом, пламенем, пылью. За один день наша авиация нанесла ему смертельный удар, уничтожила сотни, тысячи домов.
Мы двигались в северном направлении и вышли к Волге в десяти километрах от Сталинграда.
Вот она, мать русских рек, средоточие этой страшной земли. Мы остановились, выбрались из танков. Артиллеристы уже разворачивали орудия. Работали споро, слаженно.
Я поднялся на высокий берег и остановился, чтобы полнее напитаться мгновением. С вершины открывался грандиозный вид на реку. Она здесь достигала ширины километра в два, два с половиной. Южнее нас по небу ползли дымные облака — там горел город. А за спиной у меня простирались бескрайние голые степи. Степи, которые уже принадлежат нам.
Несмотря на бомбежки, по Волге продолжали двигаться какие-то суда, и наши артиллеристы сразу же занялись ими. Им удалось пустить ко дну пару барж.
Сопротивление противника на западном берегу Волги было очень слабым. Здесь они впервые применили американские танки — легкая добыча для наших «четверок», пробивать их броню было куда легче, чем у Т-34. В позиции на обратном скате они пробивались без труда — нужно было только подойти как можно ближе и открыть как можно более плотный огонь.
Кроме танков, с которыми мы разделались за пару часов, нас постоянно обстреливала вражеская артиллерия: в нескольких километрах от нашей первой цели, предместья Rynok, находилась батарея русских. Только к середине 26 августа мы сумели подавить ее огонь и уничтожить орудия. Здесь мы потеряли один танк.
— Давай, Кролль! Вперед! — Я не знал, слышит ли меня саксонец, но танк, как сумасшедший, мчался сквозь разрывы и взлетающие комья земли, слышно было, как по броне чиркают пули и осколки.
Мы ворвались на батарею и разнесли ее. Автоматчики бежали за танками, добивая все, что подавало хоть малейшие признаки жизни. Прошло еще полчаса, прежде чем батарея была уничтожена полностью.
Мы выбрались из танков, но легче дышать не стало: снаружи стояла почти такая же жара. Мы жадно пили воду.
— Баба! — услышал я возмущенный голос унтер-офицера Хетцера.
Воображение нарисовало мне испуганную селянку в белом платке, с глупым лицом и вытаращенными глазами. «Яволь, герр официр». Однако Хетцер показывал на убитого русского, лежавшего возле орудия с раскинутыми руками. Я не видел еще лица, я видел только руку, сжатую в кулак. И рука эта определенно была женской. Загрубевшей, грязной, но женской.
— Да тут целое орудие обслуживали бабы, — добавил Хетцер. — Ведьмы.
Он плюнул.
— Обслуживали бы лучше господ офицеров, — добавил он зло, из чего я заключил, что убитая женщина была молодой и в какой-то мере привлекательной.
Я давно уже отметил такую особенность: некоторые русские солдаты, которые при жизни выглядели зверьем, уродливым в своей злобе, после смерти приобретали какое-то ясное, благостное выражение лица. Отсюда очевидна мудрость фюрера: русские должны быть истреблены или обращены в прислугу. В таком виде они гораздо симпатичнее.
До Рынка оставалось два километра.
— По машинам!
Мы ворвались в предместье. Жителей там уже почти не оставалось. Если и были какие-то, то мы их не заметили. Мы смели предместье с лица земли практически мгновенно. По крайней мере, мне так показалось.
Впереди русские пытались навести переправу, по ней били наши тяжелые орудия, самолеты неустанно бомбили ее. Грохот сражения доносился до нас так отчетливо, словно мы находились в самом его центре, — река хорошо проводит звуки, — но мы просто отдыхали. Повалились на землю и смотрели в небо, где вместе с природными облаками носились дымы, творение военного гения.
Я даже заснул минут на пятнадцать. Давно не было у меня такого крепкого, такого сладкого сна.