Рынок стал нашим временным пристанищем. Русские переправили свои орудия на другой берег Волги — точнее, то, что осталось от их орудий. Тогда мы еще не знали, что откуда-то из Сибири к ним подходят «сталинские органы». На протяжении всей осени с левого берега русские лупили по нашим войскам через Волгу, через головы своих солдат, упрямо оборонявших узкую полоску на правом берегу.
Мы застряли в Рынке на неделю. Пехота безнадежно отстала от танков, мы просто ждали, когда, наконец, к нам подтянутся гренадеры. Рынок кишел бандитами. Из развалин постоянно стреляли. Стоило очистить один дом, как принимался стрелять другой. Русским, как тараканам, не было конца. Кажется, их рожали прямо здесь, взрослыми, вооруженными и обмундированными.
— Соседи, наверное, уже в центре города, — высказал предположение Фриц фон Рейхенау. — А мы тут сидим.
— Пока под задницей костер не развели, сиди себе спокойно, — ответил я.
— Ты офицер, Шпеер, — сказал Фриц. — Ты должен мыслить шире, чем твои солдаты. Я бы даже сказал, ты должен мыслить стратегически.
— Если все начнут мыслить стратегически, наступит коллапс, — сообщил я. — Курить осталось?
Фриц машинально протянул мне пачку и продолжил:
— Прорыв неостановим. Он продиктован неумолимой волей народа, рвущегося к единой цели — к победе.
— Фриц, не обязательно меня агитировать, — напомнил я.
— Я не агитирую, я говорю то, что думаю, — ответил он. — Когда прорыв замедляется, наступает кошмар позиционной войны. Поверь мне, Шпеер, если мы завтра не двинемся дальше, мы здесь завязнем.
— Кто я такой, чтобы спорить с сыном фельдмаршала? — согласился я лениво.
На самом деле я был доволен передышкой. Хотя от русских бандитов действительно не было житья. Но это как с клопами: кого-то кусают, а кто-то спокойно спит посреди клоповника до самого утра.
В начале сентября сорок второго мы были уверены в том, что эти триста метров, отделяющие нас от Волги, мы пройдем за пару дней. В десяти километрах к северу от города мы уже спустились к самой реке. Однако дальше нас ожидал промышленный район Сталинграда с его заводами-крепостями, и вот там-то засели русские, которые определенно задались маниакальной целью — ни в коем случае не подпускать нас к Волге.
В Сталинграде я вспомнил французское присловье про «часы несчастья». Чертовы лягушатники оказались правы: Сталинград заставил нас перевести часы. Счет шел на дни, на метры. Но дни складывались в недели и месяцы, а метры упорно не желали складываться в километры.
Мы получили приказ обходить Сталинград с запада и занять рабочий поселок Тракторного завода.
Рабочие поселки все одинаковы — вот и этот напомнил окраину Дрездена, где жила бедняжка Труди Зейферт. Кстати, я ни разу не написал ей с тех пор, как мы расстались, а ее карточка измялась в моем кармане.
Кроме деревянных бараков, здесь были каменные дома-коробки, выкрашенные грязно-розовой краской. Из каждого дома, из-за каждого угла в нас стреляли. Артиллерии у русских здесь не было, только пара хилых американских танков.
Яростное сопротивление ждало нас в местном Доме культуры с облупленными белыми колоннами: там определенно укрепилась какая-то регулярная часть. С верхнего этажа непрерывно стрелял пулемет — сколько же у них боеприпасов? Никогда не устаю этому удивляться. Мы штурмовали Дом культуры как настоящую крепость и разворотили его стены, а потом довершили разрушение, въехав внутрь на танках.
По обрушивающейся лестнице бежали русские автоматчики. Они осыпались с нее, как муравьи с ветки.
— Давай назад! — приказал я Кроллю.
Танк выскочил из развалин, и Дом культуры обрушился. Потом я видел, как из развалин выводят трех русских, уже безоружных.
У нас сохранился запас консервов и мы хорошо пообедали. Была середина сентября — тепло, но не жарко, самая приятная погода. Мы все еще ждали соседей — предстояло скоординировать действия с пехотным полком и нашими артиллеристами.
Фридрих фон Рейхенау поздравил меня со званием капитана — повышение прошло почти незаметно, можно сказать, его заволокло пороховым дымом. Фриц похудел, стал более жилистым, из его глаз исчезли беспокойство и любопытство — признаки молодости. На Восточном фронте взрослеют быстро.
— Пленных пристрелили, — сообщил он. Взял трофейную папиросу, быстро выкурил ее. Окурок сунул в карман. — Прискакал унтер полевой жандармерии на лошади. На настоящей лошади, представляешь, Шпеер? Здесь этих лошадей полно. Красивые, кстати. Ужасно жаль, когда животные погибают.
— И что жандарм? — спросил я.
Меня «цепные собаки» раздражали. То есть я понимал, что они необходимы. Но они все равно меня раздражали.
— Разорался, что попусту расходуем материал. Из пленных набирают вспомогательные отряды. Для разной грязной работы, ну, понимаешь.
— Еще бы.
— Наверняка, мол, среди пленных нашлись бы желающие помочь великой Германии — и все такое. А мы их всех выстрелом в затылок — и под стену.
— Ну да, — сказал я лениво.
— Мне хиви противны, — добавил Фриц. — Верить им не могу, а быть на войне с тем, кому не веришь…
— Они-то как раз дерутся до последнего, — сказал я нехотя. Мне совсем не хотелось обсуждать эту тему. — Среди своих они считаются предателями. Если попадутся — то всё, даже разговоров не будет.
— Вот и правильно, — сказал Фриц. — Они же и есть предатели.
— Я не понимаю, Фриц, почему ты вообще это со мной обсуждаешь, — сказал я.
— Да просто так… — Фриц вздохнул, вынул из кармана окурок, рассмотрел его и выбросил на землю. — Устал я что-то.
— Думаю, теперь у нас будет немного времени для отдыха. Поселок очищен, можно и поспать. Завтра вряд ли новый бой. Самое раннее — послезавтра. Так?
Фриц криво улыбнулся:
— Так.
Из поселка нас бросили на сам Тракторный завод. Русские оборудовали там неприступную цитадель, пригнали орудия, установили пулеметы. Мы теряли танк за танком и в конце концов превратили их в неподвижные огневые точки. Наша артиллерия наконец-то подошла, но ее было недостаточно.
Русские засели во всех цехах. Против нас дрались не только солдаты, но и здешние рабочие, их можно было узнать по одежде — пиджакам, спецовкам. Они хорошо знали свой завод, а мы просто шли — из цеха в цех, из здания в здание. Но когда мы проходили очередной огромный зал и врывались в следующий, в спину нам ударяли сидевшие в засаде русские: выскакивали из какой-нибудь не замеченной нами дыры и били.
Почему-то я хорошо помню 17 сентября. Мы с Фрицем забрались в контору сборочного цеха. Она располагалась на «насесте» — из нее можно было просматривать весь цех. Удобное место. Если не считать того, что сам ты представляешь собой отличную мишень — тебя-то тоже со всех сторон видно.
Этажом выше шел бой, мы слышали непрерывные выстрелы, рушилось что-то тяжелое. На стене висел выгоревший календарь, 6 мая было отмечено красным кружком. Почему? Что там у них происходило шестого мая сорок второго года на этом заводе?
Я выдвинул ящик конторского стола. Там все еще стоял стакан в подстаканнике. На дне стакана остался коричневый налет от чая. Рядом в мятой коробке лежал колотый сахар.
— Хочешь? — спросил я Фрица, протягивая ему коробку.
Мы захрустели сахаром. Потребность в сладком может доводить человека до истерики.
Я сунул несколько кусков в карман, остальное отдал Фрицу — он еще почти ребенок, ему это нужнее. Впрочем, в моем экипаже все были почти детьми. Во всяком случае, по сравнению с папашей Шпеером.
Внезапно Фриц подавился сладкой слюной и выругался.
Я посмотрел вниз: в цех ворвались русские и сразу открыли огонь. Один, даже не глядя на нас, задрал автомат и полил очередью контору. Зазвенели стекла. Мы дружно нырнули на пол, а потом скатились вниз по лестнице. Фриц несколько раз героически выстрелил из пистолета, но ни в кого не попал.
Мы побежали, пригибаясь и петляя, к нашим. Неожиданно вступил пулемет. Мы едва успели упасть на пол и проделали последние метры ползком. За пулеметом лежал Руди Леер.
Русские исчезли так же внезапно, как и появились.
— Руди, мать твою, — сказал я. — Ты нас чуть не угробил.
Руди смотрел на меня так, словно вообще не понимал, кто я такой и откуда взялся. Я сунул руку в карман, вытащил сахар.
— Держи.
Он схватил и бросил в рот. Я раздал куски остальным — Хюгелю и Кроллю. За сахаром сунулся унтер из чужого экипажа, я его оттолкнул:
— У своего командира проси.
Кролль безжалостно захрустел сахаром, нагло глядя прямо ему в глаза.
— Мой командир убит, — сказал унтер мрачно.
— Сочувствую, — ответил я. — Но это не меняет дела. Так-то, сиротка.
В этот день русские еще несколько раз пытались выбить нас из сборочного цеха. Вечером, когда стемнело, они забросали нас гранатами. «Сиротку» убило, но мы обнаружили это, только когда рассвело. Я отправил в рот последний кусок сахара и приказал, чтобы тело унтера отнесли в «наш» угол. В цеху мы устроили два морга — для русских и для наших погибших. Они лежали в разных углах. Русских было больше.
К утру, наконец, пришло подкрепление — пехотная рота. Сразу стало шумно. Русские пока затаились.
— Без артиллерии их не выбить, — делился наблюдениями капитан Шлейн, командир гренадер. — Главное управление завода — полноценный пулеметный бункер. Может, они изначально так строили, в расчете на войну. А может, успели укрепить. Но стены там — хороший кирпич, в каждом окне по пулемету, перед самим зданием навалены заграждения, пока доберешься — кишки развесишь. А вообще уму непостижимо — как они дерутся! Иногда кажется, что их невозможно истребить. Их там миллионы.
— Я думаю, — вступил в разговор Фридрих фон Рейхенау, — что секрет русских очень прост: они спокойно могут жертвовать любым количеством людей. Вы понимаете, какая страшная, нечеловеческая свобода кроется за этим словом — «любое количество»? Не имеет значения, сколько солдат мы бросим в прорыв — у них всегда будет больше. Их человеческий ресурс неисчерпаем. Мы готовы на осмы