Петер затоптал окурок и умолк, пытливо поглядывая на меня, словно ожидая какой-то реакции. А я озиралась и думала: нет, это просто физически невозможно, больше двадцати человек сюда никак не поместятся.
— Врешь, это неправда.
— Правда, — ответил он и подошел ко мне поближе. — Все это чистая правда. Это история.
У меня потемнело в глазах. Я ведь знала в глубине души, что Петер не врет. Иначе кому бы вздумалось малевать здесь на стенах? Надписи были такие странные. Я хотела спросить, как же евреи столько времени мылись, ели, спали, писали и какали в такой тесноте, но словно вдруг разучилась говорить. Единственные слова звучали в голове — «гадость какая» или что-то в этом роде, не помню точно, но знаю, что я совсем не это хотела сказать. Я все-таки не совсем идиотка, история была страшная, и я это понимала. Вот тогда-то, кажется, меня и начало трясти. Я крепко-крепко прижала к груди пакетик с бельем и сланцами, как будто это был плюшевый мишка или что-нибудь еще, с чем не так страшно. Я почувствовала сзади дыхание Петера. Он обнял меня обеими руками за талию.
— Ты в порядке?
Я ничего не ответила. Он не мог не видеть, что меня трясет, но думаю, ему было плевать.
— Отдай, — сказал он, пытаясь взять у меня из рук пакет. — Come on, отдай, ну же!
Я еще крепче прижала пакет к себе, но он таки вырвал его. Вырвал и бросил на пол, сланцы отлетели и упали поодаль.
Надо было бежать, поднять их, но на меня словно столбняк нашел. Губы Петера, мокрые, теплые, ткнулись в мою шею. Казалось, стены с этими чертовыми надписями сжимаются вокруг нас и душат, по крайней мере, так казалось мне, Петеру вряд ли, потому что его руки уже шарили, смелея, у меня под одеждой.
Оказывается, я плакала, я поняла это по тому, как трудно стало дышать, но не знаю, из-за того ли, что приключилось со мной, или из-за того, что произошло здесь со всеми этими людьми полвека назад. Все произошло очень быстро: я почувствовала спиной жесткий, холодный пол. Голос Петера долетал до меня откуда-то издалека. Он говорил, говорил без умолку, без остановки, много-много слов по-голландски, я их не понимала, они казались мне какими-то чудными. Я вдруг увидела все, что он со мной делал, как будто сверху, и я была словно бы уже не я, а птица, и мне вспомнились открытки с видами замка с высоты птичьего полета, которые хотела нам продать блондинка на ресепшн. А потом, не знаю, через сколько секунд или минут, я услышала резкий звук застегиваемой молнии.
— Тебе понравилось? — спросил Петер и засмеялся.
Я подхватила пакет и сланцы и кубарем скатилась по винтовой лестнице.
Утром, без чего-то девять, я спустилась в столовую. Матье ел, сидя за столиком в одиночестве. На завтрак предлагались вареные яйца, бекон, сыр и тосты. Я взяла только чашку кофе и подсела к Матье.
— Ты правильно сделала, — сказал он, увидев, что я ничего не ем. — Кормят здесь дерьмово. Перекусим на вокзале.
Он отодвинул тарелку. Я ничего не ответила; он, наверно, решил, что я все еще дуюсь, и, чтобы не молчать, стал рассказывать мне, как провел ночь. Сначала долго не мог уснуть из-за духоты. А потом, среди ночи, его разбудили соседи по номеру — они вернулись в три утра, вдрызг пьяные.
— Один принял мою койку за свою и рухнул прямо на меня…
Бывает. А другого, оказывается, вырвало, он не успел добежать до туалета.
— Вообрази, какая после этого стояла вонь!
Мне показалось, что Матье слегка преувеличивает. Он продолжал:
— А утром, хочешь верь, хочешь нет, я хотел идти просить у тебя сланцы. Представляешь, парень, который принимал душ передо мной, там дрочил. Весь пол загадил.
Я рассеянно ответила Матье, что если в номере такое творилось, то бедолага только в душе и мог уединиться.
— И как же ты мылся?
— Футболку подстелил под ноги, а потом выбросил ее в помойку.
Я отпила кофе и спросила:
— Ты научился этому в лагере скаутов?
— Издеваешься?
Когда мы вышли из гостиницы и направились к шоссе, чтобы сесть на автобус до Мидделбурга, Матье поинтересовался, заказала ли я номер в «Хилтоне» в Мюнхене. Я сказала, что номер забронирован неделю назад, и он, кажется, остался этим доволен. Правда, на замок еще разок оглянулся.
— Памятник старины, памятник старины… Bullshit, — проворчал он. — А еще, представляешь, мне пришлось спать на голом вонючем матрасе, потому что эти придурки забыли постелить белье!
Я поддала ногой камешек, он отлетел и ударился о дерево. После этого весь каменистый проселок мы прошли молча. Только когда впереди показалось шоссе, я выдавила из себя:
— А за бельем надо было просто спуститься.
Матье меня не слышал. Он увидел на горизонте автобус и припустил бегом к остановке, до которой было метров пятьдесят.
— Скорее, Эльза! — крикнул он, обернувшись. — Скорее! Опоздаем!
Я тоже побежала, и, честное слово, так быстро я не бегала еще никогда в жизни.
Шоколадное или ванильное
В четверг у меня день рождения, мне исполняется десять лет. Во вторник вечером мама сказала: «Позови мальчиков из класса, устроим тебе в субботу маленький праздник». Я спросил: «А девочек можно?» Мама разрешила, но, по-моему, удивилась, потому что добавила: «Вообще-то в твоем возрасте еще рановато приглашать девочек; я думала, вам будет интереснее поиграть на компьютере или с конструктором». Отсталая у меня мама, но я ей этого не сказал, а то еще рассердится. И все равно мыслями я был уже далеко, размечтался, представляя себе рыженькую Сандрину, Сандриночку, как она сидит у меня в гостях, в моем подвале, ест чипсы и вишни в ломтиках бекона.
Я поднялся в свою комнату и достал несколько листов лилового картона. Разрезал их, и получились отличные пригласительные карточки. Всех мальчиков из класса я приглашать не собирался, да и всех девочек тоже. Например, для Сильвена, училкиного любимчика, карточки не написал, еще чего: он ботаник, вечно с книжкой под мышкой. И для Солей не написал карточки, потому что она лопает сэндвичи с люцерной и говорит, что я заболею раком, когда на большой перемене видит мои, с ветчиной. Я не хотел ее приглашать, хоть она и не ботаник, а просто дура, по-моему, но так или иначе, она бы всех напугала, ляпнула бы, например, за столом, что мамины хот-доги сделаны из трупов животных.
Я надписал карточки для Жозефа, для Жана-Франсуа, для Никола, для Максимилиана и для Шарля. И особенно красивым почерком — для Сандрины. Чтобы она наверняка не отказалась, заготовил еще две карточки, для Виолены и Ноэми — это ее лучшие подруги. Я пересчитал карточки и решил, что восемь гостей — в самый раз, чтобы чипсов и газировки на всех хватило от пуза. И подарков будет достаточно.
Назавтра на первой же перемене я раздал карточки. Ребята-то согласились прийти сразу, они ведь мои друзья, а девчонки втроем ушли совещаться в дальний угол школьного двора. Вернувшись, они сказали, что придут ко мне на день рождения, но в три часа им надо будет уйти, чтобы успеть на урок балета. Сандрина улыбалась, и я представил ее в балетной пачке, коротенькой, пышной, как у балерин в «Щелкунчике», на которого мама водила меня в рождественские каникулы. Тут зазвонил звонок, и мы пошли на урок.
В четверг перед обедом весь класс спел мне «С днем рождения». Мне подарили большущую открытку, на которой все расписались. Я сразу нашел подпись Сандрины — она была в левом углу. Сандрина написала свое имя лиловой ручкой, очень красивым почерком. Концы буквы «С» были закручены улиточками. Я подумал: неспроста, наверняка она сделала это специально для меня, потому что на открытке, которую подарили Максимилиану в прошлом месяце, она расписалась карандашом и «С» было самое обыкновенное.
После уроков за мной приехал папа. На заднем сиденье машины лежала большущая коробка в золотой бумаге. Он сказал: «Это тебе», и я развернул. Это была суперская космическая станция с цифровым пультом управления и настоящими красными лампочками. «Спасибо, пап, спасибо большое!» — поблагодарил я. Папа сказал, что это еще не все, что сегодня весь вечер в нашем распоряжении и он приглашает меня в ресторан, а потом на хоккей. «А Марлен с нами поедет?» — спросил я (Марлен — это папина подруга). Он ответил: «Нет, сегодня у нас будет мужская компания». Мужская так мужская, это даже лучше. Я рассказал папе, что мама устраивает мне праздник в субботу и что я пригласил трех девочек. Он засмеялся и сказал, что три девочки — маловато и нам, мальчикам, будет скучно. Нужно, сказал, чтобы девочек было больше, чем мальчиков, иначе веселья не получится. И еще добавил: «Вот увидишь, на будущий год я сам устрою тебе праздник, настоящий. Девчонок будет хоть отбавляй». Я ничего не ответил, все равно я думал только о Сандрине, о ее букве «С» с завиточками. Мы с папой поужинали в греческом ресторане, потом «Канадианс» проиграли матч в овертайме. Когда он привез меня домой, мама стала ворчать, что мы слишком поздно, а мне завтра в школу и я буду спать на уроках. Перед тем как лечь, я еще раз посмотрел на подпись Сандрины и спрятал открытку под подушку.
В пятницу после уроков я прошел мимо Сандрины, когда она стояла у своего шкафчика, и сказал ей: «До завтра, Сандрина». Она ответила, что идет с мамой покупать мне подарок, а какой, не скажет. Тут подошла Виолена, ее лучшая подружка, и они обе засмеялись и повернулись ко мне спиной, а потом спрятались за дверцей Сандрининого шкафчика, и Сандрина что-то зашептала Виолене на ухо. Я ушел и по дороге думал, какие все-таки девчонки странные: сначала рисуют тебе «С» с улиточками на поздравительной открытке, а потом только ты соберешься с ними поговорить, а они давай шушукаться и секретничать.
В субботу утром я хотел помочь маме все приготовить, разложить на блюда чипсы, вишни с беконом, мини-хот-доги, расставить бутылки с газировкой и соком и все остальное, но мама сказала, что не надо, она сама все сделает, ведь сегодня мой праздник, и чтобы я лучше шел к себе одеваться, а то не успею до прихода гостей. Я спросил: «А фруктовый пунш ты купила?» Оказалось, что нет. «Беда», — подумал я. Сандрина-то в школьном завтраке всегда приносит из дома фруктовый пунш. Хоть бы она не очень расстроилась, когда увидит, что у меня на столе его нет.