— Ты извини, что жестко брали, — пробасил Петренко, отслеживая мои реакции, — сам понимаешь, мотаются по городу непонятные люди, спрашивают, форма опять же странная.
Он потыкал в пятилепестковую нашивку с единицей на моем рукаве.
— Я не в обиде, товарищ полковник. Накормили, напоили, спать уложили, прямо санаторий. Если помощь нужна — обращайтесь, не чужие люди. Ну, если вас не смущает мое белогвардейское происхождение и кадетский корпус.
Формальности мы завершили быстро, пусть вербовка и понарошечная, но план товарищу полковнику никто не отменял, пусть палку срубит.
Вещи мои вернули, ремень с кобурой и пистолетом сразу, а вот остальные мелочи пришлось выцарапывать. Фонарик, компас, зажигалку, боевой нож, рюкзак с накидкой, веревкой, НЗ и бинокль смершевцы немедленно растащили. Возвращали по приказу, медленно и нехотя. Наконец, не сильно довольный капитан принес последний предмет — швейцарский складной ножик.
— Спасибо за гостеприимство, я пойду, — пожал я руку Петренко, — мои ждут.
— Что ж ты такой мелочный, — уже в коридоре посетовал винтивший меня «волкодав», — все до копеечки вытребовал.
— Так я и проценты мог стрясти, капитан. А барахлишко не на помойке нашел, а что с бою взято, то свято, сам знаешь.
— И перочинный нож?
— А это подарок от жены.
У ворот прохаживался часовой, за воротами махали мне из «виллиса» ребята. На траве в тени каменного сарайчика спали, пользуясь тишиной и укрыв головы плащ-палатками, трое в пыльных сапогах.
Уже когда прощались, я вдруг сообразил, что меня напрягло на улице:
— Слушай, капитан, а что тихо так? Самолеты не гудят, канонады не слышно?
Он сверкнул тремя железными зубами:
— Так взяли Белград, вчера еще.
Туда и переезжал Верховный штаб из Кралево, так что возвращаться, по совету Крцуна, мы сочли излишним.
Ну и как всегда — один начальник посоветовал, а второй за то же самое выписал люлей. Леке уже доложили о причинах нашего отсутствия сверх оговоренного срока, но это же не основание, чтобы не вздуть подчиненных? Тем более время уже к полуночи, вот он и выплеснул на меня накопившиеся за последние дни усталость и раздражение, но мне-то что, пусть разрядится. А когда Лека выдохся, я подкинул ему новость о советской вербовке.
— И что дальше? — охренел Ранкович. — Агент румынской разведки?
— Не, столь низко падать просто неприлично. Уругвайской, не меньше. Или бразильской, как раз их корпус в Италии воюет…
Лека шутку не принял, поморщился и спросил, что я намерен делать. А на просьбу повидать мать сунул мне в руки список человек на пятьдесят, которых надлежало найти в Белграде и доставить в тюрьму Главняча. Новые власти уже использовали ее по прямому назначению и понемногу наполняли. Хорошо Ранковичу хватило ума не занимать здание гостиницы «Сербия» в которой еще витал дух гестапо, несмотря на обратное переименование в «Москву».
— Пока искать будешь, заодно и семью повидаешь.
Быстро пробежал список, вчитываясь в примечания и мысленно выругался: почти у каждого имени стояла пометка «расстрелять». Попытался воззвать к разуму, ткнув в фамилию «Рачич» — 58 лет, бывший депутат Скупщины, во время оккупации жил частной жизнью, никуда не лез, за что его-то?
И получил в ответ историю, от которой охренел уже я, несмотря на привычку к балканским закидонам. Этот самый Пуниша Рачич, большой сербский националист, в 1928 году, сильно пособачился в Скупщине с хорватскими депутатами. Обычное дело, даже в мое время в парламентах таскали друг друга за космы, плескали водой или совали кулаком в рожу. Но тут в ход пошли свист, оскорбления, угрозы смерти, а после очередного выкрика оппозиции Рачич взбеленился, вытащил револьвер и начал стрелять.
И ведь будешь тренироваться полжизни, хрен так получится — шестью выстрелами он попал в пятерых, из них одного наповал и еще один умер на следующий день. Король на радостях Скупщину распустил, запретил ряд профсоюзов и партий (коммунистическая вошла), ограничил свободы, ввел цензуру, военное управление и «суд по защите государства», короче, полноценную диктатуру на шесть лет.
Рачича, кстати, осудили, впаяли аж тридцать лет и три года, но комфортабельного домашнего ареста. А после Апрельской войны он вообще стал свободен и переехал в Белград.
Не, я понимаю, что коммунисты сильно от диктатуры пострадали, тот же Ранкович словил немалый срок, причем не дома, а в настоящей тюрьме, но чего после драки-то кулаками махать?
И нырнул как в Дунай у Ковена, когда девочек спасал — Лека, вы херню творите, нельзя так! Ранкович было отмахнулся, но когда надо, я могу вцепиться не хуже клеща.
Не знаю, что именно на него подействовало, потому как я заклинал его всем сразу — и своими сбывшимися прогнозами с Италией и Восточным фронтом, и угрозой встать на колени и стоять тут до морковкина заговенья, и призывами к христианскому милосердию и коммунистическому гуманизму, но Лека почуял, что вопросец-то нифига не частный, а основополагающий…
Ну я и пошел ва-банк, вывалив и про «философский пароход», и про 1937-й, и даже позволил себе напрямую спросить, был ли расстрелянный генсек КПЮ Горкич врагом с точки зрения знавшего его лично Ранковича? Лека обвинял меня в абстрактном буржуазном гуманизме, я его — в ненужной жестокости, напоминал про «левые закидоны» некоторых партизанских командиров…
За окном уже светало, за ночь Лека набил доверху окурками одну из десятка пустых чашек из-под кофе, а мы все еще спорили, где предел революционному насилию. Чистки и расстрелы — путь простой и понятный, но неверный. Он дает тактический выигрыш и стратегический проигрыш, он ведет под горку, в инферно, у движения по нему страшная инерция. Не говоря уж про то, что расстрелы товарищам коммунистам будут поминать еще лет шестьдесят, если не больше. И если уж без смертных приговоров никак не обойтись, то как минимум их надо выносить строго по закону.
Не знаю, понял он или нет, но вроде как больше всего подействовали два аргумента. Первый — что союзники непременно создадут после падения Германии (а что она уже падает, никаких сомнений нет) трибунал, на котором будут судить лидеров Рейха, генералов и даже целые организации. И что надо в Югославии тоже провести такой же, над коллаборационистами. А для этого прямо сейчас принимать законы, по которым и наказывать за все фокусы в последние три года, и создавать комиссии по расследованию, причем из беспартийных юристов и криминалистов. Собрать материал и бабахнуть через годик.
Так раздухарился, что предложил признать «Хорватское революционное движение», то бишь усташей, преступной организацией. Вот тогда ни одна сволочь не отвертится.
Второй же аргумент чисто аппаратный: отлов коллаборационистов и всяких там Рачичей это задача не разведки и контрразведки, а министерства внутренних дел. Вот пусть Зечевич и занимается. И сдается мне, идея спихнуть проблему смежникам пришлась Леке по душе куда больше, чем все мои прочие доводы. Да и я тоже хорош, будто сам не бюрократ и не знаю, как оные не любят лишнюю работу, нет бы с этого начать, глядишь, минуток триста для сна и сберег.
А так, зевая с опасностью вывихнуть челюсти и слабо надеясь на изменения в голове Ранковича, я выбил из Леки требование на продсклад и двинулся в Белград на пару с верным Марко — ездивших с нами ребят отослали к Небошу и Глише.
Наверное, все города после штурма выглядят одинаково: сожженные танки на перекрестках, брошенные в кюветах машины, разбитые орудия. Почти каждый дом, удобный для обороны, имел зияющие прорехи от артиллерийских снарядов — сперва долбили прямой наводкой, следом атаковали бомбаши и автоматчики. Штурмовали без разведки, белградцы сами подсказывали, где враг и рукоплескали партизанам, стоя в сотне-другой метров от кипящего боя. Все, как у нас — в 1991 и 1993 москвичи ездили посмотреть на «штурм Белого дома».
Предместья Дединье и Вождовац армейская группа Пеко Дапчевича взяла с ходу, Красная армия помогала артиллерией с другого берега Дуная, но из политических соображений было решено брать город совместно. В Белград вместе с НОАЮ вошли две советские дивизии и в некоторых районах гимнастерки с погонами преобладали над цыганской пестротой партизанской формы. А над присутственными зданиями висели новые символы — красная звезда на партизанском флаге, золотой «срп и чекич» на советском. И портреты Тито.
У склада в Сеньяке, совсем рядом от того места, где мы снимали квартиру перед диверсией в Белграде, роились телеги и невесть как затесавшиеся среди них грузовики. Ругань, крики часовых, отгонявших слишком наглых возчиков, ржание лошадей стояли такие, что не слышно было паровозов на путях по соседству. Делили масло и печенку — здоровенные килограммовые консервные банки. Пришлось делать рожу кирпичем и совать всем в нос майорские нашивки, только так мы смогли выбить выписанное — по паре жестянок каждого вида на нос, аж восемь кило жратвы.
Вот с этим богатством по улицам, где пленные уже приступили к разбору завалов, мы и поехали в Професорску колонию.
За два года, что меня здесь не было, дома сильно изменились, и не в лучшую сторону. Почти каждый требовал если не капитального, то как минимум косметического ремонта, а уж заросли живых изгородей, плющ или виноград на стенах давно требовалось постричь и проредить.
Но люди уже распахивали ставни, пусть кое-где вместо стекол и вставлены фанерки, и раскланивались друг с другом седые профессора в висевших мешками полинявших костюмах.
Дверь на боковом крыльце Сабуровых встретила нас закрытой наглухо, окна затянуло пылью с паутиной, и у меня екнуло сердце — опоздал. Но невысокий господин в заплатанной на локтях куртке, работавший в палисадничке и оказавшийся владельцем дома, очень извинялся, когда привел меня к ступенькам в подвал…
— Добрый день, — спустились мы в полумрак.
Из-за стола на меня и Марко испуганно смотрели две пары глаз.
Ольга Борисовна, растерявшая некогда набранную полноту, в наброшенном на плечи платке и худющая как спичка сестра.