«Без меня баталии не давать»
ОТ АВТОРА
Пётр ещё при жизни был назван Великим. И чем более мы отдаляемся от его времени, тем более убеждаемся в истинном величии этого гения.
Со времён древности история сохранила нам сотни имён знаменитых людей — царей, полководцев, учёных. Но мало кто из них, даже самых прославленных, может встать вровень с Петром I, ибо во всех видах своей деятельности он был талантлив, многогранен и неповторим.
О нём написано много научных и художественных книг, ещё больше появится их в будущем, но ни один автор не может сказать: «Я написал о Петре всё». Пётр неисчерпаем, как океан, необъятен, как Вселенная.
В романе «Без меня баталии не давать» автор постарался показать Петра в наиболее яркие и значительные периоды жизни: во время поездки за границу за знаниями и Полтавской битвы, где во всём блеске проявился его полководческий талант. И Пётр Великий ошибался, но именно как гений он умел учиться на ошибках. Разбив шведов под Полтавой, он, отмечая победу, пил за здоровье своих «учителей», как называл он шведских генералов. Даже в этом — в признании заслуг своих врагов проявилось величие Петра и великодушие гения.
Пётр Великий — гордость русского народа и непреходящая слава России.
Доброму другу Галине Фёдоровне посвящаю
Автор.
Часть первая«...И УЧАЩИХ МЕНЯ ТРЕБУЮ»1697-1698 гг.
1Накануне
Только великий народ способен
иметь великого человека.
У подьячихи Авдотьи Евменовны Золотарёвой день радостным выдался. Её муж Евстигней повёл ныне сына их Василия в Посольский приказ дьяку казать на предмет приискания места там же, где сам трудился в должности подьячего. Сам-то Евстигней цельный год учил сынка грамоте, чтению по Псалтыри, а ещё писать на бумаге.
По чтению-то сынок-золотце Васенька весь Псалтырь на зубок взял, и, когда начинал честь его вслух, мать Авдотья с замиранием сердца слушала, благоговея, а то и слезилась, за сына радуясь. Вот с письмом трудно шло, Евстигней за кажну букву шибко серчал на сына. «Пишешь как курица лапой, — долбил по голове недоросля. — С таким письмом не то, что в приказные, а и в площадные не возьмут». Однако ж додолбил-таки. Хороший почерк стал у Васеньки, буквы ровные, стройные, ровно горшки на полке.
— Ну вот, — сказал намедни Евстигней, — теперь не стыдно и дьяку показать.
И вот ушли с самого ранья, а бедная подьячиха ровно на иголках, сидеть не может, мечется по избе туда-сюда, на кухне едва квашню не опрокинула, хорошо девка Дунька подхватить успела.
— Да ты что, Евменовна, в себе ли?
— Ох, молчи, девка.
— Радоваться надо, что сына в приказ берут.
— Я и радуюсь, но что-то сердце шибко волнуется. Как там Васенька?
— А что Васенька? Пишет гораздо, такие-то завсе на вес золота. Чего беспокоиться?
— Вот когда у тебя такой свой будет, единственный, вот тогда и поймёшь материнско сердце.
Нет, не обмануло ретивое подьячиху, не обмануло. Вскоре явился Васенька, встал в дверях бледный, испуганный.
— Что? — едва выдохнула Евменовна. — Неужто не взяли?
— Взяли, — пролепетал сынок со всхлипом.
— Так что ж ты, — облегчённо вздохнула подьячиха, поняв, что сынок от радости слезу сглотнул.
Парень опустился на лавку у печи, просипел:
— Пи-ить.
— Дунька, воды, — скомандовала подьячиха.
Девка скоренько притащила из сенок ковшик воды с ледком. Васенька попил, поставил ковш. И, словно от воды выпитой, явились слёзы на глазах.
— Пропал я, маменька, пропал.
— Христос с тобой. Что так-то? Ты ж сказал, взяли.
— Взяли. В волонтёры, маменька, взяли.
— В каки таки волонтёры? Что ты городишь? Ты ж в писчики поступать пошёл.
— Вот то-то, — всхлипнул Васенька. — Пошёл в писчики, угодил в волонтёры.
— А что ж отец-то?
— А что отец?
— Ну как же, он же с дьяком договорился.
— А что тот дьяк? Государь явился, он вместе со всеми носом в пол пал.
— Какой государь?
— Какой, какой. У нас один он, Пётр Лексеич. Царь.
— Ты расскажи хоть толком, сынок, — попросила Евменовна, тёплой ладонью отерев слезинку со щеки у сына. — Как было-то?
— Ну как? Пришли. Дьяк посадил писать меня, проверить, годен ли по письму я. Пишу я, он за спиной стоит. «Изрядно, — хвалит, — изрядно». А тут на вот те, царь на пороге. Все пали перед ним, а я замешкался, из-за стола вылезая. А он-то в два шага — и уж возле стоит. «Ты написал?» — спрашивает, лист беря. Я, отвечаю. «Значит, грамотен?» Грамотен, говорю, государь, вот пришёл место в приказе просить. «Место в приказе?» — переспрашивает. А тут дьяк с колен поднялся, говорит, вот, мол, государь, к себе берём парня. А царь и скажи: «Вас тут, чернильных душ, и так густо, а я парня в волонтёры забираю». Повернулся к сопровождающему кому-то: «Плещеев, запиши его в свою десятку». И пошёл к главе приказа, к Нарышкину[1]. Плещеев записал меня и велел к двадцать третьему февраля на Красной площади быть, оттель, сказал, за рубеж побежим.
— Но ты б сказал, мол, жениться собираешься, уж и невеста, мол, есть.
— Сказал я.
— А он?
— А он засмеялся, говорит: «Женитьба — не гоньба, поспеешь».
Вот тебе и нарадовалась подьячиха.
— Это всё ты, дура стоеросовая, — напустилась на Дуньку. — Ты сглазила.
— Я? — дивилась девка.
— Ты молотила: «Сынка в приказ берут». Вот и накаркала. Бедный мой дитятко, — причитала Евменовна, приклоняя к себе голову сына. — Да за что нам напасть этакая? За каки таки грехи?
Дуньку за язык дёрнуло:
— А може, в волонтирах-то лепш, чем в писчиках.
— Замолчи, дура, — рявкнула подьячиха и опять завыла ровно по покойнику: — Да кабы знать нам беду эту, да рази б пошли мы в приказ этот проклятущий.
Вытьём своим травила Евменовна не только себя, а и сына своего разнесчастного. Вася тоже слезами заливался, правда, не выл, лишь соплями швыркал. Жизнь-то у него рушилась, ему уж и невесту присмотрели у Бухвостовых, сказывали, девка кровь с молоком, рассчитывали, как Васятко устроится в приказе да станет деньгу получать, так и женить можно. А вот как обернулось. В волонтёры какие-то записали, за тридевять земель гонят. Было б за что, а то ведь ни сном ни духом — и нате вам.
К вечеру побитым псом явился из приказа домой сам Евстигней. Был невесел, хотя и в подпитии, наверное, кому-то челобитную писал, заработал на кружку.
Хлебал щи, вздыхал тяжело, каялся:
— Как же я, старый хрен, не сообразил. Надо б было с недельку потерпеть, пока это треклятое Великое посольство отъедет[2]. Тогда б и тащить Васятку к дьяку. Эх!
— Что это ещё за посольство-то? — тихо спрашивала жена, за день выревев всю силу свою.
— Да царь хотит других государей на турка сговорить, чтоб, значит, не нам одним с ним воевать.
— Так Васенька-то при чём?
— Да с посольством царь волонтёров везёт, чтоб учить делам разным, чтоб строить могли и прочие разные художества делать. Вот и набирает молодых да здоровых.
— Ну а Васятко-то...
— Что ты заладила, Васятко, Васятко. Когда он вон и голицынских детей гонит, Долгоруких, Черкасских, Волынских, Урусовых и даже имеретинского царевича Аргиловича записал. А вы — Васятко. Царь сам десятником с имя записался.
— Как? Царь десятником?
— Вот именно. Первым десятником Гаврила Кобылий едет, вторым сам царь записался Петром Михайловым, а третьим Фёдор Плещеев. У этого как раз не хватало до десяти, а тут вот мы и навернулись. Ах, кабы ж знать-то.
— Так их что? Всего тридцать и едут?
— Это волонтёров только столько. А в посольстве будет более сот двух, у нас в приказе списки составляли.
Царь едва ль не кажин день у нас бывает. Ах, как же я обмишурился, старый хрен! Было-к подождать недельку. И на ложе в темноте долго ворочался и кряхтел подьячий Евстигней Золотарёв, казня себя за промашку.
— А что, если Васятке не явиться, да, всё, — шептала жена.
— Как это не явиться? Да меня тогда не то что с приказа выгонят, батогами, а то плетьми забьют, а дом и всё жилое на государя отпишут. Ты в уме, старая? Он ведь, царь-то, ни на что не смотрит, у бояр вон деревни за это отымает, даже своих нарышкинских гонит[3].
— Ох, Господи, что ж делать? — вздыхала жена, всхлипывая. — Васятку жалко.
— А мне, думашь, не жалко? Мысль лелеял стол ему свой в приказе передать, на то и выучил грамоте. А оно, вишь, как обернулось.
— Знать бы, так лепш и не учил бы.
— Тогда б жениться не разрешили. Царь не велел городских венчать, ежели не грамотны.
— Ох, час от часу не легче.
— То-то и оно, куда ни кинь, кругом клин. Ему-то, злыдню, радость. А нам?
— Кому радость?
— Как кому? Царю. Ныне вон в Немецкой слободе у главного посла Лефорта[4] гуляют, отъезд посольства обмывают. Двадцать третьего отъехать хотят.
— Двадцать третьего? Дак когда ж мы соберём Васятку-то? Это ж завтра уже.
— Кода хошь, а собери. Встань поране.
— С ём бы слугу надо какого-никакого.
— А где его взять? Дуньку, чё ли, пошлёшь?
— Ну можно энтого татарчонка, который в хлеву живёт.
— Курмашку, чё ли?
— Ну, его. Кого ж ещё. Тут он чё? Захребетником. Хлеб зря ист. А при Васеньке б состоял, где-нито и подсобил в чём, сварить чё, сбегать за чем, сорочку простирать, кафтан починить. Да мало ли.