— Хорошие, — согласился Агафон.
— И люди тоже хорошие.
— Тоже хорошие, — подтвердил Кокорин.
Далее оказалось и море «хорошее», и зима, и бури, и промысел, и рыба, всё «хорошее». Пётр уже прикидывал в уме, сколько плетей всыпать этому «хорошему» Агафону, но решил полюбопытствовать:
— А за что ж ты, хороший человек, избил двух своих хороших товарищей?
— За дело, господин бомбардир. Да и какие они мне товарищи?
— И всё же, за что ж ты избил их, Агафон?
— Не избивал я их, господин бомбардир.
— Целовал?
— Ещё чего? Я их взял за шкирки и лбами стукнул: не турусьте что не надо.
— Что они турусили?
— Царь, мол, наш не делом занят. Честь, мол, свою царскую роняет, топором махая, вместо того чтоб на троне сидеть.
— Ага, — прищурился хищно Пётр, и голова его дёрнулась. — Так ты их за это?
— За это, господин бомбардир, истинный Христос. За тебя обидно стало. Экие шкентеля на грот тявкают.
Петру особенно поглянулась последняя фраза холмогорца, выдававшая настоящего моряка, сравнившего шкентель с гигантом гротом.
— Ну что ж, правильно сделал, Агафон. Дал бы я тебе золотой за это, да боюсь, завтра вы все харчевни погромите. Ступай.
— Адам, — сказал Пётр Вейде. — Лучина с Золотарёвым оковать, объявить вину и готовить к отрублению головы.
— Как? — поперхнулся Адам Адамыч. — За драку?
— Не за драку, Адам. За поношение царского имени. За это ране на костре сжигали, но мы, чай, не язычники, без огня обойдёмся.
Вейде думал, что бомбардир пошутил, однако ошибся. Назавтра же, в понедельник, распределив волонтёров по работам, Пётр сказал Меншикову:
— Пойдём, Алексаха, выберем подарок князю Ромодановскому.
— Топор, — догадался Меншиков.
— Угадал.
В лавке недалеко от порта, где продавался разный инструмент, попросил у продавца самый большой топор.
— Для чего это господину? — справился продавец.
— Головы рубить.
— Вы серьёзно? — удивился тот.
— Нет, шучу, — отвечал серьёзно Пётр.
— У нас есть только для разделки мяса. Вот на выбор.
Он выложил три топора с широченными лезвиями.
Пётр подержал топоры в руках, взвесил:
— Легковаты. А нет ли чего потяжелее и покрасивее?
— Есть хромированный сверху, но он дорогой.
— Давайте дорогой.
Пётр взял блестящий топор с какими-то знаками, оттиснутыми на нём.
— Как, Алексашка?
— По-моему, хороший подарок. Только наточить надо и топорише подлиннее сладить.
— Ну это мы на верфи быстро сотворим. Сделаем бритву из него.
Весть о том, что Лучина и Золотарёва оковали и что за поношение государя их ждёт обезглавливание, мигом распространилась по посольству и какими-то неведомыми путями достигла ушей бургомистра Витзена. Он приехал на верфь и, отозвав в сторону бомбардира, спросил: правда ли это?
— Да, — отвечал Пётр. — Это наши подданные и должны отвечать за свои деяния.
— Но какое же это деяние, если парни в пьяном виде наболтали глупостей.
— Дорогой Николай Корнеевич, но по нашим законам за хулы на царя смерть полагается. А если богохульство, то и сожжение.
— Пётр Алексеевич, вы ныне в государстве, где без суда нельзя казнить человека. Понимаете?
— Понимаю, Николай Корнеевич, — вздохнул бомбардир. — Но что делать, коли мои люди кроме жесточи ничего не понимают?
— Очень прошу, Пётр Алексеевич, отменить решение. Отрубив здесь без суда головы, вы очень навредите самому себе. С вами многие не захотят знаться, и я в том числе.
— Ладно. Разве, что ради вас. Но вы уж никому не сказывайте о нашем разговоре. Казнить и миловать я сам должен. Пусть потрусятся, ожидаючи топора, портки пообмарают.
Вечером после ужина, когда волонтёры улеглись спать, а Пётр, как обычно, принялся за почту, Ментиков, вошедши со двора, сказал:
— Мин херц, там какой-то татарчонок господина бомбардира видеть хочет.
— Что ещё за татарчонок?
— Да, кажись, из прислуги посольской.
— Зачем я ему?
— Не говорит. Только господину бомбардиру. Может, турнуть? Дня ему мало.
— Ладно. Выйду покурю на воздухе. Послушаю.
Пётр набил табаком трубку, приобретённую уже в Голландии, прикурил от свечи и, попыхивая, вышел на крыльцо.
Там, увидев его в растворе двери, упал у крыльца на колени щупленький паренёк.
— Господин бомбардир.
— Ну что там? Ты чей? Кто?
— Я Курман, господин бомбардир, слуга Василия Золотарёва.
— A-а, этого злыдня, — пыхнул Пётр дымом. — С чем пожаловал?
— Прости его, господин бомбардир, не руби головы. Его срубишь, мне тоже на Москве секир башка будет.
— А тебе-то за что?
— Его отец подьячий, отпуская меня, сказал: за Василия головой отвечаешь.
— Василию, парень, давно пора самому за себя отвечать. Постой, это не тебя ли я велел ему грамоте учить?
— Меня, господин бомбардир, — улыбнулся Курман, обрадовавшись, что Пётр узнал его, не забыл.
— Ну и научил?
— Ещё как научил. Я ему теперь все уроки переписываю.
— Какие уроки?
— А по морским наукам.
— Сегодня писал?
— Писал, господин бомбардир.
— О чём?
— Из каких полотен паруса шьются.
— Так расскажи, из каких? Ты встань, встань, чай, урок отвечаешь, а не милостыни просишь.
Курман встал, отряхнул коленки и, глядя бомбардиру в глаза, начал чеканить:
— Паруса шьются из различной парусины. Толстоту парусины определяет обширность и возвышенность паруса. Самая толстая парусина именуется канифас и употребляется для нижних парусов.
— Для каких? — вставил Пётр вопрос, даже забыв затянуться трубкой.
— Для грота, фока и бизани. Для средних парусов грот-марселя и фор-марселя идёт парусина тонее канифасу и называется карельдук и клавердук, для верхних парусов идёт ещё тонее парусина, называемая брамсельдук.
— Экий ты молодчик, — искренне похвалил Пётр. — И твой Золотарёв сие знает?
— Нет, господин бомбардир. Я это сегодня писал, а он со вчерашнего под караулом.
— Так ты ему всё и пишешь?
— Всё, господин бомбардир, надо ж науку отрабатывать.
— Какую науку?
— Но вы ж сами велели ему меня грамоте учить. Он и выучил. А сюда приехали, сказал: отрабатывай. Я и стараюсь.
Пётр крякнул, спустился с крыльца, сел на верхнюю ступеньку, сказал ласково:
— Сядь-ка, дружок, вот около.
Курман думал, что ослышался, но бомбардир повторил:
— Садись, садись, не съем.
Курман подошёл осторожно, опустился рядом, стараясь не коснуться бомбардира, но тот неожиданно обхватил его за плечи, похлопал дружески.
— Эх, милый Курман, кабы твой бездельник твою голову и сердце имел, — молвил с теплотой, мало ему свойственной. — Как твоя фамилия?
— Курман.
— Это имя, а фамилия как?
— Не знаю, господин бомбардир, сколь помню себя, всегда только Курманом был.
— Тогда решим так, — сказал Пётр. — Будет у тебя фамилия Курманов. Понял?
— Понял, господин бомбардир.
— Имя Курман, фамилия Курманов. А как отца звали? Чтоб уж и отчество было?
— Не помню, господин бомбардир, — молвил виновато татарчонок. — Я не знал его.
— А ладно, — махнул трубкой бомбардир. — Бери моё. От сего дня спросят, отвечай Курман Петрович Курманов. И отныне ты не слуга балбесу Золотарёву Ваське, а полноправный ученик по морскому делу. Передай так и Плещееву, мол, бомбардир велел. Ступай, сынок.
Курман вскочил и уж сделал несколько шагов, Пётр окликнул:
— И ещё. Курманов, ежели кончишь курс на отлично, вернёшься в Россию лейтенантом флота. Это я тебе обещаю.
— Спасибо, господин бомбардир.
— И тебе тоже, друг. Порадовал ты меня. Хоть ты порадовал.
16У профессора Рюйша[44]
Наконец 9 сентября был заложен фрегат длиной по килю в сто футов. Стапель[45] для него установили вдоль берега, что привычнее для русских, спускавших ранее в Воронеже свои корабли. Все детали киля, вытесанные из дуба, были хорошо сплочены, пригнаны, и мастер Поль был доволен. Ещё бы, отводили на подготовку месяц, а волонтёры управились за три недели. В этот же день удалось установить и два носовых шпангоута, заранее заготовленных. Однако при установке шпангоута Аргилович оступился и вывихнул ступню, и поэтому до дома волонтёрам пришлось тащить его на себе. Пётр сам исследовал больную ногу имеретинского царевича, велел лежать и тут же отправился к Витзену.
— Есть ли у вас добрый лекарь-костоправ?
— А что случилось, Пётр Алексеевич?
— Да один мой товарищ ногу подвернул.
— Есть у нас знаменитый врач, профессор анатомии Рюйш.
Пётр сам доставил пострадавшего к профессору, и когда тот, осмотрев ногу, взяв по-особому ступню и дёрнув так, что Аргилович вскрикнул, поставил сустав на место, Пётр тут же спросил:
— Господин профессор, объясните, как вы это сделали?
— Всё очень просто, молодой человек, кость выскочила со своего места, я её вернул туда, где ей положено быть.
— Но мне хочется знать, как это делается? — не отставал Пётр.
— Я могу вам это показать только на скелете, молодой человек, — отвечал Рюйш, надеясь, что таким ответом вполне удовлетворил любопытство. Кого угодно, но только не господина бомбардира.
— Значит, у вас есть скелет? — не отставал он.
— Есть.
— Вот и покажите, пожалуйста. Очень прошу вас.
— В таком случае пройдёмте в анатомический кабинет, молодой человек.
В анатомическом кабинете Пётр опешил — столь много удивительного было расставлено здесь по полкам, а у профессорского стола во весь рост стоял человеческий скелет.