— Сдаётся мне, врёт твой агент, Фёдор Алексеевич. А не врёт, так его там за нос водят. Как бы то ни было, сейчас и нам на турка можно ударить, пока они от Савойского не очухались.
— Напиши сам в Москву, Пётр Алексеевич. Пусть ударят. Тогда и у нас какой-никакой козырь будет.
— Напишу сегодня же.
В дверях появился мастер Поль.
— Что, Геррит? — спросил Пётр.
— Герр Питер, ты бы помог своим ребятам брус волочь на борт.
— Сейчас, мастер, — вскочил Пётр, беря с лавки рабочие рукавицы. — Пожди, Фёдор Алексеевич, я скоро.
Оставшись в комнате один, Головин прошёл к столу, взял лежавшую там уже законченную гравюру, всмотрелся:
— Эх-хе-хе, Пётр Алексеевич, уж не себя ли ты тут изобразил, что-то союзниками и не пахнет. Не надорвался бы один-то.
А бомбардир в это время, ухватив конец верёвки, захлестнувшей брус, командовал своим волонтёрам, соблюдая ритм:
— Раз! Два! Подали-и!
И брус подавался на фут от общего мгновенного усилия.
— Все вы лодыри-и!
Ещё на фут продвигался брус. Алексашка рядом с Петром, но за другой конец верёвки держится, весело подхватывает:
P-раз! Два! С маху-у!
Тя-нем сваху-у!
Стоялыми жеребцами ржут волонтёры, но дружно, под каждую строчку, напрягая силы, подвигают брус. Затащили на палубу, отирают пот, развязывают с бруса верёвки.
Пётр сбежал по трапу с корабля, увидел вышедшего на улицу Головина.
— Что, Фёдор Алексеевич, уезжаешь?
— Да поеду я. Ваш мастер Поль и так уж косится на меня, отвлекаю вас от работы.
Пётр проводил Головина до тележки, прощаясь, решил сообщить хоть что-то приятное:
— Да, Фёдор Алексеевич, я у Витзена из-под носа склюнул литейного мастера, — и засмеялся, довольно потирая руки.
— Как склюнул?
— А просто. Он привёз меня в литейку, а сам ушёл куда-то в дирекцию. Ну я разговорился с литейщиком, неким Вильгельмом Геннином. Ну и сосватал. Готов ехать к нам хоть завтра. Я ему задаток дал.
— А Витзен как к этому отнёсся?
— В том-то и дело, он этого не знает. Он меня уж сколько «завтраками» кормит, когда я начинаю горных мастеров просить. Знать бы, давно сам такого отыскал бы. Виниус уж ругается в письмах, и правильно делает. Так что вы там шибко не расстраивайтесь, если ничего не получится. Добейтесь от них хотя бы разрешения для нас нанимать свободно людей. И за то спасибо.
— Попробуем, Пётр Алексеевич.
— Ну и закупку имущества морского.
— Хорошо, хорошо.
— Да как можно далее отодвиньте прощальную аудиенцию.
— Сделаем насколько возможно. Постараемся.
Пётр проводил Головина, вернулся на верфь, взялся опять за топор. До вечера было ещё далеко, работы выше головы.
20Чтоб не морщились
В последнее воскресенье октября Пётр сказал Меншикову:
— Сбрасывай, Алексаха, рабочее платье. Ныне отдохнёшь со мной с пользой, не всё ж с Ивашкой Хмельницким. Да и Гавриле не худо бы проветриться.
Велено было принарядиться и Головкину Гавриле Ивановичу.
Меншиков побрился, умылся, переоделся в голландский короткий кафтан, чулки, туфли с серебряными пряжками. Картинка — не узнать, только по рукам натруженным и можно было определить, чем занимается сей франт.
Переоделся и Гаврила Головкин в голландское платье. Выехали втроём в карете.
— Куда хоть едем-то, мин херц? — спросил Меншиков.
— В город Лейден, Александр, к профессору Бургаве[56].
— К профессору — это хорошо.
— Вы там на верфи кроме сучков ничего не видите, а в Голландии есть что посмотреть, есть чему поучиться. Вот хотя бы дороги возьмите, вишь какие ровные, ухоженные. А в России? За Тушино выедешь — и по уши в рытвину, в грязь.
— Сравнил тоже Голландию и Россию. У них её можно в два-три дня всю обскакать. А Россию? До Китая за год не доскачешь.
— А деревни? Домики аккуратные, палисаднички, цветы. А у нас? По улице не проедешь, дохлых кошек, мусор прямо на дорогу, избы крапивой, лебедой заросли. На крышах козы пасутся. Срамота.
— Тут ты прав, мин херц, токо забыл для полной картины пьяного мужика в лебеде.
— Тебе, Алексаха, зубы бы поскалить, а у меня сердце болит. Ну чем мы их хуже? Чем? Работать умеем. Вон Поль, мастер наш, дал сроку для спуска корабля декабрь, а мы его через пару недель спустим.
— Но мы и пить умеем, мин Херц, не голландцам чета.
— При чём тут «пить», среди них тоже есть питухи, нашим не уступят. Главное у них — стремление к лучшему, к порядку, к чистоте. Вот чему учиться надо. А наши? Князей мне приходилось палкой на учёбу гнать. А? Это как? Что ж тогда с простолюдина спрашивать?
— Их, мин херц, природа воспитывает. Природа. Земли мало, да и над той вечно угроза с моря, того гляди, плотину прорвёт да и рванёт на поля. Голландцу некогда в лебеде лежать, плотину надо обихаживать. Забудь про неё — вмиг без земли окажешься. Вот он и исхитривается, разные машины делает, мельницы ветряные и водяные. А наш мужик что? Над нами, мол, не каплет. А если закапает, так и то хорошо, жито доброе вырастет.
— Да наш мужик только на Бога и надеется, это ты прав, Алексаха. Но ничего, воротимся, раскачаем и его. Вон адмиралтеец наш Протасьев Александр Петрович пишет из Воронежа, что очень хорошо кумпанства наши корабли строят. Воротимся домой, есть на чём будет Чёрное море у султана воевать. Так что годится и наш мужик для кой-чего. Годится.
— Они там хоть для нас строят, мин херц. А мы для какого дяди стараемся?
— Для себя, Данилыч, для себя. Мы здесь навыка, опыта набираемся, как правильно корабли строить. В Воронеже всё на глазок, а здесь всё по чертежу, по плепорциям...
Пётр умолк, словно натолкнулся на какую-то преграду, заставившую забыть о разговоре. Но молчал недолго.
— М-да... Плепорции... Как я заметил, и наш мастер Поль не во всём дока, не во всём. А ведь он лучший мастер в Ост-Индской компании. Спрашиваю его: как рассчитать корабль, ещё не построенный, чтоб он отвечал заданным требованиям — остойчивость, грузоподъёмность, скорость? А он не знает этого. Спасибо хоть, что честно признается.
— А кто ж эту науку должен знать? — спросил Головкин. — Да и есть ли она?
— Должна быть, Гаврила, должна. В Дании, я слышал, мастера получше голландских. Я уж Протасьеву написал, чтоб более доверял датчанам, чем голландцам, при закладке и постройке. И у англичан такая наука должна быть, эти совсем на острове живут. Я вон осматривал их стопушечник, так там, братцы, всё так разложено, распределено, пригнано, что диву даёшься: какая умная голова всё это продумывала?
— Теперь небось и на наших так же будешь распределять и раскладывать?
— А как же? Что я, зря, что ли, все деки[57] облазил, весь трюм исползал. Всё запомнил, хоть сейчас нарисую.
Не доезжая Лейдена, свернули в придорожную харчевню, где любезный хозяин в белом колпаке быстро приготовил им жаркое с лапшой, подал большие обливные кружки с пенящимся пивом.
— Ну вот, пожалуйста, — кивнул Пётр. — Чисто, веж либо, вкусно. А у нас?
— А у нас если лапша, то с мышиным помётом, сказал Меншиков. — Если пиво, то бурда с мухами.
— Слушай, Алексашка, — рассердился Гаврила, — не порть аппетит, а то по шее дам.
Пиво понравилось, поэтому выпили ещё по две кружки. И уж в Лейден въехали сытые и весёлые.
Несмотря на воскресный день, профессор ждал их в своём кабинете.
— A-а, приехали. Очень хорошо, мне как раз утром доставили одного беднягу, сбили на дороге, все органы в отличном виде. Идёмте.
Меншиков переглянулся с Головкиным в удивлении: куда, мол, мы попали? Но бомбардир был непреклонен:
— Пошли, ротозеи, сейчас узнаете, из каких деталей вы состоите.
— Но, Пётр Алексеевич... — начал было мямлить Головкин.
— Идём, идём, Гаврила, — взял его под локоть Пётр. — Ничего страшного. Они там все мёртвые, ни одного живого.
— Господи, помилуй, — закрестился Головкин. На всякий случай перекрестился и Меншиков, но последовал за бомбардиром не прекословя.
Профессор ввёл их в просторный зал, где пахло резко и неприятно. Посреди зала стоял стол, обитый железом, и на нём лежал обнажённый труп мужчины с полностью вскрытой брюшной полостью.
— Молодой мужик-то, — сказал Пётр. — Как он угодил-то?
— Да вот, — профессор указал на правый висок. — Ударился о камень. И всё. Родных нет, привезли мне. Это на ваше счастье.
Однако, судя по виду спутников бомбардира, они не очень были «счастливы», зато сам Пётр с любопытством рассматривал внутренние органы и внимательно слушал профессора.
— Вот это лёгкие, господа... Это сердце, видите, какое здоровое, крепкое, с ним бы он ещё пятьдесят лет прожил. А это печень, она несколько увеличена, видимо, хозяин злоупотреблял алкоголем. Это желудок... Кишечник... А вот здесь... — профессор полез руками в полость отстранять кишки, дабы лучше показать почки, и в это время рядом с Петром нехорошо икнул Головкин.
Бомбардир взглянул на него, увидел бледное, страдальческое лицо, но не проявил никакого сочувствия:
— Ты чего изморщился?
— Н-не могу, господин бомбардир... Запах...
— Я те дам «не могу», слушай и запоминай.
Но, обернувшись на Меншикова, Пётр и в его лице не обнаружил научного рвения, лишь брезгливо сморщенные губы.
— Алексаха-а?
— Слушаю, мин херц.
— Не меня, профессора слушай, дурак.
— Вот почки, господа, — продолжал как ни в чём не бывало профессор, приподняв над ними кишки столь изящно, словно это были верёвки. — И тоже вполне здоровые и крепкие.
— А нельзя ли увидеть их в разрезе, господин профессор? — спросил Пётр.