— Это я, — жарко прошептали в ухо маркизу уста с кокетливой мушкой над верхней губой.
Кармартен поймал её за оголённый локоть, обернулся к своему спутнику:
— Питер, позволь тебе представить... Впрочем, сегодня никаких представлений. Но эта мисс великолепно танцует. Попробуй.
Маскарадная толчея мало походила на танцы, однако Пётр, крепко ухватив Летицию за талию, умело избегая столкновений, вёл её под музыку через гудящий улей залы.
Мисс Кросс таяла от блаженства, чувствуя на талии крепкую, сильную руку партнёра, и, чтоб как-то затеять разговор, сказала по-английски:
— Вы прекрасно танцуете, герр Питер.
— Ол-райт, — отвечал Пётр, скорее догадавшись, чем поняв, что сказала мисс, но потом, спохватившись, что хватил через край, не очень-то впопад пробормотал: — Ес, ес.
Летиция вначале опасалась, что кончится танец — и партнёр может оставить её и потерять. Однако вскоре убедилась, что герр Питер не собирается «терять» её, что он неутомим в танцах, и уже через час Кросс едва переставляла ноги от усталости, а иногда попросту повисала на руках партнёра. И наконец пролепетала:
— Ай уд лайк хаус.
— Хаус так хаус, — согласился Пётр, догадавшись, что речь идёт о доме.
Кросс накинула на себя сюрко[68], и они вышли на улицу. Поймали кеб, тесно устроились на его сиденье.
— Флит-стрит, — скомандовала мисс Кросс. И одноконный экипаж-кеб побежал по сырым и промозглым улицам Лондона, увозя бомбардира к любовной пристани.
Привыкший вставать рано, Пётр и здесь в мягкой постели мисс Кросс проснулся, едва начало светать. Слез с ложа, стал одеваться. Летиция с трудом разлепила глаза, начала что-то полусонно лепетать нежное, протягивая к Петру обнажённые тёплые руки.
— Некогда, некогда, милая мисс, работа ждёт.
На прощанье поцеловал, прошептал в ухо:
— До встречи, дорогая.
«Надо купить ей какой-то подарок, — подумал он, выходя на пустынную улицу. — Но какой?»
Он шагал, прислушиваясь к тишине, надеясь услышать цокот копыт, но в такой ранний час не только кебмены, но и бродячие коты спали. И тут из-за угла явилась какая-то фигура в обтрёпанном кафтане, молвила хрипло:
— Хэлло, мисти, гив ми смоук.
— Хэлло, хэлло, — отвечал Пётр, догадавшись, что человек просит закурить, достал из кармана кожаную табакерку. — Плиз.
Но когда незнакомец подходил к нему, Пётр затылком почувствовал, что ещё кто-то стоит у него за спиной. Сообразил: «Грабители» — и вдруг повеселел, видимо от предвкушения предстоящей потасовки сбросив остатки сна. Уж чего-чего, а силу в себе он чувствовал сокрушительную.
— Ду ю хэв мани?[69] — В руке «любителя закурить» блеснул нож.
— Ах, ты уже мани захотел, сука. — Пётр в мгновение схватил бандита за запястье и крутанул его, словно кнут, вкруг себя, сбивая им стоявшего за спиной. Тот, упав на землю, вскочил на карачки и тут же от сильнейшего бомбардирского пинка улетел ещё дальше, бороздя носом мостовую. Любитель «мани», скуля от боли, с вывихнутой костью уползал прочь.
Пётр не стал преследовать несчастного грабителя, а, подобрав его нож, пошёл дальше, тем более что где-то впереди послышался цокот копыт.
Меншиков встретил Петра ещё лёжа в постели:
— Ну что, мин херц, намаскарадился?
— Намаскарадился, — усмехнулся Пётр, бросая на стол нож. — А вы чего вылёживаетесь, али дел нет? Буди Шафирова.
29Прибытие Головина
Великий посол Головин Фёдор Алексеевич, прибывший в Англию по вызову Петра, не нашёл его в Детфорде.
— Где он? — спросил Меншикова, строгавшего на верстаке какие-то детали.
— В парламенте.
— Где? — удивился Головин.
— В парламенте.
— Что он там делает?
— А спроси его. Говорит, это вроде нашей думы, надо обязательно посмотреть, на думу не нагляделся, вишь.
— Ну как вы тут живете?
— Сам видишь, Фёдор Алексеевич, в поте лица трудимся. Бомбардир ни себе, ни нам скучать не даёт. Даже до здешних храмов добрался.
— А церкви-то при чём?
— Ну говорит, надо посмотреть, как они с государством сосуществуют, може, что и нам хорошее перенять. А тут ещё вера какая-то мормонская зовётся, так бомбардир иху веру хвалил очень.
— Хвалил?
— Да. Сказал, что государь, который по ихой мормонской вере жить станет, счастлив будет. Ихний епископ Пен сколь раз уж у нас бывал, всё бомбардира своей верой заманивал.
— Ну и заманил?
— Какой там. Бомбардира рази своротишь, говорит Пену: хороша, мол, ваша вера, очень хороша. А тот: ну так переходи, мол, к нам. Э-э, нет, отвечает бомбардир, я не один, за мной четырнадцать миллионов, их, мол, спросить надо. Да, говорит, и наша ж православная хороша, ежели б все по ней жить стали. Так не живём же, грешим напропалую.
— А ты чё строжешь?
— Так мачты к восьмидесятипушечнику. К модели. Сделали стопушечник, он на первой фатере у Головкина, так бомбардир велел восьмидесятипушечник строить. Вот и стружу.
— А куда эти модели-то?
— Эге. Бомбардир хочет навигацкую школу в Москве иметь, так туда для пособий делаем всякие.
— Навигацкую школу? — удивился Головин. — Так ведь туда преподаватели нужны.
— Не боись, Фёдор Алексеевич, он их уж тут набрал, тебя ж для того и звал, чтоб с имя договора заключить. Раздевайся, чего стоишь, Фёдор Алексеевич?
Головин снял плащ, повесил у двери на гвоздь, сел на стул.
— Ну, как стул? — спросил, ухмыляясь, Меншиков.
— А чего? Стул как стул.
— Как, да не как, господин посол. Бомбардиром сделан стул-то.
— Да? — подскочил Головин и стал внимательно осматривать седалище. — Дак это что? Все шесть его?
— Все его, — сказал с гордостью Меншиков. — Вон комод в углу. Хозяину шкаф сделал.
— Хороши, хороши. Да крепкие какие, — удивлялся Головин. — Значит, на мебель с кораблей потянуло?
— При чём мебель? Кораблями он все дни занят, эвон чертежей гору начертил. А мебель так, для передыху, как он говорит.
К обеду явился Пётр с Шафировым.
— Ба-а! — радостно вскричал с порога бомбардир. — Фёдор Алексеевич! Наконец-то.
Обнял старика, расцеловал, словно век не виделись.
— Алексашка, беги в харчевню, тащи, что там есть у них, да хлеба не забудь. Петро, давай стаканы, бутыль на стол. Да живей ворочайтесь.
Сел рядом с Головиным, спросил с великой заинтересованностью:
— Ну, как там у вас?
— Да всё так же, Пётр Алексеевич. Покупали оружие, отправляли на Нарву. Нанимали моряков.
— Есть интересные?
— Есть. Например, капитан Крейс очень хороший моряк, много плавал, воевал.
— Такие годятся. Ежели такой, как говоришь, будет у нас адмиралом. Ещё что?
— С Веной что-то неладно, Пётр Алексеевич. С турками шушукаются, не думаю, что в нашу корысть.
— Как на материк вернусь, сам поеду к императору, пусть честно скажет, какого рожна ему надо.
— Ох, не скажет он, Алексеич, — вздохнул Головин, — уж поверь старому волку.
— А что из Москвы?
— В Москве ничего хорошего, Пётр Алексеевич.
— Что такое?
— Твой двойник объявился.
— То есть как?
— А так. Тебя почитай год нет на Москве, пустили слух, что ты загинул. Ну а раз загинул, то тут как тут лже-Петр объявился.
— Где?
— Вроде на Псковщине.
— Вот черти полосатые. Чего ж Ромодановский-то смотрит?
— А что ему делать? Ну схватит он этого лже-Петра, ну повесит. Так ведь другой объявится. Забыл Смутное время? Я думаю, пора тебе домой ворочаться, Пётр Алексеевич.
— Нет, Фёдор Алексеевич, меня ещё Венеция ждёт. С полдороги не хочу.
Явился Меншиков с кастрюлей, полной жаркого с кашей, с булкой хлеба. С Шафировым достали какие-то чашки, стаканы, ложки. Ложки со стаканами, видно, плохо мыты были, Алексашка на всякий случай полой кафтана всё протёр. Заблестели. Расставили всё на столе, разложили жаркое, стаканы водкой наполнили.
— Прошу, господа, — произнёс Меншиков величественно, словно за королевский стол звал.
— А что ты делал в парламенте? — спросил Головин, осушив стакан и берясь за ложку.
— Да я в нём, честно признаться, и не был.
— А Меншиков говорил, что ты там.
— Верно говорил. Меня в парламент звали. Но я подумал, если приду туда, опять не заседание будет, а глазение на царя. Я залез на крышу и через слуховое окно всё видел. Петро вон переводил мне их разговоры.
— Ну и что? Понравилось?
— Да как сказать? Королю вон в глаза неприятное говорят. Ничего, терпит.
— А что неприятное-то?
— Да попрекают его, что-де он больше внимания Голландии оказывает, а не Англии.
— А что, это действительно так?
— Не знаю. Но Вильгельм-то голландец, и он же штатгальтер Голландии, может, и действительно в чём-то родине благоволит. Вон мне, как ни нравится Англия, а Русь всё едино, хошь и кривобока и подслеповата, а дороже ж.
— Так когда всё же на материк-то, Пётр Алексеевич?
— Теперь уж от тебя зависит, Фёдор Алексеевич. Заключишь договор на табачную монополию с Кармартеном, получишь с него деньги, наймёшь мной отобранных мастеров, выдашь им дорожные, отправишь. А там и я отчалю на своей яхте. Я сам в нетерпении скорее с императором Леопольдом свидеться. Уж очень много у меня вопросов к нему накопилось.
Несмотря на то что за этим простым обедом было выпито по три стакана водки, Пётр тут же потащил Головина прямо домой к маркизу Кармартену, у которого уже не однажды бывал. Сведя их и представя друг другу, вернулся в Детфорд. Сказал Меншикову:
— Езжай, Александр, в театр королевский, найди Летицию Кросс, вручи ей от меня прощальный подарок.
— Какой?