Пётр взглянул на него не с укором, скорее с сочувствием:
— Что делать, светлейший, и я давал королю Августу деньги изрядные. Дачею денег и беду себе купил.
— Я давно говорил, Пётр Алексеевич, худой он союзник. Горазд просить, а воевать кишка тонка.
Меншиков никак не мог простить себе, как это он поддался слёзным просьбам Августа и отвалил ему из своих кровных десять тысяч ефимков. Надо ж было так обмишуриться. А тот, даже не вступая в бой с войсками Карла XII, бежал в свою Саксонию, отказавшись от польской короны[83], которую добыл себе с помощью царя, и божился, что ежели отдаст венец, то не иначе как с головой. Дабы заодно не потерять и Саксонское курфюрство, Август впустил в Саксонию шведов, квартиры им дал и продовольствие. И Карлу на дружбу присягнул. Союзничек!
— Что делать, Александр Данилович, — вздохнул царь, — коли лучшего нет. Сам вижу, трусоват он, двулик, попрошайка. Где ж другого-то взять?
— Да уж лучше никакого, чем такой-то.
— Не скажи, Данилыч, не скажи. Худо-бедно, а Карлус за ним шесть уж лет бегает. А мы за сие время сотни пушек отлили, армию подучили, рекрутов призвали. В Прибалтике твёрдой ногой встали. Ныне можем не боясь и встретить шведов, и баталию им учинить.
— Я считаю, государь, что главную баталию мы ещё не можем чинить, — подал голос генерал Боур. — Швед очень силён ещё, а уж после саксонских хлебов и подавно.
— Силён, Родион Христианович, — согласился царь. — Но и мы уж не те, что ранее. Сдаётся, и король это понимает. Если б нам сейчас удалось заключить союз с Англией, то, видит Бог, Карлуса скорее б можно было к миру склонить.
— А что герцог Мальборо? — спросил Меншиков.
— Не чаю, что Мальборо дачею денег можно склонить, — богат чрез меру, однако я велел Матвееву обещать ему до двухсот тысяч ефимков за содействие в заключении мира со шведом.
— Ну и?..
— Получил недавно известие: герцог согласен, но в награду просит титул князя русского и доходы с какого-нибудь русского княжества. Я отписал нашему агенту английскому Геезену предложить герцогу на выбор княжества Киевское, Владимирское и Сибирское, а ежели учинит мир нам со шведами, то на всю жизнь — ежегодный пенсион в пятьдесят тысяч ефимков. А ежели большего взалкает, пообещать ему рубин зело великий и орден Андрея Первозванного.
— За такие посулы, государь, — усмехнулся Меншиков, — я б сам к Карлусу босиком поскакал мир просить.
— После того как ты шведов под Калишем поколотил, он тебе не поверит, светлейший.
— И то верно, — погасил Меншиков улыбку. — Но мню я, Пётр Алексеевич, на Мальборо надеяться вельми опасно. Подвести под монастырь может.
— А я и не очень надеюсь, хотя, видит Бог, мира с королём давно ищу. Мира ищу, а к баталии великой готовлюсь. Видно, не миновать нам её, господа, не миновать. Когда? Не знаю. Но испить сию чашу с неприятелем придётся.
Царь достал трубку, набил табаком. Меншиков вскочил, взял шандал со свечой, поднёс прикурить.
— Главное, Пётр Алексеевич, вперёд не оконфузиться, как было сие при Гродно с армией Огильви, — заметил Меншиков, ставя шандал на место.
— Сие вперёд нам наука, — пыхнул Пётр трубкой.
...Год назад фельдмаршал Огильви засел в Гродно с сорокатысячной армией и никак не желал покидать зимние квартиры, свято веря, что на помощь ему придут войска Августа II. И досиделся. Карл XII пришёл с армией и, в сущности, осадил Гродно. Армии грозила гибель, поскольку саксонский сикурс[84], как всегда, оказался пустым обещанием.
Пётр знал, что ещё рано вступать в главную баталию, требовал в депешах к Огильви уводить армию из гродненского мешка. Огильви медлил.
Генерал Репнин, находившийся в подчинении у австрийца, заподозрил измену и в тайном письме спрашивал у царя: «Что нам делать, когда увидим противное интересу государственному?»
Тогда Пётр, потеряв терпение, послал в Гродно Меншикова, и хотя тот встретил армию уже на пути в Брест, не выдержал — поругался с фельдмаршалом. С того времени Меншиков стал настороженно относиться к наёмным офицерам. И тут не удержался:
— Верно, наука, что за разными Огильви да Мюленфельсами глаз да глаз нужен.
Намёк всем понятен был, за столом сидели и генералы-иностранцы, но царь постарался замять неловкость:
— Что уж ты, Александр Данилович. Огильви уволен мной летом, а его конфуз на всех нас поделить надо. Все мы крепки задним умом.
Царь притянул по столу поближе карту, взглянул на неё, нахмурился, посерьёзнел.
— ...Так что, господа генералы, ныне надлежит нам решить, где дать главную баталию неугомонному Карлусу, — заговорил он. — Здесь ли, на польской земле, али при наших границах?
Царь взглянул на Шереметева, дотоле не проронившего ни слова. Но взглядом не смог подвигнуть заговорить старого вояку, пришлось спросить:
— Как мнишь, Борис Петрович?
— Я мню, государь, надо на отчину шведа тащить, там его сподручнее щипать станет. Дорогу ему оголодить хорошенько, пожечь всё, хлеб припрятать. Ну и томить. А когда выхудает швед-оть, тогда можно баталию учинить.
— По-моему, дело говоришь, Борис Петрович, — сказал царь. — Я и сам також думал. Отступать подручнее дома, нежели в чужих краях. А тебе, Данилыч, с твоею кавалерией придётся провожать гостей вплоть до самой баталии.
— Провожу, государь, до самого красного угла. Не сумлевайся, — усмехнулся Меншиков. — Карлус на меня в обиде не будет.
— Да смотри, светлейший, раньше времени не ввязни в генеральную, — пригрозил царь. — В случае чего шкуру спущу.
— Помилуй, Пётр Алексеевич, рази я когда тебя подводил. Я твои мысли за семь вёрст чую.
— И все, господа генералы, на носу зарубите: без меня генеральной баталии не давать. Слышите?
Царь пристальным пытливым взглядом обвёл присутствующих. Все согласно кивали головами: поняли.
— Может, у кого-то ещё что-то дельное есть? — спросил царь. — Так извольте говорить. Послушаем.
— Я думаю, — заговорил инженер Корчмин, сидевший на дальнем краю стола, — уничтожать следует не токмо провиант и фураж, но и строения, дабы ни одной избы целой не оставить неприятелю. Я уже не говорю о мостах — их надо взрывать у него под носом.
— Верно, Василий, мыслишь, — поддержал Пётр. — Но вот ещё что, господа генералы. Какову диспозицию надлежит нам войску определить?
— Это смотря куда пойдёт неприятель, — заметил Репнин.
— Поди угадай, куда его понесёт. Ежели на Москву, то надлежит тебе помогать, Борис Петрович, а ежели на Петербург, то надо адмирала Апраксина[85] усиливать.
— Я думаю, государь, он пойдёт в Лифляндию, — сказал Гольц.
— Отчего так-то? — прищурился Пётр.
— Ну как? Чтоб отбирать у тебя, государь, то, что ты забрать у него изволил. Это дитю понятно. В прошлом годе не зря ж он к Гродно подступал.
— В прошлом годе там для него приманка была — армия Огильви. Король вояка горячий, он генеральную баталию учинить скорей желает. И дай мы ему ныне её, ещё неведомо, чей верх станет.
— Ныне рано, — заворочался Шереметев, заскрипев стулом. — Ныне он сыт, боевит, в полной амуниции. Томить его надо, государь, томить.
— Искание генерального боя зело опасно, ибо в один час может всё дело опровержено быть, — заметил Пётр.
— Может и на Украину поворотить, — сказал Корчмин и, поймав внимательный взгляд царя, устремлённый на него, пояснил: — В Прибалтике провианту нет, считай, а Смоленскую дорогу фельдмаршал пожгёт. Королю — хошь не хошь — на солнце поворачивать. И края сытнее, и к туркам ближе, и уж о крымском хане говорить нечего. Тому только свистни Русь грабить, он тут же явится.
— Ну что, Василий, твои доводы резон имеют. Одначе куда шведу идти, не нам решать, королю Карлу. Но ты прав, оберегу надо иметь со всех сторон. Надо будет гетмана Мазепу предупредить[86], чтоб полки в готовности держал. Слышь, светлейший, отправь повеление ему.
— Отправлю, Пётр Алексеевич.
Ещё не менее часа шёл военный совет — конзилиум, пока окончательно не определились, кому где стоять и что делать в случае прихода неприятеля, куда следовать при том или ином направлении шведов.
Закрыв совет, царь предупредил:
— Отужинаем вместе, господа. А уж заутре разъедемся. А сейчас дадим стол накрыть, да и воздуха свежего глотнём.
Генералы, отодвигая стулья, негромко переговариваясь, накидывали шубы и выходили из избы в темень холодной ночи.
Пётр, набив трубку, прикурил от свечи и набросил на плечи полушубок, жестом пригласил Меншикова к выходу. Вышли на крыльцо.
— Насчёт немцев ты не шуми. Вспомни Гордона, али мало мы от него ума набрались.
— Гордон шотландец.
— Ну и что? У тебя, вижу, все нерусские — немцы.
А Алларт с Гольцем разве плохо воюют?
— А Мюленфельс у Гродно, — в тон царю ответил Меншиков. — Разве не они хлопотали за него, когда он под арестом был? Ещё неведомо, кто ему бежать пособил из-под стражи. Как хошь, мин херц, чем далее, тем меньше немцам верить стал.
Царь ничего не ответил, молча выбил трубку о балясину, сунул в карман, спросил:
— Ты что-то о Мазепе сказать хотел, я по лицу видел.
— Да, мин херц. Я при них поостерёгся. Что ни говори, то наше дело, семейное.
— Ну, говори же, — подстегнул нетерпеливо царь.
Меншиков зыркнул туда-сюда, кругом темно уж, тихо.
И, понизив голос, сообщил:
— На Мазепу опять извет, мин херц.
— Опять Кочубей[87]?
— Нет. На этот раз полтавский полковник Иван Искра[88].
— Так. И что ж он доносит?