— Павел, — позвал денщика.
Рядом с ложем на полу заворочался денщик, спросил полусонно:
— Чего, Пётр Лексеич?
— Где сапог?
— Тут он. Я его под голову приспособил. Держите.
Пётр начал обувать правый сапог, денщик вскочил, громко зевая, стал тоже одеваться.
— Ты ничего ночью не слышал? — спросил Пётр.
— Нет. А что?
— Да кто-то вроде стонал за стенкой.
— Это хозяин хаты. Вот же пёс, я ж ему наказывал: нишкни, не тревожь господ.
— Что у него болит?
— С зубами мается.
— С зубами? — переспросил сразу заинтересованно Пётр. — Вздувай огонь, тащи мою аптечку походную.
— Счас.
Денщик зашарашился в темноте, глухо ударился головой о что-то, тихонько выругался.
Вспыхнул маленький огонёк, осветив убогую хатёнку с глинобитной печью в углу у двери.
— Достань ещё свечей, от одной мало свету. Зажги с десяток, а я пойду лицо сполосну.
Пётр, согнувшись едва ль не вполовину, вышел в сенцы, оттуда — на улицу во двор.
Во дворе, у сарая, грудились кони, хрупая сваленным у стенки сеном. На скрип двери повернулось несколько конских голов, навострили уши.
Драгун, стоявший во дворе в карауле, приветствовал Петра:
— Здравия желаю, господин капитан.
В походах и беспрерывных поездках по стране Пётр всегда велел военным называть себя по какому-то воинскому званию, в данном случае по бомбардирскому — капитаном. Денщику, как человеку приближённому, можно было и по имени-отчеству.
— А ну-ка слей, — сказал Пётр драгуну, подходя к колодцу.
Тот закинул за спину ружьё, взялся за бадейку, спустил её в неглубокий колодец, вытащил полную прозрачной ледяной воды. Стал сливать в большие мозолистые ладони царя.
— Поди, холодная, господин капитан?
— Ничего, — фыркая, отвечал Пётр. — Зато зело бодрит.
Вытираясь полотенцем, приказал:
— Буди драгун. Огня не разводить. Пусть поят коней, седлают. Пожуют сухомяткой. В Горках поедим щей да каши.
Когда он воротился в избу, на столе горела дюжина свечей, на лавке стояла его открытая походная аптечка — не то ящик, не то большой баул со множеством отделений, перегородок, карманчиков, где хранились различные лекарства, склянки и инструменты.
— А где больной? — спросил Пётр.
— Я думал, это вам аптечка понадобилась, — пожал денщик плечами. — А больного я мигом позову.
Он приоткрыл дверь, позвал:
— Эй, мужик, иди, тебя зовут. Да не бойся, не съедят.
В дверях появился робкий невеликого росточка мужик в домотканой длинной рубахе, в таких же портах, босой. Он держался за левую щёку, в глазах застыли испуг, тоска и мучительная боль.
— Фто панам угодно? — косноязычно промямлил мужичонка.
— Садись сюда, — властно показал ему Пётр на чурбак, стоявший перед столом. — Лечить тебя будем.
Мужик не посмел перечить, хотя видно было, что он испугался.
— Тык я ништо... рази я што... — лепетал он, усаживаясь-таки на чурбак. — Рази б я стал панов беспокоить... но болит, хоть в печку лезь.
— Ты чей, как тебя зовут? — спросил Пётр, доставая из аптечки металлическую лопаточку.
— Ясь я, ваше благородие... Бусел Ясь.
— Бусел? Буслом же у вас аиста зовут.
— Верно, ваше благородие, — виновато отвечал мужичонка. — Но вот и я Бусел, у нас тут, считай, полвески[95] Буслов.
— Открой рот, — сказал Пётр, подступая к мужику. — Да шире, шире. Вот так. Павел, посвети ближе.
Денщик схватил свечу, поднёс к разинутому рту мужика, из которого несло таким духом, что приходилось отворачиваться. Но Пётр низко наклонился, всунул в рот лопаточку, постучал по зубу.
— Ага. Вот этот, кажись.
— Агы-гы, — затряс головой Ясь.
Пётр отложил лопаточку, засунул в рот мужику два пальца, дабы проверить зубы на крепость. Попробовал покачать все в отдельности. Сильнее всех качался больной зуб.
— Сейчас выдернем, и болеть перестанет, — сказал он и, вытерев руки полотенцем, полез опять в аптечку.
— Дай бы Бог, ваше благородие, — заговорил жалобно Ясь. — Так измучился, что, кажись, и челюсть бы всю выдернул. Три ночи сна ни в одном глазу.
— Павел, свети опять, — приказал Пётр денщику и стал накладывать на зуб щипцы. Наложил, взял левой рукой мужика за лоб, прихватив вместе с носом.
— Ну держись, Бусел.
И дёрнул вроде бы не сильно, но вытащил больной зуб.
— Вот. Возьми на память.
Мужик закрыл рот, взялся по привычке за щёку, сидел тихо, прислушиваясь к своим ощущениям.
— Ну как? — спросил Пётр.
— Вроде стихат, — отвечал Ясь, ещё не смея верить в избавление от боли.
Пётр опять повернулся к аптечке, в крохотный стаканчик налил жидкости.
— На-ка выпей.
Мужик послушно опрокинул стаканчик в рот и выпучил глаза. Закашлялся.
— Спиритус, — сказал Пётр, убирая всё в аптечку. — Теперь за все ночи отоспишься, Ясь.
— Ой, спасибо, ваше благородие, — начал благодарить Бусел. — За кого ж мне теперь молиться-то? Радость-то какая! А?
— Молись за Петра Михайлова, — усмехнулся денщик и схватил уже закрытую Петром аптечку.
— Ваш благородие, коли ты лекарь, не глянешь ли жёнку мою? — попросил Бусел, видимо расхрабрившись от хмельного.
— Где она?
— Да там же, в сенцах за завеской.
— Пойдём посмотрим. Павел, захвати свечей.
В сенцах Петру пришлось пригибаться, слишком низкими они для него оказались. Он прошёл за дерюжную занавеску, там на деревянной кровати лежала измождённая, больная женщина.
— Это лекарь, Марыся, — сказал Бусел, выглядывая из-за Петра. — Скажи ему, что у тебя болит.
Пётр присел на край ложа, взял руку женщины, потрогал её влажный лоб. Подумал: «Никак, лихорадка».
— Я оставлю для неё порошков, — сказал он Ясю. — А есть вари ей овсяную кашу и кисель овсяный. Овёс-то есть у тебя?
— Нету, ваше благородие, но я выменяю в соседней веске.
Павлу опять пришлось открывать аптечку. Пётр достал пачку порошков, отдал Буслу.
— Вот, пусть пьёт перед едой.
В это время в сенцы заглянул драгунский сотник.
— Господин капитан, кони засёдланы. Можно ехать.
— Сейчас едем, — отвечал Пётр. Ещё раз притронулся ко лбу больной и поднялся. — Так понял? Корми овсянкой бабу.
— Но она же плохо ест, ваше благородие.
— Рви конотоп, суши и пои отваром. — И, пригнувшись, чтоб не задеть головой об обрешётку потолка, Пётр вышел из сенок.
Бусел хотел схватить руку его благородия, чтобы поцеловать за такую заботу и милость, но не успел. Уже опьянел мужик. Вышел во двор и, стоя тут же у двери, шептал слова благодарности и кланялся, кланялся постояльцам, пока все не съехали со двора во главе с долговязым капитаном-лекарем.
6Головчинский бой
Как ни спешил Пётр к первому бою, но опоздал к нему. Реляцию о нём получил в пути.
— Кто писал? — спросил посыльного, разрывая пакет.
— Граф Шереметев и князь Меншиков, ваше величество.
«Раз вдвоём одну бумагу сочиняли, значит, помирились два медведя в одной берлоге, — подумал Пётр. — Дай-то Бог».
А рассорились светлейший князь с графом из-за кавалерии. Меншиков, командуя ею, желал полностью отделиться от пехоты и наносить удары неприятелю с тыла самостоятельно. Шереметев считал такое разделение опасным, ибо сие оставляло пехоту без прикрытия. Сыр-бор разгорелся до того, что Шереметев стал грозиться отставкой.
Царь надеялся, что князя с графом примирит военный совет, хотя сам более склонялся на сторону фельдмаршала. Но, как ни странно, «натянул светлейшему нос» с его кавалерией король шведский, чем в немалой степени способствовал примирению высоких спорщиков.
Карл инсценировал подготовку к переправе через Березину у Борисова, да столь искусно, что даже сами шведы поверили, что там она и будет. Где же уж было не ошибиться светлейшему. Он собрал свою кавалерию под Борисов, заранее предвкушая рубку у переправы. А Карл переправился много южнее.
Конфуз этот дошёл до Петра, и он в письме, слегка пожурив фаворита, наказал: «Пусть сие станет тебе добрым уроком, впредь не давай себя на мякине обманывать».
И вот первый серьёзный бой с Карлусом.
«...конницей атакуя, мы неприятеля многажды с места сбивали, и, если б прибывшему сикурсу было где оборот сотворить, неприятельское войско могло б всё разориться...»
— Ай да молодцы! — не удержался Пётр от восклицания.
«...но, не желая без вашего величества учинять главную баталию, полки без всякого урона отошли, нанеся шведу потерь вдвое больше нашего. И королю утехи мало из сей баталии, кроме уступления места».
— Ай молодцы, — повторил Пётр, закончив чтение, и обратился к посыльному: — Ты, братец, немедля поскачешь обратно. И передай, что я всех их желаю видеть в радости и здоровье. И скоро буду сам. Скачи. Бери свежих коней и скачи.
Отправив посыльного в ставку фельдмаршала в Горки, Пётр сел за письмо Апраксину, желая ободрить адмирала приятной вестью:
«...Я зело благодарю Бога, что наши до генеральной баталии виделись с неприятелем хорошенько и что от всей его армии наша одна треть бой выдержала и отошла».
Однако, прибыв через два дня в Горки, царь узнал, что баталия оказалась не столь счастливой, как было написано в реляции. Вызвав фельдмаршала для разговора с глазу на глаз, царь спросил сердито, подёргивая щекой:
— Так что, Борис Петрович, с коих пор ты стал на бумаге столь славно воевать?
— Прости, государь, не хотелось огорчать тебя.
— Ага! А по приезде решили обрадовать: всю полковую артиллерию королю подарили! Так?
— Карл напал на Репнина ночью, силы неравные. Ани ките Ивановичу пришлось отходить.
— А сикурс? Где был сикурс?
— Я бы всё равно не успел через болота. И потом, государь, я боялся вводить новые силы, дабы не втянуться в генеральную баталию. Сие б стало нарушением жолквинского плана. Да и ты б по головке за это не погладил.