— А почему не налево? — спросили его.
— Вы ж в Стародуб сказали. А в Стародуб надо вправо и вправо забирать.
Вскоре дотошные солдаты, не пропускавшие ни одной щели или ямки на пути, вытащили ещё крестьянина, которого тоже доставили к генералу. Лагеркрона решил проверить, не обманывает ли их проводник, спросил:
— Скажи-ка, в какой стороне Стародуб?
— А вот по этой дороге как идти, да как забирать вправо, так к нему и придёшь, пан, — отвечал крестьянин.
«Видно, не врёт провожатый, — подумал Лагеркрона. — Надо этого в обозе оставить для проверки того. Если тот где слукавит, этот подскажет».
Так и остались при шведском авангарде два лазутчика Ивана Скоропадского и дело своё исполнили лучше некуда. Провели Лагеркрону на юг вёрстах в пяти западнее Стародуба и, заведя его подальше почти до Пануровки, благополучно исчезли.
Пока Лагеркрона кружил по лесам, в Стародуб пришла помощь от Шереметева во главе с генералом Инфлантом. И полковник Скоропадский с радостью исполнил повеление гетмана — впустил в город пришедшие первыми войска — четыреста драгун и четыре батальона пехоты при полном вооружении, с пушками и порохом.
От главнокомандующего Шереметеву ведомость поступила, что к Стародубу сикурс спешит — полки Нежинский и Черниговский.
Теперь Стародубу не то что какой-то там Лагеркрона, а и сам король не страшен был.
Карл XII, десять дней не получавший от Лагеркроны никаких вестей, извёлся весь. Ещё бы, по сведениям лазутчиков, в Стародубе сосредоточены большие запасы провианта, которого вполне хватило бы для зимовки армии. Зима на носу, каждый день заморозки, а то и снег посыплет. Пора, пора становиться на зимние квартиры.
— Но где же Лагеркрона, чёрт побери? Взял ли он Стародуб?
На вопрос короля лишь ещё через два дня ответ воспоследовал: Лагеркрона заблудился и Стародуба не нашёл.
Карл в гневе выхватил тяжёлую шпагу и так ахнул ею по столу, что присутствующие вздрогнули, словно от выстрела.
— Сумасшедший, дурак! — вскричал король. — Не найти целого города?!
Он ругал самыми последними словами Лагеркрону, что тот не смог взять Стародуба, что позволил туда войти русским драгунам. Но когда гнев королевский поутих, а шпага воротилась на своё место — в ножны, Гилленкрок спокойно заметил:
— Если бы он даже нашёл Стародуб, ваше величество, он бы всё равно не смог бы его взять.
— Почему?
— Казаки б не позволили.
— Но не найти города! Это как? Можно ж было кого-то спросить.
— Некого спрашивать, ваше величество. В сёлах нет живой души. Все жители разбежались.
— Сей же час отправьте этому сумасшедшему приказ: немедленно воротиться и взять Стародуб.
— Но достанет ли ему сил, ваше величество? — заметил Гилленкрок.
— Недостало ума взять даром, пусть теперь берёт силой.
Но на этом неприятности не кончились. Вечером к Карлу ввели оборванного, заросшего солдата, который сообщил сиплым простуженным голосом:
— Корпус генерала Левенгаупта разбит, ваше величество.
— Что ты мелешь? — нахмурился король. — С чего ты взял это?
— Я... Я сам оттуда, — прохрипел солдат.
— Как это было? Говори.
— Мы дрались весь день, ваше величество. Хорошо стояли. Но русские окружили нас со всех сторон, а вечером ударили из сотен пушек. Картечь валила целые батальоны. Это надо видеть...
— А где Левенгаупт?
— Не знаю, ваше величество. Остатки корпуса были рассеяны.
— Иди, — буркнул сердито король. — Да держи язык за зубами, если голова дорога.
Солдат ушёл. Король остался и долго сидел в молчаливом одиночестве, не позволяя даже зажигать свечей.
Потом уже в темноте он прошёл к генерал-квартирмейстеру, сел у стола на походный стул, спросил:
— Вы уже знаете, Аксель?
— Знаю, ваше величество, — вздохнул Гилленкрок.
— Может, врёт солдат. Со страху чёрт знает что могло показаться.
— Не думаю, ваше величество. Солдат старый служака, оттого, видать, и уцелел. Может, где и преувеличил, но в основном, наверное, так и было.
Ах, как хотелось Гилленкроку сказать: «Это ведь мы с Пипером предвидели. И предупреждали». Но не смог генерал-квартирмейстер упрекнуть монарха в его ошибке, не посмел. Он вполне оценил то, что король со своими переживаниями пришёл не к фельдмаршалу, а именно к нему — Гилленкроку, совсем недавно звавшему армию навстречу Левенгаупту. Уже одно это говорило, что король, кажется, понял свою ошибку. Он, конечно, никогда в этом не признается (монарх всегда прав), но, дай Бог, чтоб хоть понял, к кому надо прислушиваться.
Не менее часа Карл просидел у генерал-квартирмейстера, а перед уходом в самых дверях сказал полувопросительно:
— Неужели счастье начинает изменять мне, Аксель?
В другое время Гилленкрок бы сказал что-то утешительное: «Да нет, да что вы», — но сейчас промолчал, не посочувствовал повелителю. Пусть хоть молчание примет за упрёк себе его величество.
И уж совсем был поражён Гилленкрок, когда через несколько дней перед королём и всем штабом предстал сам Левенгаупт, приведший в лагерь менее семи тысяч солдат. Карл шагнул к нему навстречу, обнял и, хлопнув по плечу, сказал:
— Поздравляю тебя, Адам, со счастливым делом. Ты настоящий герой!
Ошарашенный Левенгаупт ничего не мог понять. Уж не смеётся ли над ним король?
— Но, ваше величество, я потерял...
— Потом, потом, генерал. А сейчас веди меня к своим героям.
Гилленкрок был поражён именно этой показной бравадой короля, который в одиночестве пред тем был мрачен и малоразговорчив. Карл начал лицемерить.
18Бегство Мазепы
Для гетмана самой желанной была бы война вдали от Украины. Пусть бы шведы пришли в Москву через Смоленск, а уж он бы тогда сочинил бы поверженному Петру вежливое письмо с благодарностью за прошлое и с известием о расторжении связей с Россией.
Ну, а если б победил Пётр, то можно б было всё оставить по-старому. Царь всегда доверял ему и, наверное, никогда бы не узнал о его тайных сношениях с Карлом и Лещинским.
Но чёрт дёрнул этого Карла повернуть на Украину (Мазепа даже себе не хотел признаваться, что этим «чёртом» был он сам), и теперь фурия-война катится сюда.
И бедному гетману «наискорийше» решать надо — как быть? Он думал, что война пройдёт стороной, а его уверения в преданности будущему победителю так и останутся на бумаге, а потом и зачтутся. Но события потребовали скорых действий.
Эстафета, прибывшая от Меншикова, требовала немедленного выступления Мазепы с казачьими полками, дабы «чинить промысел над неприятелем».
Что делать? «Чинить промысел над неприятелем», с которым гетман давно уже в тайном союзе. Как быть?
И Мазепа отвечает светлейшему, что и рад бы выступить, да не может по той причине, что «всюду в подлом народе воровство и шатание», и как бы после отъезда гетмана не случился здесь бунт и кровопролитие.
Причина важная, что и говорить. Мазепа знает, чем надо припугивать царя и его окружение. Ещё не закончено следствие по астраханскому возмущению, ещё не искоренено окончательно на Дону Булавинское восстание. Оказывается, что-то зреет и на гетманщине.
Но светлейший не успокаивается. Карл вступил на Украину, нужны казачьи полки. Прибыв в Горек, он шлёт гетману приказ явиться к нему для важной беседы.
Ёкнуло сердце у Мазепы, вспомнил, что совсем недавно тоже для «бесед» были званы в Смоленск Кочубей с Искрой. Уж не пронюхал ли чего фаворит царский? Не для такой ли «беседы» кличет? Вызвал гетман к себе своего племянника и сторонника Войнаровского.
— Скачи-ка, брат, к Меншикову в Горек. Постарайся пронюхать, для какой такой нужды я ему занадобился.
— А что передать-то я ему должен?
— Передай ему, что-де гетман Мазепа в седло сесть не может, сильно болен, что-де в Борзне его уже соборовать готовятся.
— А ну как не поверит?
— Поверит. Они мне всегда верили. И в этот раз поверят. Нам недельку-другую выиграть надо, а там... Скачи. Да поспрошай всё же, зачем он звал-то меня.
Александр Данилович, выслушав Войнаровского, спросил:
— Неужто никаких надежд на выздоровление?
— Никаких, ваша светлость. К соборованию готовят гетмана.
— Ай, как не ко времени захворал наш верный друг. Что ж делать? Что ж делать? — Меншиков на мгновение задумался. — Ты вот что, братец, ступай отдыхай, а заутре поедешь со мной в Борзну. Хочу сам попрощаться с гетманом, а может, удастся и ободрить чем.
Войнаровского отвели в одну из хат. Он об одном попросил: чтоб позволили ему коня тут же привязать. Принесли горшок каши, но не лезла она в горло ему. Даже Мазепа не мог предвидеть столь неожиданного поворота, что светлейший князь надумает явиться к смертному одру умирающего друга.
«И зачем он придумал с этим соборованием? — думал Войнаровский. — Что теперь делать? Как отговорить светлейшего от поездки?»
А меж тем Меншиков велел своему адъютанту Фёдору Бартеневу брать перо, бумагу и писать царю сообщение о болезни и возможной смерти гетмана. Фёдор писал под диктовку светлейшего:
«...И сия об нём ведомость зело меня огорчила, во-первых, видеть его не довелось, а другое, что такого доброго человека теряем. Молю Бога, чтоб облегчил его от болезни. Заутре сам поскачу в Борзну, а оттуда уведомлю тебя, государь, о состоянии друга нашего».
Окончив письмо и запечатав, светлейший вызвал нарочного, подал ему пакет.
— Немедля скачи в Погребки и вручи государю. Да дождись, что ответит. Ступай.
Меншиков вскоре лёг спать и уснул сразу, так уж приучил себя с младости (день для раздумий, ночь для сна), но и встал чуть свет, как приучен был Петром. Велел звать племянника гетманского и выезжать чтоб немедля. Денщик, посланный за Войнаровским, воротился ни с чем.
— Нет его, ваша светлость.
— Как нет? Куда ж он делся?