Указав едва ли не каждой дивизии её место в зимней кампании и определив всем задачи, царь наконец распустил военный совет.
— Ты останься, Данилыч, — сказал он Меншикову, хотя тот, кажется, и не собирался уходить. — И ты, Гаврила Иванович. Сейчас полковника Апостола послушаем. Зови его, гетман.
Даниил Апостол был высок, широкоплеч, в казацком жупане, но без сабли.
— Садись, Полковник, — кивнул ему Пётр на лавку и, дождавшись, когда тот усядется, спросил: — Ну так как там дела, расскажи?
— Худые там дела, государь.
— Знаю. О том денно и нощно сам пекусь. Что Мазепа?
— Мазепа в отчаянье, ваше величество. Он мне вам велел передать...
— Он? Мне? — удивился Пётр.
— Да, вам. Но одному чтоб, с глазу на глаз. — Апостол покосился на Головкина.
— Говори при них, они — это я. А граф с Мазепой давно возится. Верно, Гаврила Иванович?
В вопросе царя, в его интонации Головкину слышался упрёк: мол, ты вёл следствие, ты судил доносителей на Мазепу.
— Верно, Пётр Алексеевич, я уж хотел забыть про него. А оно, вишь, опять себя выказывает. Говори, полковник, что там велел Иуда нам передать.
— Он хочет назад.
— Назад?! — поразился Пётр. — Нет, ты слышал, Гаврила Иванович? Данилыч? Назад. А! Каково?
— Да, государь, как токмо к нам пришли ваши письма о прощении всех, кто за месяц отстанет от Мазепы, так и он вдруг нет-нет стал поговаривать о возвращении.
— Но сии письма не для него, а для вас — старшины и рядовых казаков — писались. А Мазепа предан анафеме, полковник, ему оборота нет.
— Я тоже ему говорил, государь, мол, тебя, Иван Степанович, вряд ли простит. Но он своё. Я, мол, с таким презентом явлюсь, что мне всё воротят — и гетманство, и кавалерство Андрея Первозванного.
— Сие прелюбопытно, — сказал Пётр и даже заёрзал в кресле. — И что это за презент?
— Сам король.
Царь, граф и светлейший переглянулись в великом изумлении.
— Да, он обещает пленить короля и привезти его тебе, — продолжал Апостол. — И тогда, мол, война сразу кончится.
— Ну, братцы, — сказал Пётр, — такого оборота я даже от Мазепы не ожидал. И что ж его подвигло на столь смелый и коварный план?
— Одиночество, государь. Да, да. Он думал, что за ним пойдёт вся Украина, весь народ. А никто не пошёл.
Мало того, украинцы бьют шведов. И король за это Мазепу упрекает, мол, обещал войско. Где оно?
— Да, — заметил Пётр. — На украинский народ нам обижаться грешно, так бьют шведа, лучшего и желать не надо. А Иуда, оставшись в одиночестве, решился другого господина продать. Славно, славно. Ну что, граф, может, найдём тридцать сребреников Иуде?
— То всё слова, государь, — ответил Головкин. — Пусть свой план на бумаге изложит, вот тогда бы мы...
Головкин неожиданно умолк, дабы не выдавать свои мысли при постороннем, тем более он видел, что царь догадался, о чём хотел сказать граф. Им требовалось именно письменное подтверждение очередной подлости Мазепы, дабы разоблачить его не только перед народом, но и перед шведами.
— Он на сие не пойдёт, — сказал Пётр. — Слишком хитёр. Но попробовать надо. Ты найдёшь человека отправить ему наши условия?
— Найду, — отвечал Апостол. — Ежели надо будет, государь, найду. Но мню я, он не пойдёт на это.
— Почему?
— Разве он не догадается, для чего вам нужно его письмо?
— Хорошо. Я вижу, и ты догадался. Тогда скажи мне, полковник, как на духу, на исповеди. Ты лучше знаешь Мазепу, с одного копья ели. Скажи, должен я верить ему?
— Нет, государь, веры ему ты не должен являть.
— Спасибо, Данила, за откровенность. И ещё, есть среди старшины у него колеблющиеся?
— Есть, государь.
— Кто именно?
— Полковник Игнат Галаган собирается уходить.
— Отчего ж не уходит? Месяц, обусловленный для прощения, уже истекает.
— Он хочет не только полк казаков привести, но и шведов поболе попленить. Я, говорит, перед царём великую вину имею, искупать надо.
— Верно говорит. Но я слово своё держу, принимаю тебя полковником же со всеми к тому привилегиями. Иди под бунчук нового гетмана Ивана Ильича Скоропадского. Воюй. А я ни сам и никому другому не позволю корить вас прошлым. Ступай, Данила.
— Спасибо, государь, — сказал дрогнувшим голосом Апостол. — Спасибо, что блудных детей прощать умеешь.
Поднялся и вышел.
Пётр достал трубку, стал набивать табаком. Меншиков вскочил, взял свечу, поднёс прикурить царю.
— Я думаю, мин херц, графу не надо искать тридцать сребреников.
— Верно думаешь, Данилыч. Я всегда говорил, у тебя золотая голова.
Пётр глубоко затянулся, выпустил дым из ноздрей, посмотрел с усмешкой на Головкина.
— А може, Гаврила Иваныч жаждет внове с Мазепой повозжаться? А?
— Тьфу! Прости, Господи, — сплюнул Головкин. — Я, Пётр Алексеевич, и одного сребреника на него искать не стану. А потребуется, так королю ещё на Мазепу кормовые высылать учну.
Царь и светлейший переглянулись и захохотали столь дружно и громко, что огни в свечах восколебались.
23Царская дубинка
На Воронежской верфи прямо у замерзшей реки дыбились рёбрами шпангоутов несколько строящихся кораблей. С первого взгляда было видно, что работа на них идёт медленно, на некоторых копошилось по нескольку человек.
Пётр с палкой шёл по берегу, сопровождаемый юрким десятником.
— Что так? — спросил Пётр десятника. — Пошто людей мало?
— Бегут людишки, государь. Не успеешь к делу приставить, научить, а он, глядь, уж и сбежал.
— Бегут — ловить надо. Ворочать. А и эти, что остались, ходят сонными мухами.
Пётр взбежал по гибкому трапу на судно. Плотники, увидев его, остановились, сдёрнули шапчонки.
— Накройтесь, — приказал царь, подошёл ближе, взглянул в исхудалые почерневшие лица. — Какие жалобы есть? Сказывайте.
— Корм худой, государь, — промямлил нерешительно один старик, покосившись на десятника.
— Выйди, — приказал Пётр десятнику и, когда тот ушёл, спустившись по трапу, кивнул старику: — Говори все.
— Тако кормят, государь, что псы не едят. Думаешь, пошто нас мало? Боле половины по избам хворые лежат. Всё от пищи негодной.
—Т-так, — дёрнул зло усом Пётр. — Кто поставщик?
— Не ведаю, государь. Но слышали, вроде купец Прохоров.
Пётр резко повернулся кругом, пошёл с трапа быстро, так что трап за ним долго ещё подпрыгивал.
Десятник, поймав хмурый взгляд царя, испуганно втянул голову в плечи. И когда Пётр прошёл мимо, побежал за ним собачонкой.
— Отчего бегут работные? — не оборачиваясь, спросил Пётр.
— Так ведомо, государь, труда не приемлют.
— Труда? — переспросил Пётр, покосившись на десятника, бежавшего вприпрыжку обочь. — А може, корма?
— Може, и корма, — согласился десятник.
— Веди меня в избы жилые, где работные.
Пётр вошёл в избу, в нос ударило тяжёлым духом. На деревянных нарах, укрывшись тряпьём, лежало несколько человек. В избе было холодно, печь не топилась.
Пётр палкой толкнул одного из лежавших и, когда тот, откинув тряпье, высунул бледное лицо, спросил:
— Чем болен?
— Животом, батюшко. Неделю несёт как из куршивого цыплёнка. Да тут все животами маются.
— Лекарь что пить давал?
— Какой лекарь, батюшко. Он господ пользует. А нас...
Пётр не дослушал больного, повернулся к десятнику:
— Живо лекаря сюда. Одна нога тут, другая там.
Десятник убежал. Пётр прошёлся по комнате, заглянул в остывшую печь.
— Вам что? Лень щепья принести?
— Так хворые же, батюшко, некоторые и до ветру не могут сбегать. Эвон в горшки гадят. Ввечеру, которые воротятся с верфи, принесут. Затопят.
Пётр наклонился под нары, вытащил один горшок глиняный, поднёс к окну, заглянул, покачал головой, поставил горшок у печки.
— Ты чей будешь? — спросил больного, говорившего с ним.
— Я Петька Малышев, батюшко.
— Стало, тёзки с тобой. Кем трудишься?
— Плотник я, батюшко. Топором, топором всю жизнь.
— Что на судне рубишь?
— А всё, батюшко, бимсу ли, киль ли, всё могу, а ежели надо, могу и деву морскую на нос изготовить.
— Стало, мастер ты, Пётр Малышев?
— Стало, мастер, батюшко.
Десятник воротился скоро, привёл с собой лекаря, всклокоченного опухшего мужика в сером кафтане.
— Ты лекарь? — спросил его Пётр, едва сдерживаясь от гнева.
— Я лекарь, государь, — отвечал тот хрипло.
— Пошто не лечишь работных?
— Так их тыши, государь, а я один. Да и чем лечить-то?
— А тебе корья дубового запасти не впало в башку? А? А ну-ка подойди ближе.
Лекарь со страхом сделал два крохотных шажка к царю.
— Ближе, — зарычал Пётр. — Ещё ближе.
Палка в руке царя шевельнулась, лекарь невольно голову в плечи втянул.
— Возьми горшок, взгляни, что в нём. И скажи скоро, отчего сии испражнения?
Лекарь взял горшок дрожащей рукой, потянул брезгливо носом.
— Не носом тяни. Оком, оком зри, сукин сын. Что это?
— От болезни живота, государь, сие.
— А може, от твоей лени, скотина. — Пётр вдруг взмахнул палкой и огрел ею лекаря.
Тот только ойкнул да рукой запоздало заслонился, но бежать не посмел.
— Вот тебе! Вот тебе моё лечение! Вот! Вот! — приговаривал Пётр, охаживая дубиной согнувшегося лекаря.
— Государь, государь, — взмолился тот. — То ж не я, то ж не я, то пища худа.
— С пищей я разберусь, — сказал Пётр, успокоив наконец гнев дубинкой. — Но ты чтоб с нынешнего дневал и ночевал по избам работных. И лечил. Не станешь лечить, велю засечь.
— Стану, стану, государь, — лепетал лекарь, сморкаясь и вытирая слёзы.
— Запаси поболе дубового корья, — наставлял Пётр. — Запарь и отпаивай всех, всех до единого. Нужны поспешители, бери кого хошь, но чтоб подымал людей на ноги. Да травницам, травницам поклонись, у них трав целебных много позапасено.