Пётр потянулся в передний угол, достал лампадку, теплившуюся у иконы Богородицы, прикурил трубку, поставил лампадку на место. На всякий случай перекрестился, чтоб Богородица не обиделась, и сел за рабочий край стола. Сдвинув чертежи в сторону, достал лист бумаги, взял перо.
«Господин гетман! Извольте полковнику Палию дать добрый полк и предоставляйте оному всякую возможность чинить промысел над неприятелем. Пётр».
— Вот, полковник, моё письмо гетману о тебе. Поезжай, да опаску имей к шведам не попасть, зело великую радость Мазепе сим предоставишь. Скоропадский ныне у Нежина обретается.
Палий вышел из-за стола, перекрестился.
— Спасибо, государь, за хлеб-соль и слово доброе.
Надел полушубок, шапку, сунул за пазуху письмо царя.
— А что до Сибири, полковник, — сказал на прощанье Пётр, — даст Бог, замирюсь со шведом и турком, возьмёмся и за неё, буду снаряжать туда партии учёные. Мнится мне, не токмо лес и зверье там, но кое-что и другое зело полезное.
26Людей не тратить
Очередной гонец — капитан фельдмаршала Шереметева, прискакавший на верфь с пакетами к царю, не застал Петра.
— Уж с неделю как уехал на железоделательный завод, — пояснил сторож царской избы. — У нас кончились гвозди, болты, да и якорей много требуется.
Капитан, расспросив, как добираться до завода, помчался туда.
И действительно, Пётр на верфи установил такой жёсткий порядок, что работа намного ускорилась, а потом обнаружилась невозможность завода угнаться за верфью в выпуске гвоздей, болтов, якорей да и пушечных ядер.
Пётр поскакал на завод и, найдя управляющего сладко спавшим в конторе после обеда и возлияния, первым долгом обломал об него свою палку и велел встать к наковальне. Однако, когда выяснилось, что управляющий кузнец никакой, Пётр поставил его качать мехи. Эта работа не требовала ума и сноровки — надо было просто беспрерывно тягать вниз-вверх палку, которая через рычаг была связана с мехом, раздувавшим огонь в горне.
Сам царь встал к наковальне молотобойцем. Здесь и застал его посланец фельдмаршала. Пётр, обнажённый по пояс, с грудью, прикрытой лишь парусиновым фартуком, лупил молотом по наковальне, приваривая лапу к рогу якоря. Три человека поддерживали веретено якоря, чтобы был он вровень с наковальней.
Гонец не осмелился прерывать работу, тем более что он видел — царь заметил его. Искры, раскалённая окалина разлетались под ударами тяжёлого молота.
Наконец Пётр перестал бить, кивнул подручным, державшим якорь.
— В воду и в горно.
Те, тужась под тяжестью якоря, потащили его к бочке с водой и сунули туда только что приваренной раскалённой лапой. Вода зашипела, пуская пар, взбурлила.
Царь скинул рукавицы, взглянул на качавшего мехи мужчину, сказал:
— Мех передай Ивану, а сам пока сбегай в литейный, проверь, льют ли ядра. А ты, Иван, как раскалишь лапу добела, шли за мной Калиныча. Я в конторе буду. Без меня не варите.
— Слушаюсь, обермайстер.
Развязав сзади тесёмки, Пётр сбросил фартук, накинул кафтан и вышел из кузницы.
Войдя в контору, он первым делом зачерпнул ковшом воды из бочонка, выпил жадно. Потом отёр лицо полотенцем, протянул руку к гонцу.
— Давай пакет.
— У меня два, ваше величество, — от фельдмаршала и светлейшего.
Царь разорвал фельдмаршальский, вынул донесение. Читал быстро, подёргивая короткой щёткой усов.
Шереметев сообщил о счастливом налёте генерала Бема с четырьмя драгунскими полками и двумя батальонами преображенцев на Рашевку. Русские полностью вырубили полк Альбедилля, отбили две тысячи лошадей и пленили самого командира полка.
Пётр поднял глаза от письма.
— У фельдмаршала всегда красно в эстафете. Сколь наших потеряли?
— У преображенцев примерно полбатальона и у драгун немало, государь.
— Мне виктории такие не нужны, понеже много наших людей тратится. Так и передай фельдмаршалу. Впрочем, я напишу ему.
Пётр вскрыл пакет от Меншикова, узнал почерк его адъютанта Бартенева.
«...Докладаю вашей милости, что неприятель, с великим убытком бегучи от Опошни, через две реки плыл. Разлив зело велик ныне. Нам с сей стороны сильными партиями неприятелю ничего чинить невозможно, понеже воды кругом нас обошли. Обустроившись, будем вплавь посылать под неприятеля лёгкие партии, покоя ему не давая».
— Ну у этого, кажись, благополучно, — сказал Пётр, бросая письмо на стол. — Что, велик разлив?
— Велик, государь. Местные жители сказывали, давно такого не было. В марте, сказывают, ещё пуще станет.
— Ну и добро. Пусть швед всего вкусит — и мороза, и воды по уши. И трёпка ему грядёт великая. Есть ли ведомости от Гольца, от князя Голицына?
— Были, государь. Пока всё спокойно со стороны Польши. Князь писал фельдмаршалу, что-де Лещинский побоится идти.
— Ну побоится не побоится — гадать не надо, понеже в ошибку впасть легко. Пусть опаску имеют и князь, и Гольц. Что Скоропадский?
— Гетман Скоропадский доносил фельдмаршалу, что-де запорожцы вступают в трактат с крымским ханом. И король с Мазепой ждут-де от Сечи до шести тысяч войска.
— Ну коли сие случится, то Сечи не миновать судьбы Батурина, понеже предательство карать надо без жалости. Сия сарынь кроме жесточи ничего не понимает. А что до крымского хана, то он без согласия султана пальцем не шевельнёт. А дабы султан не дал такового, я вот здесь и тружусь. Уж едва ль не полпуда в весе скинул.
Пётр отёр мозолистые, почерневшие от копоти ладони о кафтан, взялся за перо.
«Борис Петрович! Зело огорчён я, что тратишь ты людей понапрасну, особливо преображенцев. Гвардейцы мне для великой баталии зело нужны станут, дабы стоять на ней твёрже железа. А ты такими стараниями оставишь меня пред баталией с одними рекрутами. Изволь впредь не тратить людей без великой нужды. Что с того, что генерала пленил, мне с него башмаки не тачать. Баталии без меня не давай.
А я, спустив флот на воду, пройду до Азова, пугну султана да и к армии потеку. Извольте с светлейшим Карла на юг провожать за Ворсклу...»
Пётр отложил перо, спросил капитана:
— А что слышно о королевских планах на лето?
— Лазутчики сказывали, государь, Карл сбирается Полтаву доставать.
— Вот и ладно. Пусть достаёт, а мы...
Пётр опять взял перо, умакнул в чернильницу и продолжал:
«...А буде увязнет Карл под Полтавой, то извольте коменданту Келину возможное облегчение чинить, свершая налёты на шведские обозы, а также учиняя вылазки в Полтаву, понеже у Келина потери будут великие».
Скрипнула дверь, на пороге явился кузнец.
— Готово, Пётр Алексеевич, можно ковать.
— Сейчас, сейчас, Калиныч, — отвечал Пётр, подписывая размашисто письмо.
— А може, без тебя наварим лапу-те, — сказал кузнец, с уважением глядя на занятия царя. — У тебя, поди, дела поважнее.
— Нет, нет, этот якорь я сам докую, Калиныч. А там в литейку отправлюсь, что-то зело мало ядер они льют в день. Без погонялки не могут.
Пётр запечатал письмо, отдал капитану.
— На словах тоже скажи, чтоб великой баталии без меня не чинили. А то, что я фельдмаршалу отписал, пусть и светлейший прочтёт, чай, оба в одну дуду дудят.
Царь встал из-за стола, выпил ещё с полковша воды и пошёл вслед за кузнецом. Следом вышел и капитан.
— Позволь, государь, день передохнуть.
— Если конь стомился — передохни, а если свеж — в седле передыхай, капитан. Сам зришь, я и себе роздыху не даю. Счастливо.
Пётр вошёл в кузницу, скинул кафтан. Опять оказавшись нагим до пояса, надел фартук, завязал на спине тесёмки. Взял стоявший у наковальни молот, скомандовал:
— Якорь!
Трое подручных подхватили якорь из горна, подволокли к наковальне, уложили на неё разогретым концом. Пётр выровнял рукой веретено якоря.
— Вот так держите, — и махнул кузнецу. — Калиныч, лапу.
Тот выхватил щипцами из горна ослепительно белую лапу, бросил на наковальню, приладил к раскалённому рогу.
— Давай, Лексеич!
Пётр взмахнул молотом и стал плющить податливый металл, сращивая лапу с рогом якоря. Кузнец, пошевеливая щипцами, подвигал раскалённые детали на середину наковальни, неотрывно следя за ударами молота, подавая редкие и короткие команды:
— Давай, Лексеич... Тише, тише...
Царь махал молотом, точно ударяя им в место сращивания, по лицу его струился пот, но зоркие прищуренные глаза видели только раскалённое железо, а на прорезанном морщинами лбу одна была забота — отковать добрый якорь, дабы не краснеть за содеянное.
27Запорожская Сечь
Казачья вольница в низовьях Днепра — Запорожская Сечь, никогда не ведавшая себе точно счёту, полиняла за зиму, поистратилась. Одни разбрелись по дальним заимкам, оставшиеся попрятались по своим куреням, как хомяки по норам, проедая и пропивая запасы, натасканные в летние набеги.
Однако с наступлением весны начала оживать Сечь, стекались со всех сторон перезимовавшие казаки, кто вершним, кто на телегах, а кто и на своих двоих. Стекались, чтобы вновь стать буйной силой, готовой идти в любую сторону, куда позовёт добрая добыча или лихой атаман — кошевой.
Это только со стороны хлеб сечевого казака лёгким и даровым кажется. А что? Налетел, нахватал, уволок. Пей, гуляй, живи до другого разу.
Но сколько этих буйных головушек полегло на полях панской Польши, в знойных степях Тавриды. Сколько их отлетело под топором палача, загинуло на невольничьих рынках, было посажено татарвой на колья? Кто считал?..
После двух сильнейших половодий в ту зиму — февральского и мартовского, едва обсохли дороги, поскакал в Сечь полковник Герцык — полномочный представитель Мазепы. Поскакал склонять вольницу на сторону шведскую.
— На посулы не скупись, — наказал ему Мазепа. — Обещай всё, что запросят на кругу.