— Да-а… Лерка-Валерка — ее так дразнили в детстве.
Удивительно, подумал я, он знает детали, которые доступны лишь очень близким людям, но я никогда не встречал его в их доме. Возможно, я был там нечастым гостем. Мы все готовились, прилаживались, настраивались стать близкими друзьями. Но и там все-таки бывал и знал детей. И дети знали меня. Валерия — приемная дочь?.. Непостижимо!
— Мне всегда казалось наоборот. Если возможно взглянуть на родительскую любовь со стороны, я счел бы Валерию любимой дочерью.
— Так… так. — Глаза моего собеседника, ловко вынырнувшего из-за моего плеча, интригующе засветились. — Его собственные дети моложе. Он скрывал от них, что дочь приемная.
Я не сдержал удивления:
— Зачем?
— Не рискну объяснить. Не знаю. Долгое время этого не знала даже его первая жена. Отец Леры был не то одноклассником, не то командиром Полонова. До войны они вместе учились. И недоучились тоже вместе. Тогда все шли добровольцами. Мать Леры, кажется, тоже с ними училась. Можно предположить, что они были даже соперниками. Утверждать суверенностью нельзя, но я думаю, это было именно так. Среди студенчества тогда, да и теперь тоже, было поветрие влюбляться в одну женщину. Эту часть истории я в большей степени восстановил по догадкам. Ну, а все, что было потом, рассказывал сам Полонов.
Я увидел, как мой знакомец развел руками, плечи приподнялись, скрыв наполовину голову, выражение лица стало крайне озабоченным.
— До сих пор не пойму, почему Полонов мне рассказал тогда эту историю. Вы же знаете, он был скрытным, даже замкнутым человеком.
Я это знал и сам замечал порою, как, затронув в разговоре какую-либо личную тему, Полонов уже никогда к ней не возвращался. А если все-таки случалось повторение мысли и я решался напомнить, что однажды мы уже говорили об этом, лицо Полонова делалось замкнутым, он сразу терял интерес к беседе, ронял сумрачное: «Не помню». Начинал куда-то торопиться, что само по себе значило: встрече и разговору конец.
Мой собеседник ждал подтверждения.
— Да, — сказал я. — Это на него похоже. Это его стиль.
— Вот именно. Скажу вам больше: с тех пор он никогда — а разговоров у нас с ним было не счесть — не проявил интереса к семейной теме. Касалось ли это моей семьи, его, чьей-либо еще. Я даже полагаю, что эту историю о приемной дочери он выдумал, как бы пересказал мне вслух сюжет будущего сочинения. Я внимательно следил за его работами, искал подтверждения своей догадке. Но ничего похожего, даже отдаленно похожего найти не мог…
— Так в чем суть истории? — переспросил я.
Мой знакомый увлекся описанием собственного состояния и мог забыть главное, ради чего начал свой рассказ.
— А!.. — Он виновато заулыбался. — Конечно, конечно… Его друга убило случайно, в сорок четвертом. Наши заняли Бобруйск. И уже в освобожденном городе кто-то подорвался на мине. А Лерин отец оказался рядом. Осколок попал в горло. Он умер на руках у Полонова. Кровь никак не могли остановить И отец Леры, теряя сознание, карандашом нацарапал на клочке газеты: «Дочь и жена. Не оставь их. Она будет тебя любить. И лю…» На полуслове оборвались жизнь и запись. Он мне показал этот газетный клочок, испачканный кровью. Букв почти не видно, да и газета истлела совсем. Но он зачем-то хранил ее. Когда вернулся, узнал: Лерина мать погибла во время бомбежки. А дочь, дочь… Неизвестно, была ли она эвакуирована или погибла вместе с матерью. Четыре года он искал ее. Специально завербовался работать в Сибирь, объездил все детские дома. Нашел. Сам он женился позже. В семье Лера считается дочерью от первого брака.
— Какая теперь разница — приемная, родная?
— Не скажите. Три года назад умерла его жена. Не для кого не секрет: жили они сложно. Мужчина был он красивый, видный. Женщины его примечали, да и он не скупился на чувства. Несчетно раз уходил из семьи, несчетно раз возвращался. Те двое, ну… его собственные дети, сразу приняли сторону матери. Я не осуждаю Елену Андреевну, но она была несправедлива к Полонову. И дети заразились этой несправедливостью. К отцу их приводили только потребительские инстинкты: дай, купи, достань, устрой. Лера была другой. Неспокойная семья: вечно выясняли отношения, кого-то призывали в свидетели. Лера всегда оказывалась подле отца. Она не разделяла его симпатии, но она сочувствовала отцу, понимала его. И только благодаря ее влиянию он после непостижимых разрывов опять возвращался в семью. При всей неуемности своего нрава он был семьянином, любил дом. Как-то сын уехал в экспедицию. В ту пору случился очередной разлад, и Полонов с Еленой Андреевной жили порознь. Там, в Сибири, сына свалил холецистит. В общем, ничего страшного. Полонов узнал об этом от друзей и немедленно решил лететь в Красноярск. Та семейная ссора была нетипичной, ни одной из… Ходили слухи, что наконец получен развод и Полонов женится. Это было похоже на правду. Ну тут дама сердца взбунтовалась. Назвала затею с поездкой в Красноярск сумасбродной. Вопрос был поставлен ребром: или — или! Ночью он улетел в Красноярск. Прожил там месяц, пока сын не поправился полностью.
Увидев отца в больнице, сын, знаете ли, был раздосадован, выговорил отцу за излишнюю эмоциональность, назвал его поступок легковесным, сказал, что отец легко тратит деньги. «Было бы лучше, — заметил сын, — если бы рубли, которые затрачены на перелет и проживание здесь, ты переслал мне. Я бы нашел им удачное применение». А когда туда прилетела еще и Лера, с практичным и хозяйственным сыном случилась истерика.
— После этого он опять вернулся в семью? — спросил я.
— Да, он не умел ни уходить, ни возвращаться в никуда. Он как-то сказал: «Дом — моя точка опоры. Не будь его, я полетел бы в тартарары».
— Умер отец, умерла мать. Теперь их ничто не связывает. Каждый из трех заживет своей собственной жизнью.
— Вы не знаете частностей. Частности, уважаемый друг, очень важны. Именно сейчас все становится невероятно сложным. Существует завещание. Как говорится, есть повод для волнения. Половину наследства, право на издание и переиздание своих работ он оставил за Лерой. Не треть, а половину. А если учесть все — бери выше, — две трети наследства за ней.
— Значит, тому есть причина.
Мой знакомый стремительно повернулся, его глаза оказались совсем рядом. По тому, как живо они двигались, мне показалось, я ощущаю прикосновение взгляда к коже своего лица.
— Вы сказали… причина. Вы знаете эту причину?
Кажется, я его испугал. У него дергалась левая щека. Странно, но поначалу я этого не замечал.
— Я ничего не знаю.
Он недоверчиво покачал головой:
— Нехорошо. Я с вами так откровенен, а вы что-то скрываете от меня.
— Я?! От вас?! С чего вы взяли? Слушая вас, я понял, что никогда не знал Полонова.
Он схватил мою руку и стал ее трясти, выразительно доказывая, как он благодарен мне. Изменилось и лицо. Стало привычно участливым: он успокоился.
— Вы знали его вторую жену?
— Я… Он меня знакомил с какой-то женщиной, но я не припомню, чтобы он называл ее женой.
— Сироты, мои мысли только о них, о сиротах. Второй жене он ничего не завещал. Ничего.
Во время этого разговора я почувствовал необъяснимое беспокойство. Мой собеседник говорил тихо, часто наклоняясь к моему уху, отчего я слышал не только слова, но и чувствовал резкий запах одеколона, который лишь приглушал другой, более устойчивый запах состарившегося мужского тела. Нас вряд ли могли слышать, и все-таки, подчиняясь инстинкту, предчувствию, я стал осторожно оглядываться: хотелось понять причину внезапного беспокойства. Меня рассматривали. Возможно, не одного меня. Я угадал это не сразу. В какой-то момент наши взгляды встретились, и я понял, что Лера узнала меня. Ее глаза тотчас наполнились слезами, отчего стали крупнее. Прозрачная пелена задрожала в них, ресницы дрогнули, не в силах удержать эту тяжесть; и слезы, получившие свободу, сначала трудно, потом все быстрее, быстрее покатились по лицу, застывая прозрачными каплями в уголках рта. Она не вытирала слез, а лишь прикрывала лицо кружевным обрамлением черного платка. Она стояла, не меняя позы, то и дело поворачивая лицо в мою сторону, словно хотела убедиться, что я все еще здесь и ее интерес ко мне больше, нежели просто желание узнать, был я на похоронах или нет.
Ей, видимо, хотелось, чтобы я оказался поближе к ней. Она посмотрела на устроителя похорон. Затем вновь на меня. Буду ли я выступать? Это даже не вопрос. Те, кому положено говорить, усилиями распорядителя уже собраны вокруг трибуны, стоят, сосредоточенно углубившись в себя, заранее погруженные в состояние траурной речи. Итак, буду ли я выступать? Это даже не вопрос, утверждение — вы будете выступать!
А впрочем, мне могло и показаться. Она признала во мне знакомого человека, ей стало чуть легче на душе. Она смотрела на меня с симпатией.
И сам вопрос, а равно и утверждение — плод моей фантазии.
Будут сказаны слова, не будут сказаны слова… Что ему до них? Мы должны были стать друзьями. Кто знает об этом? Я и вот рядом — он. От имени кого я буду выступать? На правах несостоявшегося друга? Это же несерьезно. Она должна меня понять. Сейчас самое время подойти к ней. Мой собеседник увлекся другим разговором. О чем они?
— День поминовения… Верно, есть такой день. — Мой знакомый уточняет, не соглашается. — Все село собирается на кладбище. Рассаживаются вокруг могил. Покойный на правах живущего. Его место за столом. Рюмка под крестом, закуска. Так и уйдут, оставив. А кому-то не нравится.
Меняются голоса, вступает в разговор чей-то раздраженный, нервный:
— И правильно. Что тут может нравиться? Все от малокультурья. Еще один повод для пьянки. Это вы видели, как они туда идут. А я — как возвращаются. Непотребное зрелище.
— Не знаю. Славяне всегда были язычниками. Для них смерть есть символ, иное состояние жизни. Они по-своему поклонялись смерти. Смерть имела свое толкование — жизнь в раю. Обратите внимание: не смерть, а жизнь. А рай, знаете ли, — это не просто так. Справедливая, непорочная среда. Мир, сотканный только из добра.