Мы были знакомы более двух лет. Но вот что странно, эти годы не потратились на познание друг друга. Я мало что знал о ней. Ее ответное любопытство тоже проявлялось крайне редко. Порой я даже чувствовал себя уязвленным, столь откровенным было ее равнодушие ко всему, что предшествовало нашему знакомству. Сначала мне показалось все это излишне претенциозным. Но со временем я по достоинству оценил на первый взгляд необычную формулу наших отношений. В самом деле, если мы хотим, чтобы у нас было наше общее прошлое, которое невозможно без нашего общего настоящего, то крайне разумно начать свои отношения с чистого листа и не обременять их всем тем, что было до того.
Еще никто не доказал, что в отношениях между мужчиной и женщиной принцип: «Я должна, или должен, знать о тебе все» — воплотился в больший объем счастья, нежели утверждение противоположное: «Не знать — лучше, чем знать».
В том, другом прошлом было достаточно людей помимо нас. Их характеры, их поступки влияли на это прошлое, делали его малоприемлемым и для каждого из нас, и для них самих, поэтому оно и осталось прошлым и не обрело очертаний настоящего.
Итак, мы были знакомы более двух лет — срок не слишком значительный, но… Пора, пора спросить себя: «А что же дальше?»
Наши отношения, не обусловленные никакими обязанностями, никакой договоренностью, чрезвычайно волновали ее родителей. Отголоски этого недовольства доносились до меня, как далекое эхо.
Я лишь мог догадываться, о чем спорят, за что ругают, но никогда не испытывал особого искушения приблизить себя к истинной сути этих споров и конфликтов. Они воспринимались мною как то же самое прошлое, которому нет надобности быть в настоящем.
Но сначала чуть подробнее о ней. Ее звали Верой.
Хороша собой, миловидна, привлекательна, из провинциальных красавиц или еще проще — интересная женщина… Рассыпал как оценочные жетоны, а какой выбрать — не знаю.
Высказать отстраненное мнение о женщине, которая тебе небезразлична, не так просто. Для меня она была совершенством. Возможно, я излишне категоричен, но, право же, я и должен быть категоричным. Я понимал ее больше, чем кто-либо, и мог подметить черты, которые другими, скорее всего, останутся незамеченными. Она могла опоздать, забыть, а затем терзаться этим опозданием, этой забывчивостью так трогательно и искренне, что у всех появлялось желание непременно успокоить ее. Она садилась с краю, выбирая самое незаметное место как бы в наказание за свое опоздание, воздерживалась от участия в разговоре как бы в наказание за свою забывчивость. Это ничего не значило. Она хорошо владела своим телом и умела повернуть голову так, что не заметить этого было нельзя, как нельзя было не заметить и длинной, стройной шеи. Точно так же она могла протянуть руку, поправить волосы. А выражение ее лица, когда она слушала, было таким открытым и таким обращенным к говорившему, что помимо своей воли он натыкался на ее взгляд и чувствовал, что все сказанное им говорится с этой минуты в расчете только на ее внимание. Я ее заметил и уже не мог побороть в себе нестерпимого желания быть замеченным ею. С этого признания самому себе и начались наши отношения. Если мы встречались у меня дома, она прямо у порога легко сбрасывала туфли, проходила в комнату, садилась рядом, и взмах ее руки, точно передающий усталость, запрещал мне расспрашивать и задавать вопросы. Она терлась щекой о мое плечо, и я слышал приглушенное бормотание, похожее на бормотание засыпающего ребенка: «Было и будет. Было и будет!»
Наши недостатки — продолжение наших достоинств. Мы произносим эти слова не без удовольствия, считая, наверное, что тем самым облагораживаем наши пороки, приписывая им родословную добра. По этому поводу несколько слов о себе.
Я — необязательный человек. Вера терпеливо сносила мою необязательность. Я понимал, что мне следует отвечать тем же. Я думал о ней. Она была частью настоящего, моим прожитым днем. Тут все договорено — не копаемся в прошлом, не изнуряем друг друга расспросами, постигаем то, что способны постигнуть сами. Никакого нажима с моей стороны, естественный ход событий. Однако настроение непротивления недолговечно. Однажды ты просыпаешься, и тебе представляется необъяснимым, почему она терпит то, чем возмущаются другие, о чем непрестанно напоминают тебе: «Мириться с твоей необязательностью, мнительностью может только безвольный или выживший из ума человек». И хотя ты знаешь, что все сказанное — обычная ругань и люди, изливаясь в ней, не очень объективны к тебе, ты начинаешь задумываться, спрашивать себя: «А в самом деле, почему она терпит? И какова вообще цена ее терпению? И на что она рассчитывает, показывая так откровенно, что терпит и даже любит меня за эту вот необязательность?»
Это случилось утром. Вообще мысли подобного рода возникали именно в утренние часы. По обыкновению я просыпался раньше ее, лежал, закинув руки за голову, чувствуя рядом ее спокойное дыхание, сонное причмокивание губ во сне. Двигался чуть слышно, высвобождал занемевшую руку, боясь пошевелиться, потревожить ее. А впрочем, даже не ее — себя, свои мысли, свое сварливое состояние: почему, почему она терпит мою необязательность, мою лживость, а ведь я бываю лжив, и как вообще следует истолковывать ее слова — человека можно любить и за его пороки. В такие минуты я как никогда остро чувствовал ее незащищенность передо мной, ее готовность жертвовать, не отдавая себе отчета — восполнима ли жертва и есть ли встречное желание вернуть жертвенный долг. Когда она проснулась, у меня уже была готова эта неожиданная фраза: «Давай поженимся». И то, что слова эти я произнес негромко, скорее, даже для себя, полушепотом, лишь подтверждало мою неуверенность. Я скосил глаза в ее сторону. Хотелось не пропустить ее реакции. Сделать это незаметно, не выдавая себя.
Интерес мой лишен какого-то предвзятого смысла. Любопытство мужчины, которому хотелось бы считать, что он разбирается в женщинах. Она лежала, не открывая глаз, губы ее, слегка приоткрытые, вздрагивали во сне, однако не делали полного движения, а лишь подтверждали свою способность двигаться, придавали лицу выражение сонной улыбки. Я не мог сказать точно, проснулась ли она или это только видимость сна, а на самом деле сна нет, а есть притворство и расслабленная полусонность лица, обман: все слышит, все видит. Я не удержался, приподнялся на локтях и уже откровенно стал разглядывать ее лицо. Она дышала ровно, и губы и веки точно так же чуть вздрагивали. Я поверил в сон.
— Давай поженимся!
На этот раз я произнес слова отчетливо.
— Давай, — не открывая глаз, согласилась она.
Ничто не выдавало ее пробуждения, возможно, ей снилось нечто подобное. И ее согласие было ответом тому явившемуся во сне человеку.
И только когда я повторил эти слова в третий раз, веки дрогнули и, еще не раскрывая глаз, она потянулась ко мне мягкими, теплыми руками и стала целовать, тихо и распевно повторяя: «Давай, давай, давай!»
Сократ однажды сказал: «Все беды в жизни от непросвещенности, оттого, что люди не знают самых простых вещей». Незнание заставляет людей домысливать. Люди склонны к преувеличению и самым простым явлениям придают излишнее значение, чем крайне усложняют свою жизнь.
Пункт первый — родители. Уточнение необходимо — ее родители. На этот счет мнения разошлись.
Лучше, если родители узнают о нашем решении незамедлительно. Мне надоело чувствовать их молчаливое осуждение.
Совсем необязательно спешить. Лично ее не интересует, что скажут родители и что они подумают. Один раз она их послушалась. Увы, мир, сочиненный родителями, просуществовал недолго — полтора года. Счастливая фантазия воплотившаяся в несчастливую реальность.
Престиж семьи, авторитет фамилии и еще масса громыхающих эпитетов — она сыта ими по горло. Слова родителей переполнены одряхлевшей мудростью. Антураж присутствует, а плодоносящих клеток нет. Это как старые бумажные деньги.
Если это все та же строптивость — я готов уступить. Через день-два она передумает, возможно, согласится со мной. И может быть, впервые за эти два года ее вдруг прорвало, и мне суждено было узнать многое и словно бы заново встретить эту женщину почти за три года до нашего знакомства.
Свой первый брак она не без злой иронии называла мечтой об экономическом чуде. «Мечтали родители, — уточняет Вера, — что касается меня, то я — на правах долгосрочного вклада». Брак оказался недолговечным. Слава богу, обошлось без детей. Родительские надежды громоподобно рухнули. Так рушится корыто в коммунальной квартире, оборвавшись со стены, по причине непочтительного обращения с входной дверью настроенных на скандал жильцов.
Вера была в семье единственным ребенком. Когда ей исполнилось шестнадцать лет, отец, выпроводив из дому последнюю ватагу неугомонных гостей, обнял мать за плечи и, сопровождая свои слова тяжким вздохом, с присущей ему грубоватостью сказал: «Ну что, мать, вырастили кобылицу. Теперь только успевай жеребцов отгонять».
То был особый день и для Веры, и для ее родителей. День их прозрения.
В неполных семнадцать лет Веру застали в комнате с мальчиком, что само по себе можно было отнести к естественностям акселеративного бытия, если бы не захлопнувшийся некстати дверной замок и странная глухота к родительским призывам и требованиям немедленно открыть дверь. Родители не сочли возможным придать самому факту юношеского общения благопристойный оттенок возросших интеллектуальных запросов. Дверь пришлось взломать, юный Ромео был изгнан, а дочь… Ее слезы и ярость были искренними. Уже спустя час отец и мать попеременно успокаивали дочь, говорили о своей любви к ней, о своем беспокойстве за ее будущее. Обещали в течение двух ближайших дней смыть пятно позора с репутации изгнанника, а самого изгнанника вернуть. Сделать это было не так сложно. Изгнанник проживал в том же доме, в квартире, окнами выходившей в тот же самый двор. Изгнанник часами просиживал у занавешенного окна, разглядывая сквозь парусящийся на ветру тюль свою избр