анницу. Не скроем, что особым вниманием были отмечены как часы пробуждения, когда окно напротив распахивалось и мрачные портьеры отлетали в стороны, так и часы глубокого вечера, когда бой курантов рассекает сутки пополам. И тени за занавешенными окнами становятся такими видимыми и такими точными, что воображению ничего не оставалось, как только свидетельствовать — все видимое лишено вымысла и есть так на самом деле.
Но жизнь субъективна. Как только тайное становится явным, теряется прелесть тайного.
Изгнанник, возвращенный родителями, был несравним с героем тайны. Он лишился своего главного преимущества — он уже не мог пренебречь запретом, продемонстрировать дерзость, сокрушающую этот запрет. И не потому, что лишился этих способностей, стал осторожнее, осмотрительнее. Перестали существовать запреты.
Изгнанник был отвергнут вторично, теперь уже самой дочерью. Легкость, с которой вчерашнее восхищение уступило место безразличию, поразила родителей.
Потом было много этих джинсовых, узкобедрых подростков. Они легко залетали в их дом и так же легко оставляли его. Лишь с некоторыми дочь знакомила родителей. Сначала они значились как мальчики из параллельного класса, затем как сокурсники; затем — но это уже были не подростки — мои хорошие знакомые. Существовала еще одна разновидность: друзья друзей. Потом… Родителей недремлющее око на долгие времена утратило покой.
В этом смысле появление в их доме Шапилова-младшего, угодившего среди прочих в сети Гименея (а Федор Евгеньевич Бельчевский, отец Веры, не так рассеянно и безотчетно, как могло показаться на первый взгляд, листал страницы многосерийного романа собственной дочери), было сочтено событием примечательным. В понимании Федора Евгеньевича это было то, что нужно. С этой минуты его практичный ум заработал на полную мощность. Состоялся тайный семейный совет, на котором кандидатура Шапилова-младшего была всесторонне обсуждена и принята как наиболее желательная. Дело осталось за малым — употребить свое влияние на дочь. Впрочем, причиной беспокойства оказалось еще одно обстоятельство: как-то следовало дать понять семье Шапиловых, что Вера Бельчевская достаточно хороша собой и ей есть из кого выбирать.
Шапилов-младший носил тяжелые роговые очки — наиболее приметная деталь его внешности, был болезненно застенчив и конечно же, что скрыть никак невозможно, был отчаянно влюблен в Веру Бельчевскую. Чисто внешне Шапилов-младший по причине крайне скромного телосложения и этих вот непомерно громадных очков, курносого носа и смуглой кожи был непривычен и даже странен рядом с такой откровенной, рано вызревшей женской плотью. Может и недостаточно красивой, но такой явной и заметной, что не обратить на нее внимание было нельзя. Да и сам Федор Евгеньевич, мужчина статный, еще сохранивший не по возрасту и озорство в глазах, и привлекательность, наверняка выглядел бы себе другого зятя. Однако жизнь — вечный компромисс. Дочь заканчивала институт, получала специальность художника по костюмам, и Федору Евгеньевичу было небезразлично, как сложится ее судьба. Отпускать дочь на выезд ему, в избытке хлебнувшему жизнь провинции и только в свои пятьдесят лет оказавшемуся с семьей в Москве, не хотелось. И вообще эти разговоры о коренных москвичах и вечные ссылки на коренных москвичей порядком раздражали его. Он был глубоко убежден, что, проповедуя свои взгляды, он проповедует истины справедливости, которые отвергали всякое деление на коренных и приезжих. «И вообще, — любил размышлять вслух Федор Евгеньевич, — всякому полезно пожить в провинции лет десять, а то и двадцать». Будь его воля, он установил бы обязательный временной ценз, и не каких-то там три года, а десять лет. После такой выдержки в непростых периферийных условиях жизнь в столицах покажется даром судьбы. Но это, по словам самого Федора Евгеньевича, пока недосягаемая идиллия. В каждодневной же жизни торжествует несправедливость. Не считаться с ней он, истый патриот провинции, не может. А раз так, дочь должна быть устроена. По нынешним нормам он отработал на периферии и за себя, и за дочь, и за дочь дочери. Конечно, Шапилов-младший жидковат телом. Чего нет, того нет. Но есть еще Шапилов-старший. Человек, так сказать, при власти, которому по роду своих обязанностей положено устраивать жизни тысяч людей. Такой вряд ли останется безразличным к судьбе собственной снохи. Вот и вся предыстория.
«Действуем спокойно и осмотрительно», — напутствовал Федор Евгеньевич семейный совет.
Особая роль в коллективном деянии отводилась сестре жены со странным внутриродственным прозвищем — Гаша. Сестра жены водила давнее знакомство с семьей Шапиловых. Часто бывала в их доме, на что, собственно, и рассчитывал Федор Евгеньевич. Очередной визит мог быть сопряжен с самыми необязательными вещами, более того, элемент необязательности в этом случае обретал особый смысл, придавал всему замыслу естественность. Естественное соединение двух случайностей: так можно истолковать суть затеи. Случайное посещение дома Шапиловых в тот самый момент, когда там, опять же случайно, окажется дочь Бельчевских в обществе молодого Шапилова. С женой Шапилова-старшего Гаша работала в одном институте, и, как всякие многолетне знакомые женщины, они знали друг о друге если не все, то почти все. Приветливость в их отношениях, которая замечалась и подчеркивалась, таила смысл неоднозначный. Обе женщины дорожили своей дружбой, но и побаивались ее. Неудивительно, что им обеим в голову приходила одна и та же мысль: «Как бы славно было начать их отношения сначала, иначе говоря, вернуться к себе самим эдак лет на двадцать назад».
Подобное путешествие возможно только в мыслях. Сотворенное нами добро останется добром; неутаенное уже не утаишь, и зло, однажды посеянное, будет плодоносить.
От Гаши ничего сверхособенного не требовалось. В нужный момент посочувствовать Шапилову-младшему. Хорошо бы, конечно, но уж кто-кто, а Гаша свою племянницу знает. Леша Шапилов — прелесть. И душа у него… Чего тут говорить — редкая душа. Не о Леше речь. Душу разглядеть надо. А разглядеть, разузнать — тут помимо сердца еще и разум нужен. Здесь к месту вздох, и Гаша не жалеет себя. И сокрушение, и сочувствие в ее вздохе. И говорит она, словно бы продолжает этот вздох. «В их лета страстями живут. А со страстями у Леши недокомплект. Не примет его Верка. Дура, конечно. Поклонников — прорва, порог стерли, счастья своего не понимает. А жаль…»
Про недокомплект страстей — это уже лишнее. Тут следовало затаеннее, сдержаннее сказать: мол, зреет страсть. И еще что-нибудь о красоте скрытой и явственной. Всякая мать в своих детях видит себя. Перемудрила Гаша. И итог под стать перемудренности — поссорились.
Федор Евгеньевич за голову схватился — крах всем надеждам. Потом было время после ссоры. Потом — примирение. И уже позже, много позже как дань прерванному общению, как признание его истинности, окруженное тайной, — женское откровение.
«И про душу правильно: очарованная душа. И про доброту — точно: последнюю рубашку другу отдаст. И про непрактичность — справедливо: идеалист, в отца пошел. А вот — про недокомплект страстей. Здесь Гаша заблуждается. Сложнее, упрятаннее все. Страсть есть. Еще какая страсть! Но есть и страх перед собственной страстью. И как итог: зря она, Гаша, так о Вере говорит. Ладненькая, умненькая. Ты хоть и тетка ей, а не видишь главного. Такие бабы — нерв жизни».
А как надумали прощаться — и совсем хорошо; подруга прихватила Гашу за локоть, зашептала сбивчиво, но так напористо, что Гашина щека запалилась жаром:
«Разобъясни ты Бельчевским — мужик мужику рознь. Есть мужики показушные, гренадеристые. С виду так, а по сути… Его единственно, что в витрину выставлять. Вертопрахи жизни. А есть мужики для замужней жизни, однолюбы. Лешка из таких. У этих все внутри, за семью печатями. Отец его до двадцати пяти нецелованным ходил».
ГЛАВА II
Череда случайностей не всегда есть не замеченная ранее закономерность. Когда кругом говорят, что ты ошибаешься, — вера в собственную правоту остается лишь у самых убежденных и упрямых. Нельзя сказать, что Шапилов-младший был Вере неприятен. Скорее, даже наоборот. Ему в любой момент можно было позвонить, о чем угодно попросить. В любое время суток он готов был услужить ей. И власть над ним, а точнее, сладостное ощущение власти ей было по-своему дорого, и расставаться с этим ощущением Вере не хотелось. Она могла ему выговорить за дерзость, и он безмолвно принимал этот выговор, хотя дерзости никакой не было, была лишь необузданная игра ее капризного воображения. Ей было приятно иметь его при себе не в качестве главного претендента, а как бы про запас, когда в любой момент ей можно сказать: «Ну и что, ну и подумаешь… Еще есть Шапилов».
Иные мысли и иные настроения вынашивал Федор Евгеньевич. Как человек нрава агрессивного, он был привержен поступкам, где волевое начало проявлялось особенно отчетливо.
Как только Федор Евгеньевич был посвящен в суть разговора, состоявшегося между Гашей и матерью Шапилова-младшего, мнение дочери для него перестало существовать. Правда, впоследствии на пути брачного союза появилась еще одна сложность, которую счастливые заговорщики — а межсемейный заговор уже существовал — сочли незначительной.
Шапилов-младший, натура комплексующая, застенчивая, никак не решался сделать предложение, преследуемый страхом получить категорический отказ. Общими родительскими усилиями был разработан дублирующий вариант. Появилось письмо, которое с содроганием Шапилов-младший написал под диктовку матери. Письмо как письмо. Каждую написанную фразу мать перечитывала вслух, после чего разглядывала сына, желая понять, насколько точно и правдиво написана фраза.
Сын сознавал всю унизительность своего положения, но возразить матери не посмел. Его чувства требовали выхода, и это письмо, возможно, не в полной мере, но все-таки разрушало затянувшееся молчание, объясняло его поведение, а значит, и серьезность его намерений. И если ему суждено пережить отказ, то он будет сформулирован сразу, это будет как бы монолог Веры, исключающий какую-либо прелюдию, вступление с его стороны. Сам он этого разговора не начнет. И мать напрасно усердствует. Письмо есть. Достаточно письма.