ждый скажет то, что считает нужным. И не стоит облегчать его участь. Пусть останется в неприкосновенности наше самолюбие, будем оберегать его. Она знает меня. Она готова начать разговор первой. Слава богу, есть тема — папа. В таком случае я весь во внимании.
— Ну что там стряслось?
— Там? Ничего. Дискуссия по процедурным вопросам — папе задерживают какой-то документ. Это достаточный повод, чтобы весь дом стоял на ушах. Папа оформляет персональную пенсию, требуется бездна справок, подтверждений. Сегодня папа агрессивен — разглядел конкретного недоброжелателя. По этому поводу ярость Федора Евгеньевича безмерна: окопался, засиделся, еще что-то насчет внешности. «Где он был, когда мы воевали?! Где он был, когда мы строили?!» Запал гнева неиссякаем. Все вперед! Все в атаку! «Где он был?!»
Вопрос по существу, и ответ по существу. Его не было. Тот человек тогда еще не родился. «Ах, не родился! — папа вскидывает руки. Он призывает весь окружающий мир в свидетели: — Все слышали?! Он еще не родился, когда мы…»
Об отце Вера говорит с чувством злорадного почитания, называет отца Главверхом. «Сегодня Главверх отчудил. Вчера Главверх разнес меня за прическу…» Я часто задаю себе вопрос: знает ли Федор Евгеньевич, что дочь придумала ему такое прозвище? Я заметил, в семье Бельчевских прозвища в ходу, но те прочие придумывает Федор Евгеньевич сам: Гаша, Ластик, Бутимор. Безобидно-глупые, случайные. Привыкают к ним в семье трудно, и поэтому вслух эти прозвища произносит один Федор Евгеньевич.
Вера частит словами, говорит в смешливой манере:
— Ничего не поделаешь, предпенсионные судороги. — Дальше следует имитация крикливой речи Федора Евгеньевича: — Ты представляешь, этот выкормыш, недоносок заявляет, что профсоюзные грамоты — недостаточное основание для оценки реальных заслуг.
Я ему разъясняю. Там ищут, ищут! Вот письменное подтверждение. «Розыск твоих документов затруднен. Архив за 51—56-й годы сгорел». Отказывается читать, сопляк. Личная переписка, говорит, нас не интересует. Заставляет ехать еще раз. Обращаться в райком партии. А там уже трижды с тех пор реорганизовывали районы. Куда ехать?
Неожиданно Вера прерывает рассказ. Ее настораживает мое молчание. Оказывается, молчание у меня какое-то не такое!
— Тебе неинтересно? — спрашивает Вера. — Почему ты молчишь?
Почему я молчу? Ответить на этот вопрос не так просто. Сказать, что слушаю. Последует другой вопрос. Почему слушаю безучастно, почему не реагирую? Словно своим согласием слушать делаю ей одолжение. Лучше сказать, что не разделяю ее иронии по отношению к отцу и даже сочувствую ему.
— А я нет. — Ее голос становится злым, напряженным. — Отсутствие знания о предмете сочувствия делает сочувствие необременительным. Твое сочувствие не оплачено болью души. Оно как девальвированный рубль — на него ничего не купишь.
Я пытаюсь оправдаться, но она не желает меня слушать:
— Хватит об этом. Всякий раз одно и то же: папа, папа, папа! Надоело. Я сама виновата. Душа, как сливная яма. За день набирается до краев, вот и вычерпываюсь. Прости. Давай лучше поговорим о твоих делах.
Наш сегодняшний разговор не похож на прежние — много говорим.
— О моих делах? У меня все без изменений. Преподаю своим бездельникам лесоустройство. Наезжаю раз в неделю в географическое общество. На апрель поставлен мой доклад. О практике разумного природопользования в бассейне реки Печоры.
— Доклад? — переспрашивает она. — При чем здесь доклад? Доклад не главное, он может подождать. Месяц назад оставалось две главы. По моим расчетам, ты должен уже все закончить. Ты сам говорил, две главы — и диссертация готова. — Она ждет моего ответа.
С тех пор как я познакомил ее с академиком Кедриным, Вера не упускает случая, чтобы напомнить о моей диссертации. Что ей наплел про меня старик, ума не приложу. Мне не хочется затевать этот разговор. С диссертацией все непросто. Я не считаю себя неудачником. И не желаю, чтобы кто-то излишне усердствовал, доказывая мне то же самое.
— Ничего, — говорю я, — папа должен быть доволен — паритет выдерживается: твой следующий муж тоже кандидат наук. А в остальном все проблематично — еще надо написать.
— Значит, ты меня обманул?
— Нет. Просто я многого тебе не говорил. Ты же сама сказала: знать все, что было до нас, — совсем необязательно. — До меня доносится ее учащенное дыхание. Я хорошо различаю интервалы. — Напрасно ты занудствуешь. Эти постоянные напоминания о моей диссертации, они же имеют какую-то цель. Их можно истолковать превратно. — Я нарочно не договариваю, жду ее возмущения. Я рассчитываю на это возмущение. Но Вера не возмущается. Напротив, голос ее становится подчеркнуто спокойным. Мне кажется, что она даже слегка подсмеивается надо мной.
— Истолковывай, кто тебе не велит.
— Значит, ты не так бескорыстна, как мне казалось?
— Что тебе казалось, я не знаю. Я могу подтвердить лишь то, что есть. Быть любовницей доктора наук лучше, чем выполнять эту же роль при кандидате.
— Тебе доставляет удовольствие говорить мне гадости.
— Я говорю тебе правду. А по какому сорту ты ее расценишь — это уже твое дело.
— Ну правильно: вы все провидцы, один я — слепец.
— Я этого не говорила.
— Не говорила, так сейчас говоришь.
— Если ты не в духе, мы можем прекратить разговор.
Она выдерживает паузу — предлагает мне распорядиться нашим разговором. Я тоже выдерживаю паузу, пытаюсь угадать мелодию, которую играет радио в ее квартире.
— Ну как знаешь…
Я спохватываюсь. Она гордая, она повесит трубку. И я буду корить себя, жалеть о своем раздражении.
— Прости, — бормочу я поспешно. — Так получилось. Я не хотел тебя обидеть.
— Не хотел, но обидел. Легко живете, парниша. Сказал — не хотел, и грехи отпущены. Нет грехов. Обида, конечно, осталась, тлеет, дымит. Но тебя уже это не касается. Ты же не хотел. Ладно, поверим человеку. А вдруг он действительно не хотел. Так о чем мы говорили? Ах да, о любовницах и любовниках. Интересная тема. Послушай, ты никогда не думал, почему женщины тщеславнее мужчин?
— Нет, меня это как-то не интересовало.
— Ну и напрасно. Основные законы жизни надо знать. Оберегая своих мужчин, взнуздывая их, они рассчитывают на компенсацию своих несбывшихся надежд. Они уверены, что в каждой из них кто-то погиб: актриса, руководитель, ученый, художник. Да мало ли высот, на которые они взлетали мысленно. Это называется синдромом эмансипации. Всегда приятнее считать, что ты собой представляешь что-то, но только крайние обстоятельства: семья, быт, несчастная любовь — не позволили тебе достичь, воспарить над… Поговорить о своей жертвенности — нет для женщины темы более благодатной. «Я пожертвовала собой. Я отдала тебе все».
Она, может, и не жертвовала и отдавала лишь то, что хотела отдать. Но заявить об этом вслух, зримо, при свидетелях — все равно, что задокументировать свою, в общем-то, несуществующую жертву. Она просто жила. Она была женщиной. И шла по жизни, ведомая своим женским инстинктом.
— Зачем ты мне все это говоришь?
— Не знаю. Само говорится, помимо моего желания. Просто я подумала, наше собственное утверждение: «Необязательно знать все, что было до нас» — превратилось в игру. В палочку-выручалочку. Вот я и подумала: будет она действовать, когда мы, помимо своей воли, станем узнавать, ну если и не все, то многое из того, что не знали раньше? Останемся мы столь же неуязвимы?..
— И для начала ты решила проверить меня.
— Не знаю. Я же сказала — так получилось. Слово за слово, вот и получилось.
Нам надо обоим собраться с мыслями. Оттого в молчании нашем какое-то странное единодушие. Я слышу, слышу отчетливо, как звенит, поскрипывает, шелестит наше обоюдное молчание. Как оно колышется, раскачивается, повинуясь нашему дыханию. Теперь я уже не хочу, чтобы ускользнула нить разговора и он оборвался на полумысли.
— Неправда, — говорю я. — Ты думала. Все оттого, что ты трусишь. — Хотя вполне возможно, это трушу я. — Тебе мешает самолюбие взять свои слова назад. Не эти вот, сказанные сейчас. А те… В общем, ты понимаешь, о чем я говорю. Хочешь, чтобы все обернулось шуткой. А может, ты вычисляешь, прикидываешь в уме — проглочу я твою выходку? Или, наоборот, ты поставила на мой характер. Не выдержит, мол, сорвется. Но я не сорвусь. Все как прежде. Давай поженимся. До среды осталось четыре дня. Прощай!
Она не дослушала, она бросила трубку. Плачущий сигнал в руке, как вскрытый пульс, как зов терпящих бедствие.
ГЛАВА IV
Наступил апрель. А вместе с ним — сначала первая, считай, готовность номер один, а за ней и вторая среда апреля. У меня прибавилось работы. Попросили подменить заболевшего ассистента на кафедре геодезии. Я согласился. Грядет семейная жизнь — нужны деньги. В двадцатых числах марта еще буйствовали метели. А в середине апреля снег стал больше похож на соль-лизунец — стекловидный, кусковатый. Весна лишена постоянства. Снега еще много. Не хватает тепла. Мгла вперемежку с солнцем. Обещают дождь. Однако вместо дождя идет мокрый снег. Какой-то заблудший циклон из Северной Атлантики. Хочется тепла. Пять месяцев зимы — это много. На подсохших мостовых уже весенняя пыль. Ее подхватывает ветер и несет в парки, палисадники, где она садится на тот же нестаявший снег, делает его неопрятно грязным. Почки на деревьях мертвы. Холодно.
Ночь накануне спал плохо. То и дело просыпался, вставал. Затем шел на кухню, садился на холодный стул и пил холодный чай. Пил, не испытывая жажды. Потом шел спать. Спустя какое-то время снова просыпался, сидел с закрытыми глазами на кровати, искал объяснение пробуждению. Ведь почему-то проснулся? Оглядывался вокруг себя, замечал приготовленный с вечера новый костюм, трогал его. Вчера вот повесил, думал, что нужен, а теперь проснулся, смотрю на костюм и задаю себе вопрос: зачем повесил? Явлюсь на лекцию: разговоры, расспросы. «Какой вы сегодня нарядный, Игорь Витальевич! Какой модный! Вам очень к лицу солидность. Ха-ха-ха!» «В аудиторию, где столько очаровательных девушек, являться в таком виде рискованно, мой друг. Хи-хи-хи! — а это уже декан. Сощурился, пощипывает бороду: — Н-да-с… Воспоминаний звук прелестный». И пошел по коридору, приплясывая, примурлыкивая, этакий бабник-моралист. Еще теплится, еще дымится, но уже не жжет. Нет, не жжет.