Я и сам чувствовал эту непроясненную напряженность. Мне все время казалось, что за мной кто-то наблюдает. И если даже милицейский полковник рассеянно смотрел в зал, я ловил себя на мысли, что хочу поймать его взгляд и точно убедиться, что этот взгляд, в общем-то, взгляд необязательный, не предназначен именно мне.
Неожиданно полковник оторвался от чтения. Было похоже, что он просит у ректора разрешения занять наше внимание еще на одну, две минуты.
Мою фамилию полковник назвал первой, затем с расстановкой еще три фамилии. Но я был назван первым, и все посмотрели на меня. Это было неприятное ощущение. И тогда вот с запиской, и сейчас я чувствовал, как каждый из присутствующих с судорожной быстротой оценивал слова милицейского начальства, угадывал в них иной, скрытый смысл и, исходя из этого смысла, отодвигался, отмежевывался от меня.
Я еще не знал, что может последовать за четырьмя названными вслух фамилиями, какие слова — просьба, разъяснение, приказ. Я только ощутил толчок протеста внутри себя.
Тянулась пауза. Полковник что-то объяснял ректору. Ректор не соглашался, показывая на часы. И тогда, отрешившись от показной безучастности, полковник начал нервно барабанить пальцами по крышке стола, никак не стесняясь, что стук этой дроби слышен в зале.
Мне бросился в глаза этот жест, указывающий на часы. В нем был какой-то мобилизующий напор, напоминание о необратимости времени. И тут я вспомнил. Минутное ослепление, вспышка в мозгу. Среда. Семнадцать часов. Я помнил об этом вчера. Я засыпал с мыслью, что завтра среда. И утром, надевая, а затем возвращая свой новый костюм на прежнее место, я взбадривал себя напоминанием — среда, семнадцать часов. Не забудь. Не перепутай, не опоздай. В шестнадцать я должен быть уже свободен. Купить цветов, успеть переодеться. Собраться с мыслями. Настроить себя соответствующим образом. Особенный день, особенный час. Не забудь, не перепутай, не опоздай.
Мой собственный протест обрел смысл, получил заряд логичности. Зал опустел, и только мы, впятером в разных концах зала, остались на своих местах. Нас попросили задержаться. Я видел, как выходящие из зала оглядывались на нас. Их вопрошающие взгляды, их сожаление. Никто не произнес ни слова, но как красноречива их невысказанная речь.
«Вот и доверяй таким. Живешь с завязанными глазами. Здороваешься, болтаешь на бегу, занимаешь деньги в долг. И в гости. А почему нет? Непросвещенный может подумать, что друзья. Теперь вот отмывайся, доказывай, опровергай. Ничего не было. Шапошное знакомство».
Нас просят сесть поближе. Я чувствую, что выделяюсь среди присутствующих, возможно, волнуюсь больше других. Не слышу, не доходят до сознания слова полковника. Что-то про помощь специалистов. Какие-то вопросы. Говорю — нет. Не дослушав, не вникая в смысл сказанного. Говорю нет.
Удивленный взгляд ректора, помноженный на изучающий взгляд полковника. Все милицейское сопровождение нацелено на меня. Сейчас они попросят объяснить мой отказ. Мое поведение становится подозрительным. А может быть, мне хочется, чтобы меня подозревали. Подозрение — одна из форм внимания. Я соскучился по вниманию.
— Мотивы отказа?
— Личные.
Они говорят, что мои ответы грешат расплывчатостью. Просят уточнить.
Ну вот, допрыгался — просят уточнить. А зачем уточнять? И почему, на каком основании я должен объяснять личные мотивы собственных поступков? Что я ему скажу? Войдите в мое положение — женюсь! И тотчас все они заулыбаются и кинутся меня поздравлять. Нет, не кинутся. Один из них, тот, что в штатском, выскользнет, как тень, в другую комнату, а я должен буду идиотски улыбаться, свидетельствовать свою лояльность. Дескать, понимаю и не обижаюсь — служба такая.
Очень скоро дверь скрипнет, и так же вкрадчиво появится тот человек — вершитель моей судьбы, наклонится к самому полковничьему уху, и я буду чувствовать, как меня прощупывает, высвечивает, пронизывает недоверчивый взгляд. А затем мне будет предложено вспомнить, уточнить — какой именно загс я имею в виду, потому как в названном мной моей фамилии не значится.
А я разволнуюсь, начну пороть околесицу и никак не соображу, что не может быть никакой моей фамилии, так как я еду подавать заявление. А следовательно, проверить меня невозможно. Но это я пойму позже. А для начала испью до дна чашу позора.
Нет, увольте, не стану ничего уточнять! Я не собираюсь рекламировать свою женитьбу. «Личные мотивы. Все». Уже завелся, бурлит в груди, распирает, рвется наружу.
— Если это допрос…
Ректор щурится. И не поймешь, смеется или морщится.
— Ну зачем вы так, Игорь Витальевич? Положение обязывает. Беседа с вами крайне важна для товарищей. — Ректор оборачивается к полковнику. Видимо, есть договоренность о разделении информации на доверительную и общедоступную. О чем-то можно говорить вслух, о чем-то нельзя. Полковник кивком головы подтверждает свое согласие.
— Игорь Витальевич, голубчик, — поспешно выговаривает ректор, смотрит на меня странным соболезнующим взглядом. — Дело в том, что заказчиком фактически всей кино- и фотоаппаратуры была ваша кафедра и ваши соседи из аэрофотосъемки. Товарищам необходимо знать, как велик диапазон использования похищенной аппаратуры. Насколько широко возможно ее применение в обыденных условиях, или мы имеем дело с сугубо специальной аппаратурой.
Ректор мнется. Он что-то недосказал, нервно привстает, пододвигает стул ближе к столу. Меня он тоже приглашает сесть поближе.
— И еще одна просьба. Поймите меня правильно. Я ни черта не смыслю в подобных тонкостях. Но они говорят, что нужно, и я соглашаюсь. Кто из сотрудников кафедры знал о том, что такая аппаратура приобретена и находится в стенах института?
Я пожимаю плечами. Это непростой вопрос. Мне надо подумать. Но сейчас мне некогда, я же объяснял — личные мотивы.
— Игорь Витальевич, ну право же, наш долг — помочь товарищам.
— О том, что сделана заявка на аппаратуру, знали все. Существует план реконструкции учебных кабинетов, замены экспедиционного оборудования. Он обсуждался на общем заседании кафедры. Мне помнится, зачитывался перечень необходимой аппаратуры как для стационара, так и для полевой практики.
— Как давно подавалась заявка? — это уже вопрос полковника, он подчеркнуто не участвует в разговоре, просматривает какие-то бумаги.
— По-моему, три года назад.
Полковник прерывает чтение:
— А были случаи, когда заявки не выполнялись?
Улыбка у ректора усталая, мягкая:
— Случаев, когда выполнялись хотя бы наполовину, не было. А отказы, отказы каждый год. Это сейчас один из наших выпускников утвержден в должности заместителя министра, тешим себя надеждой, что поратует за институт.
— Полученная нами аппаратура — первая ласточка.
— Значит, помог?
— Представьте себе.
— А как фамилия заместителя министра?
— Шевелев Ермолай Константинович.
— Когда именно аппаратура поступила в институт: день, месяц?
Ректор замялся:
— Надо посмотреть документацию. Этим вопросом занимается проректор по хозяйственной части. Он сейчас в командировке.
— И давно?!
Ректор подался вперед, чуть завалив голову набок, — движение, характерное для людей, страдающих глухотой:
— Не понял.
— Как давно ваш заместитель в командировке?
— Как давно? — ректор покраснел от смущения. — Ну, я затрудняюсь сказать с точностью. Дней десять, возможно, двенадцать. А собственно, почему вас это интересует?
— Служба.
Полковник потерял интерес к ректору. Перевел взгляд на меня:
— Вы сказали, был разговор на заседании кафедры. Но помимо общих сведений существуют детали, частности. Кто-то любопытнее — знает подробности, кто-то безразличен к информации подобного рода. Попробуем разобраться, классифицировать ваших сотрудников на более информированных и менее информированных. Не конкретно, имея в виду данный случай, а вообще, согласуясь с личными духовными запросами каждого.
Полковник достал портсигар, поискал глазами спички.
Конечно, я знал о поступившей аппаратуре. Не припомню, кто именно сказал мне об этом, но я знал точно — аппаратура пришла. Мне подумалось, что своим признанием я как-то свяжу себя. Одним ответом не отделаешься. Последуют еще и еще вопросы, и уж тогда я помимо своего желания окажусь втянутым, захлебнусь в этом путаном, похожем на допрос, разговоре.
Я ничего не ответил, лишь выражением лица подтвердил свое незнание. Полковник держал зажженную спичку на уровне глаз. Я мог разглядеть, как колеблющийся огонь отражается в его зрачках. Его молчание было выжидающим, очень профессиональным.
— Разговор шел о том, что мы заказали. На выполнение заказа, даже частичное, нужно время. Скажем, год, а то и полтора. Поэтому неудивительно, что о разговоре все забыли. — Я на минуту задумался и сделал уточнение: — Я так думаю, что забыли.
— Но вы же сами сказали — этот год был особым.
— Да, академик говорил, что на этот раз у нас хорошие шансы. Академик — очарованная душа. Он так говорит всегда.
— Вы не ответили на поставленный вопрос. — Его взгляд будто прилип к моему лицу. Полковник чувствовал мое сопротивление, мое нежелание отвечать и все время старался опередить меня, не выпустить из разговора.
— На этот вопрос может ответить только заведующий кафедрой. Информация, как правило, исходила от него. Я уже сказал — сроки выполнения заявок соблюдаются редко. За этим надо специально следить. Я не следил.
— Ну хорошо, — сказал полковник, и все милицейское сопровождение разом поднялось. — Тогда до встречи в семнадцать ноль-ноль.
Сказал так, будто меня здесь не было и это не я только что возмущался и предупреждал, что назначенное время для меня неприемлемо.
Я решил смолчать. Я уже высказался и не давал повода считать, что я передумал.
Полковник угадал подвох в моем молчании и, уже протянув руку для прощания, примирительно заметил:
— Вы напрасно ведете себя так задиристо. Мы можем подумать, что вы умышленно не желаете нам помочь. — Он приглушенно хохотнул. Ему понравилось, как он сумел пригрозить, упрятав эту угрозу в шутку. Я понимал, что должен как-то прореагировать на его слова, но мне меньше всего хотелось объяснять причины своего поведения.