А ведь могло все быть иначе. Более того — возможность построить отношения с тестем на иной основе не исключена и сейчас. Я делаю выжидательную паузу.
— Нет, нет, нет! — И в этих нескончаемых «нет» вся Вера, ее упрямство, ее строптивость. Возможно, моим словам не хватает страстности, уверенности, я слишком мягок?
А может быть, она права — не надо спешить? Это я успокаиваю себя. Кто угадает, какую речь мы держим в мыслях своих? Нас судят и оправдывают по сказанному вслух.
Согласись Вера с моим планом, выдержанным в тонах пристойной патриархальной старины, где будущий зять, он же жених, является в дом невесты, нервно потирает руки, одергивая неразношенный, надетый впервые по этому крайнему случаю костюм, и разминает незаметно ноги, стиснутые столь же неразношенными ботинками, и, сообразуясь с этими скрытыми движениями, совершает главное — просит у папеньки с маменькой руки их дочери… — как бы все прекрасно получилось! Кротко, пристойно. И взгляд потуплен, и нервный румянец на щеках. Уступи Вера моим доводам, я мог бы ограничиться беглым рассказом о своем прошлом (детство, отрочество, юность). О своих родителях, опять же с почтением и кротостью. И то и другое по нынешним временам — достоинства редкие.
Все могло быть. Но не было, не случилось. Все будет вопреки тому, все будет так, как хочет Вера. Она решила отплатить папе той же монетой. Трогательная ситуация. Антипод и эталон в одном лице. Где ты там есть, Шапилов-младший, не икается ли тебе? Теперь в лице тестя я обретаю семейного биографа. В доме Бельчевских обо мне будут знать если не всё, то, во всяком случае, много больше, чем в том доме, откуда я родом, где вырос, откуда бежал с радостью, опьяненный терпким дыханием будущей независимости, и куда возвращался с не меньшей радостью, покидая разбитую ладью неудавшейся семейной жизни.
Тесть уходит на пенсию. У него будет достаточно времени. Очень скоро моя жена, переполненная информацией о моей личной жизни, станет требовать опровержения фактов, добытых кропотливым трудом неутомимого изыскателя. Мои мысли устремлялись еще дальше. И тогда, с какой-то обреченной страстностью, я делал последнюю попытку убедить:
— Доверься мне, тесть будет нашим союзником, я берусь влюбить его в себя.
И тотчас лицо ее становилось замкнутым, напряженным, и гримаса нетерпения застывает на губах:
— Нет! Не надо! Не хочу!
Как часто мы терпим поражения, даже не догадываясь о том, что мы их терпим.
ГЛАВА VI
Я уже был женат однажды. Самое время рассказать об этом примечательном факте моей биографии. Мне чужды люди, которые после очередной неудачи с маниакальной настойчивостью поносят семейную жизнь, размахивают жупелом мужской свободы, старательно пряча при этом лоснящиеся манжеты несвежей рубашки.
От первой жены я ушел сам. Однажды проснулся и понял — пора. Мне все время казалось, что я приглашен на роль витрины или на роль чучела медведя при входе. Меня так страстно афишировали, так настойчиво выталкивали вперед для знакомства, с такой очаровательной игривостью намекали на мои мужские достоинства, не стесняясь моего присутствия, что я стал чувствовать себя товаром, который добротен, хорош на вид, но куплен по случаю и за бесценок. И теперь вот кто-то, раздосадованный неприсутственным торгом, задним числом желает оповестить всех о значительной и удачной сделке.
Терзаясь сомнениями, я вдруг прозрел. Если я товар, рассуждал я, то ценой за такой товар должна быть только моя жена. А если товар приобретен за бесценок, то следует разобраться, почему моя жена, приметная внешне, умеющая устроить быт, не чуждая модным веяниям образованного общества, так незаслуженно остается в тени, а точнее, так осознанно, соизмеряясь с собственным желанием, отодвигается в тень?
Мы встретились на юге. Банальный пляжный роман, наполненный духотой южных вечеров, морскими прогулками на юрких катерах, хождением в горы и, наконец, танцами. Ох уж эти танцы в ведомственных санаториях, где появление одинокой женщины — событие. Особый аромат юга придавал нашим отношениям непривычную скоротечность.
Мы легко познакомились и так же легко прошли все следующие стадии, которым положено случиться после знакомства. Вместо возвращения в Москву я бухнул начальству телеграмму, попросил три дня за свой счет и ринулся к ней в Кишинев, поехал показывать себя.
Много позже, в свой следующий приезд в Кишинев, я уже научился и видеть, и слышать, и слушать. А тогда я был влюблен, счастлив и конечно же слеп.
В год замужества моей первой жене было двадцать четыре. Тот самый возраст, когда все вовремя: любить, становиться матерью, создавать семью и даже разводиться.
Я не оговорился. Даже разводиться. Еще есть время, силы, чтобы начать все сначала. В тридцать и после тридцати для женщины все сложнее.
Итак, ей было двадцать четыре. Мой возраст тоже имеет значение. Идеальная разница в годах — я был старше на пять лет.
Этой женитьбой мои отношения с женщинами не начинались с чистого листа, однако впервые они обретали такую неподдельную серьезность, ибо предполагали будущее.
Ощущения были самыми разными. Прежде всего, ощущение предопределенности, неслучайности нашей встречи. Чувственный голод, какая-то одурманивающая страсть захватили нас. Мы отрывали от нашего общения крупицы, редкие часы на сон. И страдали не от отсутствия сна, скорее, от необходимости отдавать этому сну время, заверстанное и расписанное как время нашей любви. Была еще одна странность — навязчивая потребность в словесном подтверждении собственных чувств.
— Ты меня любишь? Нет, ты скажи, любишь или нет? Почему ты морщишься? Тебе неприятен мой вопрос?
— Какая необходимость все время повторять одно и то же?
— Я устроена иначе. Это как музыка, с которой сживаешься и которая должна звучать вечно.
— Ну, хорошо, я тебя люблю.
— Повтори еще раз. То же самое, только без ну.
— Это уже каприз. Я не давал повода мне не верить.
— Повода?
У нее был роскошный смех — этакая бисерная трель на мелком выдохе.
— Для этого нужно время, у тебя его просто не было. И мой каприз вовсе не каприз. Хочу иметь гарантии счастливых воспоминаний. Было время, скажу я, когда он, то есть ты, говорил о своей любви ко мне каждый час.
— Свидетельствую: такое время было.
— Было? — она заглядывала мне в лицо. Ее тревожный взгляд буквально шарил по моему лицу, — Почему было? Я сжимал ее руки, целовал кончики пальцев:
— Ты вкладываешь в мои слова иной смысл и судишь обо мне, исходя из этого, не моего, смысла моих слов.
Ты меня любишь? Вопрос, не знающий усталости. Сколько искренних и ложных откровений породил он. Врата, через которые проходит всякий.
Конечно же нам не давал покоя разум высших сил, который помимо нас и за нас высчитал время, обозначил место и из разных точек вселенной выхватил две души и толкнул их навстречу друг к другу. И этими душами оказались ее и моя душа. И этой плотью оказалась ее и моя плоть.
Конечно же мы томились домыслами, изобретались тысячи причин, которые могли помешать, а то и совсем разрушить. Если бы не горящая путевка. Если бы не сломавшийся автобус, где мы увидели друг друга и незначаще улыбнулись друг другу. Если бы не дождь, а дождь шел, и море было забуревшим и пенисто-взлохмаченным. И никому не желалось идти на берег. И если бы она уступила этому нежеланию. И если бы этому же нежеланию уступил я… И если бы силы сопутствующие оказались силами противодействующими. Если бы, если бы, если бы. Что тогда?
За месяц мы сумели распланировать нашу совместную жизнь на ближайшие десять лет. Врожденная аккуратность. Еще одна черта из арсенала достоинств моей первой жены. Это сейчас в моих словах сарказм, а тогда, тогда только восторженность и обожание.
В этом не было никакой скрытой преднамеренности. Я был влюблен, и моя восторженность была единственным толкованием той части мира, где жила, разговаривала, двигалась, смеялась моя будущая жена.
Она прелесть, она создана для семьи, она мудра, ей присущ такт, она хороша собой. И все это не просто так. Есть история, есть предыстория. Все качества от бога, с молоком матери, родовой код.
Она любила размышлять, фантазировать вслух. Сначала идеи высказывались как бы на всякий случай, имели абстрактное толкование, излучали дух необязательности и романтизма. Они витали в воздухе. Жена не единожды возвращалась к ним так же необязательно, между прочим, словно бы желая проверить — помним ли? Как правило — помнили. Скорее всего, именно тогда идеи обретали статус общности. После чего идея получала порядковый номер, записывалась в синюю тетрадь и становилась не только фактом жизненных планов, но и единицей, исчислением бытия.
Отныне и навсегда: «Ты помнишь, мы договаривались?»
Не все, конечно, но многие из этих идей доживали до светлого мига своего воплощения. Это был удивительный брак. Впрочем, монополия на удивительность лишена основания. Всякий брак удивителен по-своему. Уже поженились, уже и ссорились, однако понять разумом, привыкнуть к тому, что теперь моя и ее жизнь называется совместной жизнью, не могли. Я, будто оглушенный этой внезапной влюбленностью, еще по инерции открывал в моей первой жене, как понял позже, несуществующие достоинства. Возможно, эта неудовлетворенная потребность открывать подтолкнула меня еще к одному самому важному постижению.
Я высчитал тайну. Вернее будет сказать, я умозрительно определил — такая тайна есть. Существуют обстоятельства в жизни моей жены, которые от меня скрыты и скрыты умышленно.
До нашего знакомства моя жена жила в Кишиневе. Радость, с какой ее родители приняли весть о замужестве дочери, была мне приятна. Чисто житейски я готовил себя к непростым отношениям с родителями жены. Любимая дочь выходит замуж — уже событие. А тут еще и в Москву. Такие обстоятельства непросто принять и уж тем более смириться с ними.
«Отчего они так радуются? — думал я. — Они же меня совсем не знают».