Коля Морташов, склонный к афоризмам, по этому поводу выражался иначе: «Панорама воспоминаний была лишена объемности».
О Коле Морташове я готов говорить обстоятельно. Коля — мой друг, коллега. У нас тандем. В соавторстве мы сделали уже четыре работы. На выходе еще две. Считали, что мы хорошо дополняем друг друга. Коля экспрессивен, настроен на полемику, обожает конфликты. Я чаще отмалчиваюсь. Это раздражало наших оппонентов: они называли меня человеком в засаде. Мы работаем в одном секторе промышленной экологии. У меня достаточно знакомых, но Коля выделялся среди них, и не потому, что он стоит в этом списке на первом месте. Просто он нес в себе иную концентрацию отношений. Николай Егорович Морташов — мой друг. Он первый человек, которого я осознанно назвал своим другом. Когда случился разрыв, я кочевал по квартирам своих знакомых, но первым, к кому я перебрался, был Коля. Не спрашивая разрешения, не предупреждая. Оказался на улице с двумя чемоданами в руках. Посмотрел по сторонам. Для меня не существовало вопроса, куда ехать, где искать пристанище. Ответ был однозначен: ехать надо к Коле. Потом была месячная командировка. У меня был перечень телефонов, по которым я мог позвонить и где ждали моего звонка. Но я звонил только Морташову. Через него узнавал новости, передавал информацию начальству, интересовался настроением моей первой жены. Просил заехать ко мне домой, забрать теплые вещи и переслать их. За Уралом в это время стояли уже холода. Коля Морташов — мое доверенное лицо на Большой земле.
С моим возвращением мало что изменилось. Излить душу — Коле, попросить денег взаймы, не отдав прежние долги, — у Коли, помочь с обменом — опять Коля. Коляша, Колюня, Николай Егорович Морташов.
Я заехал к нему после работы. Теперь у меня есть пристанище — однокомнатная квартира, которую, кстати, тоже устроил мне Коля в трех троллейбусных остановках от своего дома. Кто-то куда-то завербовался, должен был вернуться, но в последний момент продлили договор. Больше Коля ничего не объяснял, швырнул мне связку ключей и вдогонку летящим ключам крикнул:
— Живи. Считай, три месяца спокойной жизни у тебя есть.
Ей-богу, хоть в ноги бухайся! Что бы я без него делал? Но об этом потом. А сейчас я у Коли в гостях. Две положенные партии в шахматы. По рюмке коньяку под лимон. Коля — вдовец. Этой истории уже лет шесть… Жена у Коли умерла при вторых родах. Кто-то недосмотрел, кто-то ошибся в диагнозе, а человека нет. Ребенка тоже не удалось спасти. Коля остался с дочкой Любой.
Он никогда не жаловался на свою жизнь, наоборот, возможно, не без умысла он часто говорил об удавшейся жизни. Слишком часто. Зная его слабость к афоризмам, трудно удержаться от слов, сказанных в его духе: «Только истины, которым нет доверия, требуют многократного подтверждения».
Логичнее было бы, если бы я сочувствовал Коле. Но Коля не признавал сочувствия.
Сыграны положенные шахматные партии, обсуждены любопытные симптомы в настроении начальства, выпит положенный коньяк. Я показал Любе последний фокус и собрался уходить. Коля поднялся вместе со мной, сказал, что проводит меня. Я не удивился его желанию. Зимний вечер, идет снег. Кажется, что городской шум отступил за пределы этой жизни. Тихо! Тихо и покойно. Снег шелестит? Откуда шелест? Звук соприкосновения с землей или снег трется о воздух?
Пересекаем улицу. Здесь недалеко. Минут пять идти переулками, затем направо, через проходной двор, и мы на проспекте, на троллейбусной остановке.
Здесь Коля обычно прощается со мной. На этот раз что-то нарушилось в привычном ритуале. Коля не спохватывается, не начинает торопиться, ничего не говорит о материнских обязанностях, которые ему приходится выполнять. Любе уже тринадцать. Стесняется его, видит в Коле не только отца, но и мужчину. А он-де не знает, как себя вести, лихорадит отца: то непомерная строгость, то, наоборот, балует дочь больше, чем нужно. Дочь — это извечная тема Колиных разговоров. Трудно ему. Он хоть и не признается, а посмотришь на его усталое, сосредоточенное лицо и понимаешь — трудно.
Сегодня Коля не настроен ничего объяснять. Он берет меня под руку, и мы идем до моего дома пешком. Я ни о чем его не расспрашиваю, знаю, если сочтет что-то нужным сказать — скажет. И он действительно заговаривает первым. Начинает фразу откуда-то с середины мысли, полагая, что остальное я додумаю сам и ему не придется ничего разъяснять.
— Ей тоже пора привыкать. Тринадцать лет — отрочество. Помнишь, какими мы были в тринадцать лет?
Помнить я, конечно, помню, однако время для воспоминаний неподходящее. Молчать тоже не годится. Коля из обидчивых. Подделываясь под его раздумчивый, обстоятельный тон, тихо говорю:
— Мы были другими.
Коля согласен. Кивком головы подтверждает свое согласие:
— Другими, другими, н-да-а… — И вздыхает Коля тоже раздумчиво и продолжительно. Он все время порывается мне что-то объяснить, но в последний момент останавливает себя. Выражение лица у Коли меняется. На лице прибавляется морщин. Губы вытягиваются, щеки делаются впалыми, а уползающие вверх брови добавляют лицу выражение удивленного отчаяния.
В такие минуты Колю хочется пожалеть, успокоить.
Но Коля не выносит жалости или сочувствия. Сочувствие в понятии Коли — монополия личностей сильных, состоявшихся.
Коля убежден, что если и должно присутствовать сочувствие в наших с ним отношениях, то предметом сочувствия должен быть я, а не он. Сейчас вот Коля идет молча и вроде спокоен, а начни я сочувствовать по поводу Колиной неустроенной жизни — еще неизвестно, как обернется: может и накричать или, еще того хуже, затеять разговор о моем безволии, и тогда уж никуда не денешься от Колиной назидающей злости.
Коля старается идти медленнее, понимает: половина пути до моего дома уже пройдена, а разговор (я догадываюсь, должен быть разговор) еще не начат. Ощущение убывающего времени и мой дом, замаячивший на той стороне проспекта, заставляют Колю заговорить.
— Понимаешь, какое дело… — Коля прихлопывает рукой об руку, ищет подходящие слова. Покашливание — тоже атрибут нерешительности. — В общем, пора кончать с этим затворничеством. Удел вдовца — не мой удел.
Нас разделяет пелена падающего снега. Я смотрю на Колю. Снег касается наших лиц. После этого прикосновения лицо хочется потереть, потрогать. Морташову понятен мой взгляд, и он спешит подтвердить это свое понимание.
— Сам посуди, Любе уже тринадцать лет. Я, знаешь ли, устал.
Чего он оправдывается? Разве трудно понять, что устал, что пора, что Любе тринадцать лет, а сам он еще сравнительно молод — тридцать пять, почти спортивный возраст? Все ясно, яснее не бывает. Тем более странно выглядят эта виноватость в голосе и этот изучающий меня взгляд.
— Чудак, — говорю я. Нет не говорю. Задувает ветер, и я стараюсь перекричать его. Мое лицо улыбается. Я взбудоражен, оглушен этой новостью. И мне не хочется сдерживать, скрывать свою взбудораженность. — Это великолепно! — кричу я. — Отгрохаем такую свадьбу — институт закачается!
Упоминание о свадьбе не очень радует Колю, он морщится.
Коля, в общем-то, стеснительный человек, и в нужный момент надо уметь не замечать его стеснительность.
— Я буду твоим шафером! — кричу я. — Ты заслужил счастье, черт побери! Я не знаю, кто эта женщина, но я ей расскажу, какого человека она берет в мужья. С какой стати ты киснешь, если такая радость? У Любы будет мать! — кричу я. — Как она с Любой?! Хорошо? — Ветер относит мои слова, и мне кажется, что они необыкновенно растягиваются и слово «хорошо» получается завывающим. Хорошо-о-о-о! Я не знаю причины, но, судя по всему, мои слова Колю не трогают, как, впрочем, не могут его расшевелить и мои объятия. Отвечает Коля скованно, дергаются уголки губ, пожимает плечами, словно бы дает мне право понять его ответ, как мне представляется удобным.
Что же ему еще сказать такое ободряющее? А может, разозлить его надо: мол, закостенел, отвык от женского внимания.
— Тебя, брат, разласкать надо. Все наладится. Я и сам не собираюсь задерживаться в холостяках. И вообще холостяцкая жизнь — это и не жизнь даже, а так — полумера, нравственный отгул. За свой счет.
Я, конечно, не знаю, кого Коля выглядел, кого выбрал, но я уверен: тут Коля промашки не даст. И я опять кричу сквозь ветер:
— Ну, а она-то как, ничего? Мог бы и познакомить! Друзья все-таки!
Коля прикрывается от ветра рукой. Выходили на улицу, казалось, проваливаемся в тишину. Там, в переулках, ветер теряет силу, снег летит на землю спокойно, лишь фонари на проводах поскрипывают, и тогда желтые пятна света на снегу приходят в движение. Здесь, на проспекте, все иначе. Ветер мечется из конца в конец, сквозит холодом. Взметается вал снега, который несется тебе навстречу, и ты пропадаешь на миг в этом мгновенном буйстве. А затем минуты покоя, затишья. Летящий с неба снег, изумрудно искрящийся в желтовато-зеленых лучах ртутных ламп.
Коля пользуется внезапным затишьем, на его лице по-прежнему нет радости, кладет руку на мое плечо. Теперь мы стали совсем рядом, к ветру спиной.
— Ты ее знаешь, — говорит Коля. Он одной рукой обнимает меня, прижимает к себе. — Знаешь…
Уж если кому и расстраиваться, то это мне. Его дом был открыт для меня. Как-то будет теперь? Он плохо переносил одиночество и, чуть что, звал меня к себе. Очень скоро я подружился с его дочерью Любой и при случае выручал Колю, забирал дочь из школы. Как-то будет теперь? Я даже думал, что его подавленность объясняется этой досадной необходимостью сказать мне о том, что наши отношения хоть и остаются отношениями друзей, но все равно они должны, обязаны измениться. И причина этого обязательного изменения отношений и есть факт моего прежнего знакомства с его женой. «Кто же это может быть? — думал я. — Похоже, что кто-то из наших». Мысленно называю имена, ставлю отдельских женщин рядом с Колей, пытаюсь вспомнить, поймать хотя бы крошечный намек на отношения. Нет, не получается, возможно, что-то не углядел, не распознал. Называю несколько имен вслух. Здесь тоже легко допустить промах. Не просто называю, аттестую, превозношу достоинства. Коля