даже не поднимает головы. Выходит, не угадал. Коля — человек скрытых страстей. Это я выплескиваюсь по всякому ничего не значащему поводу. Это я бегал к нему и требовал его участия в моих семейных неурядицах, оправдания моих действий, моего протеста.
«Если не институт, — размышляю я, — то надо вспомнить, кого я знаю вне института». Еще несколько имен называю наобум.
Коля не смотрит на меня, хотя я чувствую, как он прислушивается к моим словам, мне даже кажется, что всякий раз, как я называю очередное женское имя, левая щека Коли незаметно дергается.
Там впереди снова вихрится снег, и белая пелена стремительно движется на нас. Я машинально приподнимаю воротник, вижу, как Коля делает то же самое, как он морщится, как щурит глаза, предчувствуя покалывание брошенной ветром снежной пыли.
А мне нравится эта вьюжная ночь. И снежная пыль, что обсыпает нас с ног до головы, и ветер, который надо непременно перекричать, и даже онемевшее от внезапного холода лицо, стоит уняться ветру, лицо начинает пощипывать, в растепленном воздухе оттаивает, оживает кровь.
Внезапное буйство природы очень кстати. Оно таит в себе доброе предзнаменование. Мне не терпится сказать об этом Коле. Колина неуемная совестливость не дает ему покоя. Ну конечно же всему виной — я. Его будущая жена поставила условие, и он не знает, как мне сказать об этом. Он подавлен. Еще и самолюбие. Ведь Коля кошмарно самолюбив. Ему нужны какие-то смягчающие мотивы.
«Видишь ли, — скажет Коля, — ей надо привыкнуть, осмотреться. Я уверен, ты будешь другом нашей семьи. Я ей много рассказывал о тебе. Два-три месяца, и все будет, как прежде».
Это и есть смягчающие обстоятельства, в которые он, Коля, безусловно верит, но это совсем не значит, что они, эти смягчающие обстоятельства, существуют на самом деле. Вполне вероятно, что истинное положение вещей лишено тех самых облагораживающих мотивов, на которые столь убежденно готов сослаться Коля.
«Ты ее знаешь» — эти слова сказаны не просто так. Значит, она тоже знает меня. Знает историю моей женитьбы, а затем историю моего развода. Ей кто-то наплел про меня невесть что, и Коля оказался бессилен. Вот он и уповает на время, которое рассудит, которое лечит, которое проверяет. Мой друг благороден.
Мысли, нахлынувшие на меня, разбередили душу. Я чувствую, как слезы наворачиваются на глаза. Я стыжусь этих слез, стараюсь скрыть их. Я благодарен ему за все: за его смятение, за желание оправдать меня, за верность нашей дружбе. И вновь пытаюсь обнять его. Пусть знает, что мое чувство к нему вечно.
— Старик, — говорю я. — Не надо слов. Я все понял. Я приду к тебе в гости через полгода.
— Полгода? — переспрашивает Коля и начинает настойчиво высвобождаться из моих неловких объятий. — Почему полгода? — Его вопрос меня смутил.
— Ну, я не знаю, сколько времени понадобится твоей жене, чтобы понять, кто твои друзья, кто недруги. Месяц, квартал, год, десятилетие?
— Ах вот ты о чем.
Я опять обнял его. Но он с неожиданной грубостью сбрасывает мою руку:
— Оставь. Мы, кажется, пришли, — говорит Коля и кивает на мой дом, который, как мрачная скала, навис над плохо освещенным двором.
— Зайдешь, может быть? Последний раз, вроде как салют одиноких мужчин, по рюмке коньяку, а? — Это я говорю специально, хочу погасить его раздражение.
— Значит, так, — говорит Коля, прихватывает цепкими пальцами тугой замок моей куртки. — Ее зовут…
И тут Коля называет имя моей бывшей жены. Что я ему ответил? Сначала, что я почувствовал? Я почувствовал боль. Помнится, я даже согнулся, чтобы удержать эту боль. У меня перехватило дыхание. Я чувствовал, как шевелятся мои губы, но ни единого отчетливого звука я не произнес, не смог. Слова, которые только что рвались из меня, оказались ненужными, просроченными. Я рад был, что он не видит моего лица. Мы успели свернуть с проспекта во двор, и свет здесь излучал только снег, отчего чернота домов казалась еще кромешнее. Он ничего не видел. Что я должен был ему сказать? И вообще, какие слова говорят в подобных случаях? Не было слов. Двигались губы. Осталось в памяти это ощущение бессилия и немоты.
Сколько-то лет спустя мы случайно встретимся, окликнем друг друга на станции метро. Рядом с ним будет беловолосый пацаненок, его сын, он покажется мне удивительно непохожим на Николая. Но осознать, отличить я смогу только эту вот непохожесть, ибо черты другого лица, приметы которого я искал, стерлись в моей памяти. Я так и не решусь спросить его, сложилась ли их жизнь.
А он, видимо, обрадованный встрече, был по-прежнему напорист. Он не успокоился, пока не узнал всего, выспрашивал, женат ли я. Ухитрился воткнуть мне в боковой карман свою визитку, настаивал на солидной встрече, а не так вот на бегу. И даже назвал день и место, где могла бы, нет, должна была состояться встреча. Осталось уточнить час. «Впрочем, это уже мелочь, — смеялся он. — Мы созвонимся или, еще лучше, я разыщу тебя накануне. Ты не отвертишься».
Насчет отвертишься он сказал не случайно, не для красного словца. Он разделил меня и себя, наше отношение к предстоящей встрече.
Он не позвонил. А я ждал его звонка. Надоел всем в отделе, уточнял, переуточнял, где меня можно разыскать, если позвонит он. Листки всех настольных календарей на всех этажах были исписаны его фамилией.
Я сам часто теряю записанные наспех номера телефонов, адреса. У меня это с детства. Как угадаешь, какими мы будем через пять, десять, пятнадцать лет? Его визитная карточка лежала в ящике моего стола. Есть шанс продлить несказанную радость, которую он испытал пятью днями ранее на станции метрополитена. Для этого надо немного: сесть поудобнее в кресло, пододвинуть к себе телефонный аппарат и набрать один из номеров, обозначенный в глянцевой карточке. Но я же хорошо помню его предупреждение — он разыщет меня сам. Нет, не угадаешь, какими мы станем через десять, пятнадцать лет. Несказанную радость испытал все-таки он, а не я. И право продлить или пресечь ее принадлежит тоже ему.
Визитная карточка с фамилией Николая Морташова еще долго пылилась в ящике моего рабочего стола. Я перекладывал ее с места на место, никак не решаясь выбросить за ненадобностью. Что-то удерживало меня, словно я, не рискуя объяснить причину, грубо оттолкнул протянутую мне руку. А может быть, я таил слабую надежду на новую встречу.
Уходящие годы брали свое. Я все реже и реже вспоминал человека по фамилии Николай Морташов. А если вспоминал, то с удивительной отчетливостью мое сознание возвращало меня не к нашей долгой дружбе, а в ту вьюжную ночь, в то потрясение, так круто развернувшее меня в жизни. Мне часто снилась эта ночь. Но сон не передавал ночь, каковой она была на самом деле.
Та ночь не подвела итога, не завершила нашего разговора, а, скорее, начала его. И сам разговор, диалог между Морташовым и мной, словно заведомо поделенный на части, имел продолжение в каждом дне и растянулся на долгие годы.
Та ночь… Та ночь… Многое стерлось в памяти, поступки, причины поступков, порушились прежние знакомства, им на смену пришли новые. А вот ночь, та ночь помнится. И поражаешься отчетливости образа и неотступности собственной памяти, желающей сохранить эту отчетливость.
Надо было взять себя в руки, преодолеть немоту. Потом в моих размышлениях появилась необходимая здравость, но в тот момент я почувствовал конкретную физическую боль. Я посмотрел под ноги, и мне показалось, что земля раскололась подо мной. И чтобы удержаться на куске этой отколовшейся земли, надо было сделать шаг назад и оттолкнуться от его широкого, похожего в темноте на каменное изваяние, тела. И только белесое пятно на месте лица выдавало живую плоть. Я вытянул руки и оттолкнул себя. Толчок был сильным. Я покачнулся, подумал, что падаю. Нет, не упал. Под ногами все та же твердь промороженной земли. Сейчас важно не обернуться, думал я, не потерять равновесия. Я знаю точно. Позади такая же трещина. И Коля, мой главный, преданный мне друг, остался по ту сторону развала, на другом, недостижимом для меня куске земли. Он уплывает, его сносит невидимым мне течением.
К прежним моим заботам прибавилась еще одна — надо было устраиваться на работу. Перевод в другой сектор и даже в другой отдел свидетельствовал лишь о формальном отделении меня от Морташова. Даже территориально дистанция между нами укладывалась в пять окон по фасаду. Ведущие отделы располагались на одном этаже. Я подал заявление об уходе. Перевестись в другой институт оказалось делом непростым. И там и тут требовали весомых аргументов. И там и тут мои объяснения сочли неубедительными. Дело с переходом затягивалось. В одном институте не отпускали потому, что считали перспективным ученым, как выяснилось, на меня рассчитывали, меня имели в виду. В другом тянули с оформлением потому, что требовали подтверждения моей научной перспективности. Такое подтверждение должен был дать мой институт. Однако, будучи не заинтересованным в подобном подтверждении, институт с оформлением документов тянул, полагая, что сам факт затяжки вызовет у коллег подозрение, а меня самого подтолкнет к мысли, что мой переход зряшная затея и от нее следует отказаться. Истинных причин, побудивших меня подать заявление, я объяснять не стал.
Я устал от нашептываний, перемигиваний, подбадриваний. Мне надо было прорвать это кольцо всеобщего сочувствия. Время летит, говорим мы. И видимо, каждому из нас дано испытать на себе это удивительное качество времени. Одно бесспорно, временно́е отдаление от каких-то событий разрушает плоскостное видение этих событий. Там, в отдалении, ты способен передвигаться в нескольких измерениях. А значит, твой взгляд на события, участником которых ты был, обретает объемность, и именно теперь из временной отдаленности тебе дано право взглянуть на происшедшее с верхней точки, увидеть много больше и много дальше того, что видишь обычно из окна своей жизни.
Какая разница, кто станет следующим мужем женщины, союз с которой был разрушен тобой без сожаления? Из чисто меркантильных соображений появление Морташова в этой роли имеет свои очевидные преимущества. А почему нет? Если так практична моя бывшая жена, отчего не подыграть ее практичности? Будь я в своем прежнем положении, она бы меня похвалила. Морташов совестливый человек, ему необходимо выговориться, оправдаться передо мной. И это он через наших общих знакомых подталкивает меня на путь рациональных умствований. Время шекспировских страстей кануло в Лету. Другой мир, иная температура духа, иные страсти. Эпоха разума. Разум — главный цвет времени. Вывод. Тут важен вывод.