Он будто забыл, что это я настаивал на встрече. Он вел себя, как хозяин, которому позволено решать, где, как и о чем говорить. И эта необходимость подстраиваться под Морташова, отвечать, а не спрашивать, писать под диктовку, а не диктовать самому была унизительна. Банкет, все случившееся на банкете уже не исключить, не перечеркнуть. Роли перетасованы, акценты переставлены, все, что должно быть высказанным под знаком плюс, имеет минусовую степень. И мысли, выстроенные в сознании моем и вышколенные, отрепетированные бессонной ночью и, как мне казалось, оснащенные разящим оружием логики, сейчас были уподоблены смешавшейся толпе, которая в ропоте и отчаянии бежит незнамо куда.
В общем-то, я держался неплохо, хотя и понимал всю невыгодность своего положения. Пока Морташов загонял меня в тупик и я, осознавая, что другого пути нет, шел в этот тупик, огрызался, но шел, в моем сознании возникало ощущение смутного недоумения. Если я ему не нужен и Кедрин, минуя меня, дал согласие на встречу, зачем было затевать это бегство с банкета, увозить меня в безлюдье, не будучи уверенным, что я протрезвею и смогу оценить всю кромешность своего поражения, равно как и бесспорность его победы? А он, поняв и оценив мое состояние, уже спешил на помощь, уже отвлекал мое внимание, предлагал слушать его. Интриговал, недоговаривал, намекал.
— Почему я тебя не пошлю к чертовой матери? — Морташов сделал паузу, ему хотелось, чтобы я оценил его поведение. Он сомневается, он делает над собой усилие. — Там, на банкете, по отношению ко мне ты поступил по-свински. Я понимаю, ты был пьян, и, может, оттого моя злость к тебе недолговечна. Я даже рад, что все получилось именно так. Ты не успел наделать глупостей, которые бы разъярили меня по-настоящему. Даже когда я уводил тебя из зала, я не думал о тех оскорблениях, которые ты мне незаслуженно нанес. Я думал о встрече, на которой ты так настаивал. Надеюсь, ты понимаешь меня?
Я его понимал. И самое ужасное, я его понимал гораздо лучше, чем Морташову этого хотелось. Я понимал, что не взрыв искренности, не бунт собственной совести заставляет его говорить о раздвоенности и спорить с самим собой. Он приструнил меня, ему кажется, убедил меня в своем превосходстве надо мной. А еще ему кажется, и он почти доказал это, что в данный момент Николай Морташов неизмеримо нужнее мне, нежели я нужен Морташову. А значит, созрела ситуация и можно величественно снизойти до протянутой руки и сказать устало: «Надоело! Забудем! Не было этого чертова банкета».
А я, что я? Я должен захлебнуться от чувства благодарности и не устыдиться слез, которые непременно должны выступить на глаза, вцепиться в его руку и трясти, трясти ее безмолвно. Вот какая сцена удовлетворила бы его, была бы созвучна ответу на неслучайный вопрос: «Надеюсь, ты меня понимаешь?»
Мы часто останавливались, кружили на одном месте, затем шли снова. Наше движение по контуру рисунка повторяло наш разговор. Заговорили о чем-то новом, почти заспорили, затем так же внезапно развернулись и пошли назад — опять банкет, он и я на этом банкете. Мы шли без цели, наобум. Со стороны могло показаться — мы запутываем следы.
Я уже несколько раз подтверждал, что понял его. Но Морташову этого было недостаточно. Он требовал уточнений, подтверждений, гарантий, без которых он никак не решался заговорить о том главном, ради чего завез меня и себя в этот безлюдный лабиринт переулков, тесно заставленных одноэтажными домами, так выразительно сохранившими приметы прошлых времен, что даже трещины на выщербленных оштукатуренных стенах, обвитых высохшими усами плюща, лишены провинциальной неопрятности, выглядели живописно и назидательно.
— В общем, так! — Он наконец решился. — Мы топчемся на одном месте! Наши идеи вязнут в бесконечных «а надо ли», «давайте все взвесим». Пора на что-то решаться. У меня есть план: цикл статей в одном популярном издании. Это итог. А для начала я выделяю людей, плюс двое толковых журналистов. Сплоченный коллектив энтузиастов — нечто вроде экологического десанта. Суммарная задача — анализ целого региона. Почему мелиорация не дает той отдачи, на которую рассчитывали? Почему убыточно орошение? Каковы пределы химизации сельского хозяйства? — Он уже увлекся, ораторствовал, не обращая внимания на ночную тишину.
Узнаю Морташова. Ошарашить, потрясти эмоционально, пленить масштабами, а по существу — туман.
— Экспедиция, журналисты. При чем здесь мы?
Его не смутило мое недоверие. Он стал говорить о новой математической модели природопользования, которая необходима, которая уже созрела. И эти публикации — как бы фланговый удар по рутине. Лично он кидает на эту экспедицию свой отпуск, те двое, обозначенные в его идее как люди, которых он выделяет, — тоже энтузиасты, они готовы жертвовать и, как я понимаю, тоже отпусками. Морташов считает, что перед волной всеобщего бескорыстия, которое тем не менее будет оплачено проездными, суточными, полевыми, я должен прозреть и отступить. Не задавать несерьезных вопросов, не требовать разъяснения деталей.
Ответить на благородство благородством — дослушать Морташова до конца и сказать «да», иначе говоря, дать утвердительное толкование всему тому, что связано с этим коротким «да».
— Допустим, — говорю я. — Но зачем вам понадобился Кедрин?
Морташов загадочно улыбается:
— Академик есть академик. Авторитет Кедрина в вопросах экологии общеизвестен. Особенно в вопросах региональных экологических структур. Как-никак он — соавтор двух суперпрограмм.
— Другими словами, вам нужно его имя?
— В общем-то, да… — соглашается Морташов. — Но не только. Мы рассчитываем на его участие. Своим исследованием мы льем воду на его мельницу. Мы намерены просить его дать согласие быть нашим консультантом. Цикл из пяти обзорных статей. Под каждой его фамилия будет стоять первой.
— И академик согласился?
— Он не отказался. Сказал, что идея заслуживает внимания.
Я знал Кедрина, можно сказать, был его доверенным лицом. Старик достиг многого. Однако прогрессирующее нездоровье да и годы (уже за семьдесят) заставили Кедрина резко ограничить круг своих обязанностей, которые ему приходилось выполнять, как, впрочем, и свое присутствие в сферах, близких к государственным, научным и общественным верхам. Он разучился быть не у дел и чрезвычайно страдал от факта своей физической немощи.
Все это крайне повлияло на характер Кедрина. Он стал капризен, мнителен. Если бы Морташов сказал мне, что старик согласился, я бы тут же уличил его во лжи. Старик никогда не давал сразу точных ответов. Это было его стилем. Если он хотел отказать, он не говорил «нет». «Это вряд ли возможно», — говорил Кедрин, либо: «Воплотить вашу идею будет очень затруднительно». Утвердительные ответы имели еще более размытую редакцию: «Ваша идея производит впечатление», «теоретически сказанное вами вполне вероятно», «ваши предложения способны заинтересовать». Ответ Кедрина в пересказах Морташова, бесспорно, был ответом Кедрина.
— Академик очень нездоров, — сказал я. — И всякие исследования, проведенные без его участия… — Я сомнительно покачал головой. — Он замучает вас вопросами. Его придирчивость, скрупулезность общеизвестны. Ни одной запятой на веру. И потом, для создания новой математической модели нужна тождественность ошибок, обследования, по крайней мере, двух, трех регионов. Чтобы никто не мог опровергнуть и утверждать, что старая модель хоть и уязвима, но при определенных условиях эффективна. Как я понял, речь идет о принципиально новой формуле оптимального природопользования.
— Естественно, не станем же мы ворошить старье. Задействовано столько людей.
Морташов зло хмыкнул. Я внимательно посмотрел на Морташова. Я понял не только ход его мыслей, я понял больше — ход его действий. Морташов, что называется, подловил академика. Ловко расставил сеть, и тот в нее угодил.
Что такое кафедра для Кедрина — закатный луч, тихая обитель. Академик привык не только к научному почитанию, но и к почитанию должностному, административному. Он с горькой иронией вспоминал время, когда был в числе наиболее авторитетных организаторов науки. Оставалось лишь поражаться необыкновенной психологической интуиции Морташова. Предложив старику авторство в пяти аналитических статьях, которые конечно же будут замечены, он давал Кедрину шанс еще раз почувствовать себя всесильным, еще раз громко заявить о себе, развеять миф о своей немощи.
Ах, Морташов, Морташов, откуда в тебе это дьявольское коварство!
Лет пять назад Морташов оказался среди приглашенных на одно авторитетное совещание — обсуждалась энергетическая программа. На этом совещании академик впервые сформулировал идею невозможности существования в современных условиях ни одного инженерного сооружения, нарушающего существующее природное равновесие без экономико-экологического обоснования. Выступление академика было встречено прохладно. Его упрекали в недопонимании насущных задач. Академик тяжело переживал эту глухоту окружающих. Тогда он предложил новую математическую модель природопользования. Не вызывает сомнения, что Морташов раздобыл стенограмму того заседания и в разговоре с академиком напомнил Кедрину его собственное выступление, восхитился его научной прозорливостью и конечно же назвал себя сторонником идей Кедрина, чем и расположил к себе старика. Математическая модель оптимального природопользования войдет в экологическую науку как модель Кедрина — Морташова.
Я угадал, я высчитал. Но академик неподъемен. Он может дать согласие на консультацию, но консультировать… Это сопряжено с массой сложностей. В поле академик пошлет меня. А значит, Морташову придется иметь дело со мной. Морташов уже все вынюхал, взвесил. Мое упрямство, мое нежелание участвовать в этой затее фактически обрекает ее на провал. Академику некем меня заменить. Но я напрасно возомнил о себе, напрасно дал разгуляться своей гордыне. Если академик попросит, я не смогу ему отказать. И любой рассказ о моих непростых отношениях с Морташовым в прошлом он отнесет к умышленной драматизации этих отношений, сочтет попыткой найти предлог для отказа. Он даже обвинит меня в уязвленном тщеславии, боязни остаться безымянным членом команды. Он напомнит, что всегда зачеркивал свою фамилию в работах, которые я проделал под его руководством. Круг замкнулся, я прижат к стене.