— Ну что, сынку, помогли тебе твои ляхи? — Он давал мне возможность подвести черту и закончить свой умозрительный анализ.
Можно жить за счет прошлого, но жить прошлым нельзя. Идеализм не есть порок, как принято это считать, хотя бы потому, что без него не существовало бы оптимизма. Выиграла ли наука? Она не осталась в накладе. Морташов по-своему незауряден. И пять статей имели смысл и для науки, и для Кедрина. Они продлили его жизнь еще на один год. Ну а Морташов? При чем здесь Морташов? Горечь прозрения она же и радость его. Жизнь продолжается. Еще не вечер.
ГЛАВА XII
«Мне нравится говорить женщинам, что я их понимаю». Один из моих друзей, услышав подобное утверждение, заметил: «Здесь мало что зависит от тебя. Важнее другое — согласны ли с тобой женщины. А если нет? Что толку от удовольствия произносить слова». Мой друг прав. Как просто разрушается миф о нашей значительности. В молодости, чтобы заставить себя уснуть, я предавался приятным воспоминаниям о тех счастливых минутах, когда я был замечен и любим. Нынче я не рискую поступать так же. Приятные воспоминания отступили в непроглядную даль. Те, что пришли им на смену, были менее приятными, бередили душу и рождали бессонницу. Я не блефую, напротив, я уверен, что понимаю женщин.
Мои сорок лет не за горами, однако личная жизнь у меня не сложилась. Какие-то разрозненные камни, пригодные для фундамента, разбросанные где попало, — немые свидетели: дескать, собирался строить, место выискивал, но не построил. Раздумал, а может, силы иссякли. Причины разные, а итог один — нет дома.
Кто виноват? Я? Она? Но их было несколько — кто именно? Сначала нас тяготит похожесть. Нам не дает покоя этот общий ранжир — как все. Нас будто кто-то обокрал, лишил индивидуальности. Но стоило нам не попасть в перечислительный ряд, не выделяющий нас, а ставящий в порядковую очередь среднеарифметических величин, нас уже сотрясает ярость: «У всех есть, а у меня нет — почему?» И тогда, отягощенные этой неудовлетворенностью, этим отказом судьбы дать нам благо, уже благо — быть как все, мы начинаем нервничать, спешить. Наше поведение теряет признаки естественности, оно становится вынужденным. Тогда-то и совершается большинство тех ошибок, которые принято считать роковыми.
Нас ведет разум, он отсчитывает упущенное время. Он не разменивается на эмоции, ему не до того. «Надо спешить, — предупреждает разум. — Вам скоро сорок. Это много. Двадцать лет активной физической жизни ушли в песок. Время собирать камни, а вы еще не плодоносили. В ваших клетках лишь субстрат увядания — молекулы смерти. Вашей смерти, к которой вы приближаетесь, следуя законам биологического круговорота.
А потому поторопитесь. Скорее же, скорей! Эти юные создания не про вас. И не оглядывайтесь, зачем вам это?
Перенеситесь мысленно лет эдак на двадцать вперед. Вам за шестьдесят, а ей… Вот именно — себе дороже. Сосед расскажет анекдот. Есть такая серия очень просветительных анекдотов про некстати возвратившегося мужа. Сосед рассказывал, а вы всю ночь глаз не сомкнули, все думали, что это про вас. Так что не терзайтесь напрасно. Ваш удел — иная страсть. Что-нибудь из несложившегося, разбитого, натерпевшегося. Мало ли неустроенных судеб? Еще ничего и нет, а вы уже в плюсе. Вы — спаситель, вы — возвращенная надежда, потому и условие диктуете вы. Союз разума не так плох. Плоть скажет свое слово. Не волнуйтесь, скажет. Поздние дети, как утверждает статистика, самые талантливые. К этим годам боязнь совершить опрометчивый поступок тяготит вас. Сделайте над собой усилие и освободитесь от страха. Страх не гарантирует от ошибок, он лишь иллюзия разумности. Вы опасаетесь, значит, вы думаете. Ваша наивность вызывает улыбку.
Всякое предупреждение, равно как и опасение, суть преднамеренное ограничение самого себя, когда сознательная слепота разума предпочтительнее осознанного прозрения. Сделайте над собой усилие, освободитесь от страха. Вам всего сорок, а вы уже вынесли вердикт — не сложилась жизнь, и на всякие молодящиеся возгласы: «Всего сорок, всего сорок» — в полную силу легких готовы кричать: «Уже! Уже, уже сорок!!» Однажды вы проснулись и поняли, что привычный призыв «оставьте меня, хочу побыть один» давно не имеет смысла. Из вынужденного, временного ваше одиночество превратилось в постоянное. Даже среди толпы, в круговерти страстей и споров вы все равно один. И страсти, борения, чувствования окружающих минуют вас по касательной, не оставляя даже царапины на полированной поверхности вашего одиночества. И тогда внутри вас рождается нетерпение, желание разорвать оболочку этой сферы. И ваш собственный крик: «Время уходит!» — рвется наружу, и необъятная паника охватывает вас. Вы не в состоянии удерживать в себе свои сомнения, для них внутри вас уже давно нет собеседника. Вы израсходовались, исчерпались и потому готовы доверить свою тоску любому встречному. Бог с ним, что нет единства воззрения и родства чувствований. Готов слушать — уже хорошо. Вы живете по законам разума, а не чувств, вам нужен совет. Любой встречный — это уже слишком, это перегиб. Ваша привычная опасливость напоминает о себе.
Вы не станете искать собеседника среди тех, кто моложе вас. Вы доверитесь старшему. Не старику, упаси бог от занудных нравоучений, а человеку, что годами пятью старше вас. Есть опыт, но и вкус к жизни не утрачен наверное.
— Не боись, — скажет тот, кому доверено наставлять. — Мой отец женился в пятьдесят, а дед в сорок три.
Вот видишь, а ты волновался, переживал. Твой собеседник сел на любимого конька. Сейчас он расскажет тебе о русском дворянстве.
— По прошлым временам, — скажет он, — человек дворянского происхождения не помышлял о женитьбе ранее тридцати. До тридцати служили отечеству, а далее и о себе подумать можно. Кое-какой капиталец и положение.
Ваш собеседник отчего-то уверен, что пример дворянства вас убедит. Но вы не в духе, вам нужен совет, а не исторические аналогии.
— Потому и выродилось, — говорите вы. Так вот разом опрокидываете и бывалость наставляющего, и барабанную гордость его за свое происхождение. Экий вы невоспитанный человек!
— Не так чтобы выродилось, — возразит он. Уже и угас, и советовать ему расхотелось. — В упадок пришло — тут вы правы. Только не по этой причине. От безделья.
— И от безделья тоже, — соглашаетесь вы.
Куда подевалось ваше дружелюбие? Ну при чем здесь дворянство!!!
Вот если бы наорать на него, послать к чертовой матери. А вы, не в пример тому, говорите тихо, почти сдавив голос, и от этого в словах ваших столько злости на самого себя, на свою доверчивость, на дворянина в третьем поколении.
— Оставьте, — бормочете вы, — без вас тошно.
Мне скоро сорок. Я не бабник. Мне надоели случайные связи. И уподобляться человеку, который не знает, как ему жить, ловить на себе сочувствующие взгляды и взгляды выжидательные, надоело тоже. Такое пристало, когда тебе двадцать пять, ну, на крайний случай, тридцать, но уж никак не сорок. И не разубедишь себя — самые неподходящие мысли в голову лезут. Потому и нет других слов — надоело!
Ох уж эти женские взгляды. Стоит мне оказаться в компании, как я непременно чувствую, что кто-то среди перешептывающихся или скучающих в ожидании, когда их позовут за стол, приглашен специально для меня.
Тут обо мне уже все знают. Я — холост. Точнее, из разведенных холостяков. Поверьте, это не одно и то же. С разведенными холостяками сложнее, но они ценятся выше. Я — кандидат наук. Комментарий по поводу моего характера конечно же тоже был. Умен, добр, совестлив, суетлив. Та, которая приглашена, она ведь тоже из своих, из хороших знакомых. Поэтому объективность оценок чрезвычайно важна. Да, суетлив, но это от неустроенности жизни. Это пройдет.
Сижу за столом, брожу по комнатам, присоединяюсь то к одному разговору, то к другому и не слышу и не улавливаю, о чем говорят. Свои мысли досаждают. Кто из этих улыбчивых, уже тронутых возрастом дам она?
Что бы я делал без моих участливых друзей!
Итак, мне сорок лет. Дни моей жизни стали обретать признаки досадной похожести. Период привыкания остался позади. Я уже стал на кафедре своим и вместе со всеми поругивал однообразие институтской жизни. Лекции, лабораторные занятия. На следующий день то же самое, но уже в обратном порядке. Сначала лабораторные занятия, а затем лекции. Размеренность и предсказуемость событий на неделю, месяц, возможно, и год вперед, когда все распланировано, учтено и нарушить эту учтенность может только долгая болезнь или смерть. Все это уже не представлялось мне счастливым благом и все больше и больше угнетало.
Я еще казался себе молодым человеком. Мне никто не давал моих истинных лет. В голову лезли мысли о всяких неожиданностях, которые могли бы случиться со мной. И душа моя, еще не тронутая черствостью, жаждала потрясений, влюбленности и страданий. И нет ничего удивительного, что студенты старших курсов обращали на меня внимание. Да и сам я не был склонен ходить с закрытыми глазами. В моих отношениях со студентами было что-то водевильное, когда обе стороны делают следующий шаг, крайне опасаясь подвоха, как если бы знали заранее, что в смешном положении они все равно окажутся (таковые условия игры). Я получал письма, записки во время лекций. Меня затаскивали на студенческие вечеринки, я выбирался в несчетное количество жюри, проводящих такое же несчетное количество конкурсов. Мои коллеги по кафедре, среди них были и женщины, поглядывали на меня с угрожающим сожалением. Еще никто не говорил о моем моральном разложении, но мне давали понять, что возмутительный демократизм, который я допускаю в своем общении со студентами, — бесспорный шаг к краю пропасти. Зловещий ореол донжуанства высвечивал загадочные и необъяснимые детали моей личной жизни.
Ничего подобного не было на самом деле: ни моего донжуанства, ни моего желания оказаться непременным участником всех этих студенческих кружений. Я просто не знал, как себя вести. Я стеснительно краснел, если кто-либо из моих коллег во всеуслышание раздраженно заявлял, что в Строкова влюблена половина курса. Как ни странно, никто не желал обратить этих слов в шутку. Я тотчас же оказывался в центре внимания, и, преодолевая стеснение, мне приходилось отвечать, что это много лучше, нежели если бы та же самая половина курса стала меня ненавидеть.