Я лежал молча, по-прежнему закрыв глаза. Не хотелось ни двигаться, ни говорить. Я чувствовал пустоту, которая сжималась внутри меня, и сам я будто проваливался в эту сжимающуюся пустоту. Да и что я мог сказать? Броситься разуверять ее, взахлеб повторять слова, что она все придумала, всему виной ее мнительность? Егор здесь ни при чем. И наши обязанности в обществе ни при чем. Ничто не изменилось, и нечему изменяться. Нечему! Я мог бы выпалить эти слова, взбудоражить ими ее и себя. Но я молчал. Молчание было большей правдой, чем сами слова. Ничего сверхнеожиданного не произошло. Нам надо привыкнуть к своему новому состоянию. Только и всего — привыкнуть. Хочу сказать ей об этом, но не произносятся, не выговариваются слова. Есть формула, и она у меня в голове, и незачем оглашать ее вслух.
Разрушилось постоянство временного. Это конец.
Мы еще встречались по инерции. Я — из желания доказать ее неправоту, она — уступая мне, страшась одиночества, безликости тех других встреч с мужчинами, которые могут быть и будут наверное.
Задавал ли я себе вопрос, зачем мне эта связь? Легче всего сослаться на обстоятельства. Мне нужно было какое-то постоянство отношений с женщиной, которая не будет со мной открывать для себя мира этих отношений. Которая знает, догадывается, по крайней мере, чего ждет мужчина от этих отношений. У нас было достаточно тем для разговоров. Я частенько забывал о назначенной мне роли, и тогда она слушала меня с интересом, да и сама она была живым собеседником. Торговая школа, затем пищевой институт. Это уже кое-что. Она не умела говорить о высоких материях, однако настрадалась в жизни и была мудра этим страданием. Я же жил разумом. Я понимал, что мой выбор должен быть выбором разума и, как всякое логическое построение, он, этот выбор, исключал случайность.
«Надо научиться дифференцировать, — говорил я себе, — отделять главное от второстепенного. Все случайное уже объяснено фактом случайности».
Встреча с Таней — случайность, дань обстоятельствам, моменту настроения. По своей сути человек чужд крайностям. Крайности — всегда вынужденное состояние. Если в твоих руках одна половина, то другой быть не может. Или — или. Компромисс — удел разума. Я хотел компромисса, я желал его.
Можно чувствовать себя виноватым, но столь же органично отрицать вину. Тут желательно уточнение: чувствовать себя невиноватым и отрицать вину — состояния разные. Если я отрицаю, значит, я предполагаю, что меня можно обвинить. Этот посыл мне чужд. Я не хочу ничего предполагать. Достаточно разумно и точно истолковать ее собственные слова. И истина окажется на поверхности.
О встречах. «Не знаю, отчего, но каждую очередную встречу с тобой я жду и воспринимаю как встречу последнюю». Мое ощущение встреч было иным, но об этом позже. Что это? Предчувствие или обычное состояние неуверенности, к которой привыкаешь, которая становится твоей сутью? «Ты приходил — это главное». Одна временная плоскость — только настоящее. Нет прошлого и будущего тоже нет. «Ты приходил — это главное». Ситуация, когда первая встреча может оказаться последней. Отсутствие истории отношений. Случайно встретились, не знаю, чего ожидать от встречи.
Ребенок тоже следствие случайной встречи. Игра в скрытность, в подставное лицо. Уверенность в том, что истинность не понадобится. Все прежние знакомства были скоротечны. Нет основания от следующего ждать большего. Я был не прав, ее истина не в случайности. Фразу надо построить иначе. Цепь случайностей, через которые она прошла, приучила понимать ее эти случайности как неотвратимую закономерность, как свой удел.
Одинокая женщина и мать-одиночка — это не одно и то же.
Сколько их было, матерей-одиночек, на нашем веку? Оставим в покое войну и послевоенные годы не станем ворошить. Вопрос «почему» в этом случае неприемлем. Потому что иначе быть не могло.
Уже и послевоенные годы так позади, что и вспомнить непросто. Поговорим о главном. Ощущение вины, которое я не признаю, исходит не от меня, оно излучается Таней. Она не говорит о моей вине. Спроси ее, и она скажет: никакой вины нет. И все-таки своим поведением она дает понять: за судьбу наших отношений несу ответственность я. Как я могу нести ответственность за судьбу предрешенного не мною? Это был временный сюжет. Он с самых первых шагов был обречен на временность. И не я и не она сделали его временным.
А что, собственно, нужно от нас женщинам? Ну, когда жена, тут все оговорено — сложившаяся структура отношений. А когда не жена? Вот именно, когда не жена? Тут два варианта: есть муж, нет мужа. Ну, скажем, когда есть муж? Опять разночтение. Желает она все оставить как есть или рассчитывает на развод? Тут все по шкале банального: встречали, знаем, сами грешны.
А когда нет мужа? Мужа нет, а семья есть. Что тогда? Вот именно, что тогда?
Я не собираюсь разделять людей на тех, кто достоин лучшего, и тех, кто достоин худшего. Но данность остается данностью.
Мать-одиночка — уже факт существования худшего, несложившегося. И верить в то, что она счастлива уже потому, что у нее есть сын или дочь и ничего ей не нужно, — значит считать, что понятие счастья имеет тарификацию: первый сорт, второй, третий, внесортовое счастье. Эта благая ложь порождается теми, кто не желает видеть себя униженным и обездоленным судьбой. Нам удобно согласиться с этим утверждением, оно освобождает нас от чувства вины.
Одинокая женщина — явление ничуть не более драматичное, чем одинокий мужчина. Соединение двух одиночеств редко дает единство уже потому, что одиночество плодоносит эгоизмом. А плюсовать эгоизм — дело неблагодарное.
У нее есть сын или дочь. Ее материнская потребность восполнена. Что еще? Ну еще самая малость — жизнь. Отчего мы так стыдимся сказать, что от встречи с мужчиной молодая мать-одиночка ждет не минимума или максимума, она ждет главного — мужчину, она желает не значиться женщиной, а быть ею? Быть олицетворением жизни, испытывать великое подтверждение того, что ты можешь, способна эту жизнь продолжить. Невозможно придать анафеме живое и вечное лишь за то, что оно плодоносит и творит жизнь прочую, и твою в том числе. Много или мало, все или часть всего? Не знаю и не желаю сравнивать, складывать, вычитать. Я был рядом с нею. Я с нею делился собой. Я подарил ей неоткупное чувство ее необходимости, ее женской избранности. Много это или мало? Все или часть всего?
Она не ставила никаких условий. Была уверена, я не стану их слушать. Никогда не загадывала на завтра. И дни, дальше следующие, определяла просто: «Если свидимся, то…» И будущее не числилось и не значилось. Как не значились и наши места в этом будущем рядом или порознь. Это был промежуточный сюжет, уместившийся в настоящем и существовавший только для него.
Я лишь приоткрыл занавес над своим миром. И не прозрение вспыхнуло в ее глазах, скорее, смятение, страх почти. Как если бы глазам было дано прокричать: «Нет, нет! Не надо этих фантазий. Не про нас. Пусть все как было. Только настоящее. Ты спортсмен, останься спортсменом».
Она уже разграфила жизнь. И в графе «счастье» мой мир не значился. Он не попал в перечень миров, для которых случайная встреча могла стать даже временным фундаментом. Законы общения, на которые принято ссылаться и жить по которым привычно и накатанно, были для нее незначимы. Потому как в основе их лежал все тот же извечный принцип — как у всех. Ее же собственная жизнь оказалась вне этого принципа, а значит, и вне его законов.
ГЛАВА XIII
Мы так устроены. Мы не станем другими. На пороге серьезного решения мы не столько представляем себя по ту сторону этого жизненного поступка, сколько с редкой тщательностью просматриваем все случившееся до того, как будто можно убедить себя заставить сравнивать свое прежнее положение, если речь идет о нашей карьере, состоянии собственной души, если назначены перемены в личной жизни, с тем, чем ты станешь сейчас. Ты застигнут в промежутке времени, когда ты уже не тот прежний, так как, приняв решение, ты перестал им быть. Но и новое твое качество, твое состояние еще не совершилось, потому как за принятым решением должен последовать поступок, который и есть мерило всего сущего.
Твое ожидание, желание задержаться в этом промежуточном времени двусмысленно и полно недомолвок. И дело не в обстоятельном совете, который тебе необходим. Отрешись от подобных игр. Кого ты можешь обмануть своей показушной застенчивостью? Уже решился — значит, время для того, чтобы выслушивать советы, еще раз возвращаться на перекресток сомнений и поступать, согласуясь с ними, перестало существовать. И фраза: «Давай поженимся» — лишена простоты. Она не только таит сомнение, но и предлагает его. Она еще не решение, она — предложенный вариант отношений, которые могут быть помимо тех, что уже были. И игривость ее — игривость лицедея, игривость рассчитанная, некий намек на возможность шутки, дабы обезопасить себя, укрыться на всякий случай от сокрушительного «нет», спрятаться за маской шутки. Такая фраза всегда результат долгих сомнений, когда и отчаяние пережито, и неуверенность преследует тебя. И ты устал тратить душу на это изнуряющее состояние. А отказаться нет сил. Значит, продолжать? Опять же вопрос: хватит ли духу продолжать? А, будь что будет! «Давай поженимся!»
Что скажет она?
Она. Закроешь глаза и представишь озабоченное лицо с закушенной губой. Привычное движение рук — накручивает прядь волос на палец, словно бы рукам нашлось дело в этом внезапном раздумье. Знала ли она точно, какой будет эта фраза, какие слова вместит в себя? Она ее ждала. Не говорила об этом вслух, но мысленно назначила себе время, когда общая, взаимная тягость от неопределенности отношений потребует исхода. И либо разорвет, либо свяжет минутой ранее разрубленные концы. Ее не устраивает это округлое «давай», неустойчивое, склонное катиться в ту или иную сторону. Однако другой фразы не сказано.
Ее не устраивает. Меня не устраивает. Не устраивает нас обоих. Я запутался в этих переплетениях интересов. Еще существует папа. Папа не учтен в моих аналитических исканиях. Папа, судя по характеристикам дочери, человек с повышенным интересом к жизни, папу не устраивает все. Когда она меня спрашивала, о чем я думаю, я отвечал совершенно искренне: